Идет восьмидесятый год. Я живу в леспромхозе известного объединения «Илимсклес». Выходной. Звенит мотор над заливом. «Вихрь» у Максимовича — один из лучших в поселке. «Казанка» на две трети летит по воздуху, и шипящая под дюралевым днищем вода остается где-то позади. Ветер, настоянный на хвое, допревающих в прибрежной полосе стволов и удивительно пахучих таежных травах, упруго бьет в лицо.
Мы идем, как сказал Максимович, «лучить» налима.
Залив, на котором стоит поселок Кедровый, возник при заполнении Усть-Илимского водохранилища по руслу того самого Илима, в честь которого и названо оно, ГЭС и город. Пока не было плотины, Илим впадал в Ангару, а в него, в свою очередь, впадали десятки таежных речушек, и возле каждой стояла деревня. Речки кишели хариусом, в заводинках или мельничных прудах в немыслимых количествах водился гольян. Теперь деревни на дне, а все реки впадают в море, и изобилия былого уже нет. В море же преобладают хищники — щука да окунь. Не иначе как морем водохранилище местные и не называют, а приезжие кроме как бурундуками не называют местных. Бурундуки — народ интересный. Даже говорят они как-то не так. К именам обязательно добавляют слог «ша»: Кольша, Петьша, Саньша. Пиджак для них — «пальтишко», белка — «векша», юноша — «паря», собака по тайге за хозяином ходит — «лентяк», снять шкурку с дичи — «оснять» и т. д. Вот и «лучить», как сказал Максимович — значит «колоть». Санька понял, а я кивнул просто. Из нас троих в лодке бурундук только один — Саня Жмуров. Максимович — белорус, женившийся как-то на Санькиной сестре, а я просто друг, судьбой вновь заброшенный в Сибирь.
Сибирская рыбалка
Плывем молча. Каждый думает о своем. По берегам то и дело попадаются следы прежней людской деятельности: то полузаросшие молодняком сосны и лиственницы дороги, словно уткнувшиеся в воду, то клочки заброшенных полей. Видели и водный трамвай «Лермонтов», некогда ходивший между илимскими деревнями со своим напарником «Пушкиным». Мне доводилось мальчишкой плавать на последнем. На душе грустно. Представляю, каково Саньке. Там, под толщей воды, бурой от гниющих на дне останков леса, была его деревня, его малая родина, его мир, где он сызмальства учился от деда бегать с ружьишком «по векшу», а подростком уже знал все окрестности лучше, чем таблицу умножения. Максимович что-то мурлычет под нос. Он белорус и в Сибири, кроме Кедрового, нигде не жил. Здесь у него народились дети. Здесь и «обурундучился» совсем.
Часа через два лодка, сделав крутой вираж, устремилась к берегу. Максимович сбавил ход: здесь велика опасность напороться на топляк (полузатонувшее бревно).
Рядом с местом, где пристала наша «Казанка», из леса без каких-нибудь предисловий и малейшего намека на пойму вытекает хрустальной чистоты ручей.
— Это Зятейка, — больше, конечно, — говорит мне Максимович, — последний приток Илима. Дальше, километра через полтора-два, Ангара. Название свое речка получила от деревни, некогда стоявшей на ней и носившей имя Зятья.
Однако смеркалось. Я принялся колдовать над костром, дабы скипятить чаю, а родственники — готовить снасти. Первой из засаленного брезентового мешка была извлечена острога таких невиданных размеров, что в сознании невольно всплыл образ Нептуна, потом — два факела и канистра солярки. «Так вот, как мы лучить будем!» — подумал я и постарался детально рассмотреть принадлежности для лова. Острога была полностью, от основания до восьми зубов с мощными заусенцами, кованой из одного куска металла. Подстать был и основательный, лиственный черенок. Оголовники факелов оказались круглой, диаметром сантиметров десять решеткой кузнечной работы. Нутро факелов было забито паклей и прикрыто такой же решетчатой крышкой.
Тем временем уже совсем стемнело. Светлым оставался только западный участок неба. Неистовствовали комары и мошки, непрерывно нудя в ухе и набиваясь под резинку энцефалитки на запястьях. Чай все-таки был выпит, после чего было выкурено по сигаретке.
— Однако пора, — сказал Максимович, натянул болотники и вручил нам с Санькой по факелу, обильно сдобрив паклю в них дизельным топливом.
Мы, сунув в костер оголовники, зажгли свои немудреные «снасти».
— Я здесь, а ты иди на ту сторону, — распорядился Санька. Максимович тем временем уже забрался в воду.
— Пошли, — прошипел он, не дав опомниться.
Макса — вкуснее не бывает
И мы пошли вверх по течению. Ширина Зятейки позволяла держать огонь почти над головой Максимовича. Идем медленно. Судя по сапогам, глубина не превышает сантиметров тридцати. Только начало спадать первое напряжение, скорее чувствую, чем вижу, что в речке что-то происходит: сначала выпадающий из ритма шагов по воде всплеск, потом Максимович в позе подающего на воз навильник сена, еще всплески — и на противоположный от меня берег летит острога с чем-то круглым, большим и мокроблестящим. Неужели налим?! Я уже третий год живу здесь и начинаю привыкать ко всему, что происходит вокруг. Во всяком случае, не показывать удивление научился.
Санька тем временем встает ногами на голову и туловище монстра, кладет факел на землю и с силой выдергивает острогу. Продолжаем движение. На тускнеющие факелы подливаем солярки — те вспыхивают с новой силой. Еще два раза удача улыбнулась Максимовичу. Он выходит на берег. Я присоединяюсь к компании, и уже все вместе мы идем к костру, по пути складывая в мешок рыбу. Про себя отмечаю, что на Урале я ничего подобного не видел: это же не налимы — это крокодилы какие-то! В затухающий костер бросаем дров, подвешиваем чайник, кипятим, без удовольствия пьем… Делаем вторую попытку. Дистанция не меняется, ходим по одному и тому же месту. Пьем чай и снова ходим, сменяя друг друга.
Летняя ночь заканчивается, толком не начавшись. Вот уже стало серо над большой водой, заметно посвежело. Охота мерить сапогами Зятейку резко пошла на убыль, тем более что два последних захода были порожними.
Когда мы с Санькой вылезли из-под старого покрывала, Максимович уже потрошил налимов. Всего их было семь. От двух до пяти килограммов каждый. Возле него стояла глубокая чугунная сковородка, куда он складывал налимью печень.
— Макса, — ответил он на мой вопросительный взгляд, — вкуснее не бывает.
Угли в кострище не заставили себя уговаривать, вспыхнул огонь. Студеная зятейская вода враз вернула к жизни. Зашкворчала макса в сковороде, на глазах утопая в собственном жире. Санька нарезал серого хлеба.
Или потому, что всю ночь приходилось полоскать чаем желудок, или на самом деле, но вкус максы оказался настолько ярким и запоминающимся, что он не забудется никогда. Для ясности могу сказать, что консервированная печень трески в банках ее чуть-чуть напоминает.
На обратном пути видели, как натурально «кипит» обширный участок поверхности моря.
— Сорога плавится, — пояснил Максимович. — Ее здесь уйма, только никак не возьмешь.
А у самого глаза разгорелись, он что-то засуетился, отдал руль Саньке, сам достал ружье и лупанул дуплетом «троечкой» — «кипение» переместилось метров на двадцать. На веслах подходим к тому месту, куда стрелял Максимович — две сорожки плавают кверху брюхом.
— Говорил же, что никак не возьмешь, — будто мы его принуждали портить заряды, пробурчал стрелок.
Что означает по-нашему «сорога плавится», я так и не узнал. А спросить не насмелился.
Виктор Богановский, Челябинская область
