Дебют борзой в Вятке

Охота под Вяткой всегда была исключительно ружейной, псовой никогда не существовало. Это в силу разных причин. Псовая охота главным образом возможна лишь достаточным помещикам, которые живут в имениях, занимаясь сами хозяйством. Под Вяткой же помещиков, как известно, совсем нет. Наконец, охота с борзыми не может приурочиться к такой местности, как наша…

Дебют борзой в Вятке
Горе-охотник_by Boston Public Library@FLICKR.COM

Вообразите себе: громадные леса или мелкие колки, что ни шаг перерезанные осеками (места, огороженные поваленными друг на друга деревьями или сучьями. — Прим. редакции), разбросанные ложки и мелкие поля, всегда окруженные изгородями, болотистые покосы — луга и чистые болота… Где тут выпустишь резвую собаку? Как тут расскачешься на хорошей лошади?

Веселая компания

По приезде в Вятку я, разумеется, живо сошелся с местным охотничьим кружком, сошелся с охотниками так тесно, как они сами, связанные друг с другом дружбою еще с детства, и страстно принялся за охоту. Но та охота, которую я в то время застал в Вятке, все-таки удовлетворяла меня не совсем: охотились только по перу из-под легавой, да на зайцев с загоном по осеням.

Охота с гончими, введенная у нас ссыльными поляками, совсем перевелась, но я было воскресил ее и завел смычков до четырех… Со мной охотились и знакомые, и незнакомые. Охотников, особенно под праздник, собиралось всегда много и все народ больше молодой, нецеремонный, простой.

Случалось иногда и кутнуть — и кутнуть довольно сильно перед охотой и после неё — «на кровях», что говорится, но особенного безобразия, особого пьянства, при котором охота делалась бы не целью, а предлогом сборища, Боже, сохрани, никогда не бывало. Ночей перед охотой никогда не спали — болтовня шла напролет до белого утра, а утром, чуть свет, нетерпеливые гончие брались на смычки.

Не раз, собравшись в городской квартире одного из товарищей, жительствующего наиболее центрально для всех, мы в ночь двигались толпою, доходящей человек иногда до двадцати, в поход, шли попарно, сами как гончие, но без смычков, с лихими хоровыми песнями. Еще издали, заслышав нас, благодушные и непретендательные обыватели покидали теплый постели и кидались к окнам:

— Охотники идут! Охотники идут!

А охотники, чувствуя общее внимание, бойко идут, сохраняя равнение, отбивая такт, выступая театрально-военно-журавлиным шагом и напевая:

Черная галка!

Чистая полянка!

Ты же, Марусенька

Черноброва,

Что ж ты не ночуешь дома?!.

Да, были у нас гончие, был и дружеский кружок! И это было еще очень недавно. А теперь нет ни гончих, нет и кружка, весь распался… Тот в Питере, другой в Москве, третий в Иркутске, четвертый, пятый, шестой и много других спят под елями городского кладбища.

Много женилось, а женилось-переменилось, связав свою мелкочиновничью судьбишку с судьбой жены и ребят; еще больше таких, что нашли исход своей безынтересной захолустно-провинциальной жизни в ближайшем кабачке, где сохранился кое-какой кредит.

Азартная дискуссия

Ну, да дело не в этом, а вот в чем. Раз на мои именины собралась нас компания порядочная и мужчины все до одного охотники. Поэтому и разговор только и вертелся, что около одной охоты, так что барыни наши рассердились не на шутку и после обеда выгнали нас в огород, куда подали пиво.

Пыпышев стал рассказывать про то счастливое время своей молодости, когда он стоял в Польше и постреливал из-под гончих «сарн» (серн. — Прим. редакции), затем перешел к Киеву и псовой охоте графа Браницкого. Эта охота ему не нравилась да и другим, из которых, надо по правде сказать, никто и никогда из Вятки никуда дальше Слободского не бывал и потому борзой сроду не видывал, охота эта не нравилась также.

— Какое может быть здесь удовольствие? — горячо заявил Николай Петрович, известный в охотничьем нашем кружке под именем Папы-Николы-Криона. — Никакого искусства! Собака ловит, а охотник тут при чем?.. То ли дело ружье! Само оно не прицелится…

И пошел, и пошел рассуждать, так что и меня, признаться сказать, задел за живое. Я не псовый охотник, а ружейный; ружье предпочитаю всему, но, странствуя по всей России, видел множество разных охот, сам охотился разными способами — и с борзыми, и с ястребами, лавливал и птиц певчих, баловался и рыбой с ботальной сетью, острогой и подольниками (веревки, к которым привязываются поводки с крючками. — Прим. редакции), люблю и понимаю наслаждение каждой охоты, за исключением одной — именно уженья рыбы.

Да и эта охота, может быть, опостылела мне по тому случаю, что по милости доброго друга-приятеля я на Симановском озере выловил вместо окуня копченую воблу и подвергся великому и всеобщему осмеянию… Смотрите, господа, не вздумайте на ужении заснуть, когда имеете соседом приятеля-озорника: как раз и вы изловите селедку или воблу…

Но как бы то ни было, я горячо заступился за охоту с борзыми, «дерзкие слыша слова», «тень» псовой охоты «стала предо мной»… И, чтобы убедить слушателей, я стал передавать им свои воспоминания об охотах в незабвенной для меня Воронежской губернии и между прочим об охоте А.В. Жихарева, которую как-то раз видел на дороге.

Я указывал на то, что если нам нравится наш торжественный выход на охоту с несчастными четырьмя смычками, то какое впечатление должен производить поход полной комплектной псовой охоты; я рассказывал про перипетии травли; я рассказывал про скачку молодецких псов, про личную приемку охотником злобных хищников, про результаты, наконец, тех и других охот.

Я говорил искренно и горячо, но слова мои были, как стене горох. Да и глуп я был! На словах не дать глухому понятия о мелодии звуков, слепому — о живости красок, человеку, боящемуся подойти к лошади, о ее скачке, о наслаждении мчаться во весь опор… Так и тут: мои слова не действовали.

— Господа, — сказал я, наконец, утомясь бесполезным спором, — я сам ружейный охотник и потому, может быть, не в состоянии объяснить вам всего такого, что есть хорошего в охоте с борзыми, и потому об этом не станем говорить сегодня. Об одном прошу — это припомнить наш сегодняшний разговор, не забыть его до осени.

— Зачем? — спросили меня.

— Ну, уж потом узнаете, зачем. Прошу только — не забыть.

Проба нового питомца

Несколько дней спустя я поехал в Казань, потом — в Уфу и через месяц вернулся назад в Вятку, но не один, а сам друг с белым псовистым борзым кобелем по имени Казак. Это была рослая собака, псовая, потому что шерсти на ней было достаточно, несомненно, борзая, хотя так же несомненно, что, будь хоть один такой Казак в охоте господина Лихачева на выставке, знаменитому охотнику не видать бы лаврового венка, как своих ушей.

Дебют борзой в Вятке
Борзая. Иллюстрация из архива автора

Достал я этого Казака от странствующих цыган, но достал с пробы и потому надеялся на него, как на каменную гору. Собака была довольно резвая и притом поимиста, то есть именно такая, какую мне было нужно.

В лошадях у меня в это время недостатка не было, потому что скопилось их целый пяток: кроме тройки крохотных «вяточек», была еще пара иноходцев. Под верх мои лошади были выезжены все, особенно любимцы: золотистый иноходец Буян и маленькая пристяжка Зарез, и потому я стал частенько, но потихоньку от других ездить около города и потравливать зайчишек.

Делал я это так. Отправлюсь после обеда, Казака возьму на свору, а пару лучших гончих на смычок и уеду в такие места, где мелкие колки перерезаны полями. Заеду к одному колку, брошу гончих, а сам стерегу зайчишек, все равно как в одиночной охоте с ружьем. Случалось, вторачивался и «попом», но чаще две-три штуки вторачивал.

Результатом же всего этого было то, что мои лошадки привыкли к охоте и выказали свои достоинства, особенно Буян. Он, даром что иноходец, славно перепрыгивал через заборы, а где городьба была уж слишком для него высока, там я, подскакав к ней, мгновенно слетал с седла, сбрасывал с одного конца жердь, ловкая лошадь без разбега перепрыгивала — и делу конец, я продолжал скакать дальше.

В этом же Буяне оказалось еще одно достоинство — замечательное уменье переходить болота. По весьма топким местам переходил, как ни в чем не бывало. Да и вообще никакого страха он не знал: скакал через кучи зажженного алебастра и переплывал неоднократно Вятку.

Тут же я и Казака изучил вдоль и поперек. Он ловил наших беляков, не видавших до сей поры такой напасти, не только в чистых полях, но даже в кустах и кочках. Правда, почему-то глупые беляки не все бежали, а многие только упрямо прятались в ямках или кустах, и Казак ухитрялся ловить их сидячих.

«Телефонная» связь

Но как ни старался я скрыть свои подвиги от благоприятелей, однако в отношении Пыпышева это было невозможно. Кроме того, что и вообще-то он был человек, так сказать, пронзительный, у него квартира была от меня через улицу, напротив, и связана с моей квартирой «телефоном», хотя изобретенным не в Америке.

Приготовят, бывало, у меня пельмени или что-нибудь еще такое вкусное (впрочем, для вятчан ничего вкуснее пельменей на свете нет), а никто не идет. Схватишь охотничий рог и выскочишь, смотря по сезону, или на двор или высунешься в форточку и дашь сигнал… не смущаясь немым изумлением прохожих…

Да при чем тут изумление? Из него не шубу шить, главное — цель «телефонного» сообщения достигнута, и через минуточку, не позже, широкобородая и малость корявая физиономия Пыпышева уже глядит в дверь.

— Что, брат, вижу… пельмешки? Значит, вали-вали!..

Это «вали-вали» была его любимая поговорка. С нею, говорят, он и ad patres (по-латыни: «к праотцам», — Прим. редакции) отправился…

Для ответов и Пыпышев был снабжен таким же громкогласным инструментом, и «телефонное» сообщение действовало у нас иногда раза по три в сутки; поэтому и тайн вроде пребывания Казака в доме и моих наездов от старика укрыть было нельзя.

Спасибо, хоть слово дал другим не сказывать, а слово держал он крепко, как и подобает заслуженному русскому вояке. Сам же он был одержим сильным бесом любопытства и успел уговорить меня взять его свидетелем подвигов Казака.

Дельное предложение

В один прекрасный день, едва забрезжило, я, сомкнув две пары гончих, заполучил Казака на свору и уже уселся на беговые дрожки поджидать Пыпышева.

— Поедем под Филейку?

— Поедем.

— А коли едем под Фялейку, то возьми ружье.

— Помилуй, Григорий Петрович, что ты выдумываешь? С борзой да ружье?..

— Ружье, дяденька, никогда не помешает, а борзая может… На Филейке захватишь Алешку, Черемисскую Лопатку, передашь ему на сворке Казака, и, где можно будет, там он по твоему знаку спустит собаку, а где нельзя — «вали-вали» из ружья. У его сиятельства графа Браницкого был доезжачий, почему ж твоему благородию не взять себе «доходячего»?

Хоть и смешно было, но вижу: человек говорил дело, потому что места под Филейкой такие, что Казака больше раза-другого не выпустишь, а быть благородным свидетелем Пыпышевских манипуляций по части истребления зайцев — тоже невесело. На основании всего вышеизложенного, как говорят адвокаты, я взял ружье и препоясался патронташем.

Дорога до Филейки (село Филейка всего в семи верстах от нас и стоит на самом берегу реки Вятки пониже города), в какое время ее ни возьми, всегда прескверная, потому почва здесь — чистейшая глина. Плоха Кукарская дорога до Козюлино, но далеко ей до Филейской. Несмотря, однако, на это, я поставил Буяна на иноходь, дрожки запрыгали и заметались. Пыпышев заорал и заохал о своих старых костях, и мы мигом подкатили к Филейке, ко двору Андрея, где в то время проживал Алешка.

— Эй, вы, Алешка дома?

На стук вышла Настасья, гражданская жена Алексея, и заявила, что ни Алешки, ни Андрейки дома нет, ушли на охоту за реку.

— Что ж теперь делать? Разлакомил ты меня, Григорий Петрович, ружьем, а, видно, придется его здесь оставить.

— Пустяки, — отвечал Пыпышев, — Ты, Настя, бери-ка эту собаку за ремень и ступай с нами. Барин как тебе скажет, так ты только выпусти один конец из рук… вот тебе и все дело.

Настя согласилась. Лошадь оставили мы у соседнего мужика, и вскоре наша оригинальная группа покинула село. У первых же кустов мы разомкнули гончих и потихоньку пошли у опушки. Прошли порядочно, но гончие никого не подымали. Напрасно Пыпышев несколько раз совался в чащу и там выкрикивал:

— Эх, собаченьки, эх!.. Здесь был, здесь спал, здесь кочевал!.. Побуди, родимая! Подыми, касатка!

Гончая молчала… Уж мы было хотели переходить к другому острову, как вдруг у самой опушки гончие сразу наткнулись на зрячего, и заяц кубарем вылетел под их рев на поляну.

— Настя, спускай! — крикнул я. — Ату его, Казак, ату!

Трагикомическая история

Казак сразу пометил «косого» и кинулся, чуть не схватил, но заяц завернул круто назад, а Казак пронесся дальше. Навстречу зайцу вынеслись все четыре гончие. Не обращая, по-видимому, никакого на них внимания, несся заяц на них, что называется, прямо в пасть и только в нескольких саженях сразу взял в сторону.

Гончие смешались было, но оправились, вытянулись в струнку, а тут как тут откуда ни взялся Казак, сразу схватил «косого» и потащил. Пыпышев ликовал!

— Это хоть бы у графа Браницкого! — воскликнул он, целуя Казака прямо в щипец (морду. — Прим. редакции). — Молодец, р-ракалия (мерзавец. — Прим. редакции), молодец!.. Как он его… ровно, будочник!.. Царап за шиворот и «вали-вали»… Потому не безобразничай, не прыгай, знай субординацию…

— Ну что, друг Григорий Петрович, есть в этой охоте что-то хорошее? А?

— Д-да, д-да… есть. Да я-то не спорю, это все длинноногий Папа-Никола… Я что ж? Я с самим графом Браницким на полеванье с хортами бывал…

Потешались мы так довольно долго и нескоро бы вернулись в село, если бы не одна трагикомическая история.

Вышли мы к одному крепкому кочкарному болоту. С левой его стороны был густой ельховник, куда увели гончие, а с правой, за маленькой речонкой, высокие, не ниже полутора саженей (свыше трех метров. — Прим. редакции) увал, изредка поросший кусточками. Сами мы пошли по болоту, у опушки, а «доходячую» нашу послали на этот увал, резонно предполагая, что Казак в таком месте непригоден, мокнуть в болоте же «доходячей» зря, ни к чему, и мы потом с ней встретимся.

И встретились же, прошу покорно! Гончие гнали весьма зарко. Через болото нам отчетливо видно было, как на увале Настасья воевала с Казаком. Прислушиваясь к знакомому гону, Казак то останавливался, то рвался вперед… Чтоб его не упустить, рассудительная Настя взяла да и намотала свору крепко-накрепко себе на руку…

Вдруг из кустиков выскочил заяц и кинулся в болото да перед самым-то носом Казака. Не выдержал Казак, кинулся, а за ним… с полуторасаженной высоты и Настя, да прямо в речку! Только алый платок сверкнул в воздухе, да донесся до нас пронзительный крик…

— Дедко, беда! — крикнул я Пыпышеву и побежал на помощь нашей злополучной «доходячей».

— Оказия! — воскликнул и Григорий Петрович, из чувства человеколюбия напрягая все силы, чтоб на старости лет по возможности не отстать от меня.

Казак же тем временем нашу Настасью, как белугу на кукане, выволок на другой берег и взад-вперед таскал по илу, порываясь отделаться от непрошеной тягости. Подбежали мы, и когда освободили Настю, она тотчас же встала и, всхлипывая и охая, принялась на чем свет стоит ругать и нас обоих, и Казака на всех трех известных ей диалектах: всероссийском, черемисском (марийском. — Прим. редакции) и родном своем, зырянском, и наотрез отказалась сопровождать нас на охоте в качестве «доходячей». Наоборот, уже мы должны были проводить ее вплоть до села.

Под градом насмешек

С октября, с самого начала, стали наши господа охотники пошевеливаться и сходиться почаще: пошли рассуждения, что следовало бы съездить с загончиком и пощелкать зайчишек, что зайчишки выцвели совсем — значит, настоящая им пора, что погода самая баская (пригожая. — Прим. редакции) и тому подобное. Одним словом, повторилась обыкновенная осенняя история. Наконец, уговорились ехать в одно из воскресений в Гагары к Калине.

Вечером в субботу, накануне избранного воскресенья, все уже были в сборе у одного из товарищей, когда я верхом с Казаком на своре приехал к нему на двор и поручил подержать лошадь одному из ямщиков.

Мое появление было встречено дружественными возгласами, а Казак всех изумил. Многие сочли его даже за гончую и упрекали меня, зачем это я гончую беру на загон: помешать может. Другие, хоть и догадались, к какой породе принадлежит Казак, но также не могли скрыть своего удивления: и длинная морда, и вышина, и, наконец, поджарый живот (подрыв) — все это казалось им в высшей степени странным и привлекало на мою бедную собаку град насмешек.

— Может быть, — сказал Папа-Никола уже в передней, облачаясь в «доспехи», чтоб идти садиться в тарантасе, — твой Казак и действительно ловит зайцев, но тут ничего особенного нет. На это никто и смотреть не станет, а вот ты, поверь, или «фофаном» (простофилей. — Прим. редакции) воротишься, или где-нибудь об изгородь шею сломишь…

— Ну, брат, поживем — увидим.

— Господа, — сказал кто-то на дворе, кого я в потемках рассмотреть не мог, — ежели В. голову свернет, чур, кутью на общий счет…

С такими шутками и смехом выехали мы со двора, так же шутили и смеялись вплоть до места, благо мне отвечать было невозможно. Темь была, хоть глаза выколи, дорога поганая, а я едва обеими руками сдерживал Буяна, который все рвался вперед и никак не хотел идти шагом за экипажами, привыкнув всегда их перегонять.

Первое время в Гагарах было всем не до Казака, надо было набрать загонщиков и уговориться с ними, а для этого пришлось посылать еще по другим деревням. Но когда все устроилось и за самоваром был удовлетворен первый аппетит, пошли снова промывать косточки моего Казака, особенно за его худобу.

— Совсем он, — заметил, не помню кто-то, — совсем «безживотистый»…

А Папа-Никола в свою очередь резонировал так:

— Не понимаю и не пойму никогда, какое удовольствие может быть в ловле зайцев собакой? Никогда не пойму!.. После этого и травля утят или подлини (птица, потерявшая способность летать на время линьки. — Прим. редакции) дворнягой — также удовольствие, также охота!..

Последний шанс

Места под Гагарами большие, лесные, с узкими просеками и поляночками. Собаку выпустить действительно затруднительно. Ну, как говорится, «и сбылися пророчества благомыслящих людей…».

Вот уж и последний загон у самого села Лубягина, вот и село видно, как на ладони, а я ворочаюсь «фофаном»… Некрасиво. Неоднократно порывались ко мне зайчики, можно было травить с горем пополам, и, будь я один, непременно бы рискнул, а тут, боясь осрамить самую тень псовой охоты, не решался и воздержался.

Собрались все у опушки: с полсотни загонщиков, десятка с два стрелков. Посматривают они на меня, посмеиваются. Вдруг один из загонщиков воскликнул:

— Лите-лите (то есть «посмотрите». — Прим. автора), заяц, да какой большой и матере-е-ющий!

— Где?

— А вон, ликось.

Действительно, от нас шагах в ста с лишком по полю, по которому извивалась небольшая речонка, мчался заяц, выскочил на бугорок, сел на задние лапки, перекосил набок все туловище и чутко насторожил ушки.

— Господа стрелки, — в свою очередь спросил я охотников с насмешкой, в которую постарался влить столько ехидства, сколько у меня его было в запасе, — кто из вас возьмется его убить?

— С ума ты сошел! Разве он подпустит?

— То-то!.. Ну, смотрите.

С этими словами я выехал из-за толпы, толкнул иноходца и стал показывать зайца Казаку. Подпрыгнул тот, воззрился…

— Ату его, ату!..

И вот по полю засверкали два белых пятна… Кинулся заяц со всех ног прямо к селу, да не тут-то было, быстро нагнал его Казак. Отсел заяц и покатил взад, забирая в сторону да к лесу. Замялся Казак, потеряв было из глаз добычу.

Как один, всколыхнулась многолюдная толпа загонщиков и охотников, и вдруг все с криком бросились зайцу наперерез, чтобы не допустить его к лесу… И кто же впереди? Смотрю и решительно глазам не верю: длинноногий Папа-Никола!.. Махая ружьем, летит он вихрем и орет:

— Он здесь, Казак!.. Ату его! Ату его!

Попал ему под ноги пень или колода, полетел Папа вверх тормашками, вскочил, опередил какого-то шустрого загонщика. А Казак уже справился и потащил зайца, который от криков толпы закосил полем сразу без у гонки. Принял я зайца. Уже медленно, задыхаясь и хватаясь за левый бок, подошел Папа, а затем и другие в виде не лучшем.

— Ну что, Папа-Никола, хорошо?

— Хорошо-то, хорошо, только будь она проклята эта охота! Околеть можно!

Посмотрели мы друг другу в глаза, как римские авгуры, и потом Папа расхохотался, потирая руки, тем искренним и веселым смехом, за который он так люб товарищам.

Влад. Белов, 1882 г.

Оцените автора
www.oir.su
Добавить комментарий