Хутор наш пока еще совсем небольшой. Скорее не хутор даже, а отруб. И стоит там только мой недостроенный дом с парой сараев. Земля вокруг — лучше не придумаешь: и луга заливные, и таежка выходит «языками» на эти луга, и выпаса, и пашни много. В управе мне так и сказали: «Паши, сколько сможешь. Сколько скажешь, столько и запишем за тобой земли». Добрые люди. Вот только деньжонок бы побольше на обзаведение дали. Но все равно не жалею, что приехал сюда, в Сибирь.
Работу знаю всякую, топор у меня что надо, здоровьишком тоже Господь не обидел. Вот только времени — хоть разорвись. И пахать надо, и строить, и рыбки поймать. Да еще и в лесу что-то добыть. А помощники-то кто? Жена Марья да сын Антошка, десять ему только минуло. Стараются тоже, работают от зари до зари. Ладно, хоть кобылка моя на здешних лугах совсем поправилась. Даже хромать перестала. Но не выпустишь на пастбище одну. Зверь кругом — чего доброго, останешься еще и безлошадным. Вот и приходится Антошке пасти и кобылу, и корову. Да еще и жеребенка впридачу. Жеребенок-то уже вроде и не жеребенок — жеребец молодой, но необъезженный еще. Пора бы объезжать, скоро два года ему, да никак руки не доходят. Но ничего, пусть пасется пока на свежей траве. К осени объезжу.
Пропавший жеребец
Пасет Антошка скотину в основном днем, но иногда выходим с ним и в ночное. Тогда уж вдвоем — страшновато мальца отпускать одного в ночь, да и надежа на него еще плохая — уснет, что с него еще взять. Лошади, стреноженные на всякий случай, корова с боталом — и если днем разбредаются, то ночью ходят близко друг от друга, словно понимают, что вместе легче от зверя спастись. Да и ботало на шее у коровы помогает, зверь вроде бы побаивается его звяканья. Говорят так люди, а кто его знает — может, и не боится. Но, по крайней мере, легче найти корову, если Антошка вдруг зазевается.
Сегодня Ильин день. Праздник, вроде. Работать нельзя. Но это для богатых, а нам, грешным, некогда особо праздновать. Пока стоит ведро, надо много успеть, а то как зарядят дожди — работа только под крышей. Вот Марья моя и убежала в лес за смородиной, а я начал готовить колья для заплота.
Поработав, я прилег на лавку и задремал. Разбудили меня плач и причитания Марьи. Я открыл глаза и увидел Антошку. Весь грязный, на лице синяки. Дрожит и слова сказать не может. Я понял: что-то случилось.
— Успокойся, расскажи толком.
— Не ругай меня, тятя, сильно, хоть и виноват я. Хотел прокатиться на Каурке верхом, — рассказывал сын, всхлипывая и вытирая грязный нос ладошкой. — Ты ведь сам говорил, что пора объезжать Каурку. Вот я и решил попробовать. Забрался я к нему на спину. Он как будто ничего, но не идет. Я ему и так, и так: давай, мол, Каурка, вперед. А он стоит, как вкопанный. Тогда я ударил его пятками под бока. Тут он как взлягнул задом, я и свалился с него, ударился об землю и стал без памяти.
— А жеребец-то где?
— Когда я очнулся, его уже не было, ускакал куда-то.
— Так он же спутанный!
— Так спутанный и ускакал. Я поездил-поездил верхом на кобыле, не нашел. Как сквозь землю провалился.
При этих словах горькие слезы брызнули из синих глазенок моего несмышленыша. Жалко мне его стало, хоть сам плачь. Но и каурого жалко. И тут же ясно представились свежие медвежьи следы на водопое… А в том, что Каурка направился именно туда, где к воде был очень удобный подход, я не сомневался. Да и трава там добрая. Искать его надо там.
— Дурак ты, дурак. Кто ж на необъезженного жеребца садится сразу, да еще и на незанузданного. Не так совсем это делается. Ну да ладно, вытри слезы. Никуда он не денется.
Говорю это, а у самого кошки на сердце скребут. Мерещится мне самое плохое.
Одна мысль у меня: свободный жеребец от медведя убежит, а стреноженный — вряд ли. Хотя, может, и не тронет его зверюга, лето сейчас, сытый он.
Зверь
Я поднялся и вышел во двор. Двора-то еще и не было никакого. Так, утоптанное скотиной место между домом и сараями. Все не доходят руки до всего. Вот начал вроде делать сегодня заплот, а видишь, черт попутал или Бог наказал, что работал в праздник — не знаю, но не получилось ничего с работой. Я не стал садиться на кобылу, а, прихватив около сарая хворостину, отправился пешком искать жеребца. Прошел с версту в противоположную сторону от того места, где Антошка пас скотину. Вышел на бугор, с которого хорошо виден овраг, поросший густым лесом. На другой стороне оврага спокойно пасся Каурка. Светлая грива его красиво спадала на темный круп. Я невольно залюбовался жеребцом. Однако когда я перевел взгляд на ближнюю ко мне сторону оврага, у меня по телу пробежали мурашки — вдоль леса крался медведь. Буро-золотистая шкура его блестела в лучах закатного солнца, когда он показывался на глаза. Меня он не видел. Ясно, он скрадывал жеребца. Я растерялся. Ни ружья, ни топора, даже ножа с собой не было. От меня до медведя не более полуверсты, столько же, наверное, и до Каурки. Я знал, что напротив жеребца в лесу есть прогал. Через него и рванет медведь. Стреноженному Каурке не выжить. Обида и злость захлестнули меня, притупив чувство собственного страха. Дикий крик вырвался из моей глотки, и я бросился навстречу зверю, бессмысленно махая хворостиной, будто не медведь передо мной, а домашняя скотина. Хотел ли я этим предупредить Каурку об опасности — не знаю, я плохо понимал тогда. Медведь от неожиданности остановился, немного постоял, потом рявкнул и пошел ко мне. Нет, не побежал скачками, а медленно пошел. И тут на меня накатилась волна страха. Я опрометью бросился к дому. Бог с ним, с Кауркой, самому быть бы живу. Бежал я со всех сил, не оглядываясь. Мне все казалось, что вот сейчас на меня упадет когтистая медвежья лапа — и все будет кончено.
Развязка
Оглянулся я только уже около собственного сарая. Медведь был от меня аршинах в ста, не больше. Привязанные к сараю собаки задыхались от злобного лая. И как я тогда пожалел, что не спустил собак. Глядишь, и отвлекли бы зверя. Я заскочил в дом. На стене висело ружье, но что толку — незаряженное. Дверь прочного запора не имела, удержать ее за ручку от медведя не получится. Марья с Антошкой были на чердаке, перебирали ягоду. Я взлетел на чердак по лестнице, сделанной из двухвершковых досок, и закрыл творило. Оно тоже из толстых досок, но запора нет и на нем.
Я встал ногами на крышку творила, кричу Марье:
— Давай топор!
Та ничего понять не может.
— Вон он, рядом с тобой!
Марья подала топор. И в это мгновение я почувствовал сильный толчок в крышку творила снизу.
— Марья, Антошка, живо сюда ко мне. Вставайте на крышку.
Толчки в крышку снизу следовали один за другим, становясь все сильнее. Но вдруг они прекратились. Я не могу понять: ушел ли зверь, не добившись ничего, или просто отдыхает.
«Собак попередавит, они же привязанные», — мелькнуло у меня.
Но собаки по-прежнему злобно лаяли. Видно, не подошел зверюга к ним. Я глянул на жену и сына. Они все еще толком ничего не понимали, но бледные их лица были искажены страхом. Некоторое время было тихо. Никакого движения внизу не слышно. Антошка с Марьей сошли с крышки, и в это мгновение она поднялась, подняв на себе и меня. Показалась медвежья голова.
— Марья, Антошка, сюда скорее!
Они бросились ко мне, толкая друг друга, попытались встать на крышку. Но голова просовывалась все дальше. Уже видна шея. Наконец, Марье с Антошкой удалось встать на крышку. Она немного придавила звериную шею. Медведь захрапел. И тут я ударил топором по этой толстенной шее. Мой недавно выточенный топор вошел в нее, наверное, наполовину. Страшный рев — кровь брызнула струей. Видно, перебил ему боковую жилу. Я ударил еще раз. Рев прекратился. Раздался глухой, но мощный звук — звериная туша упала на пол, а голова осталась на чердаке. На нас смотрели неживые, залитые кровью глаза зверя. Марье стало плохо. Я же не сразу понял, что случилось. Руки мои дрожали, топор готов был взлететь снова вверх для нового удара. Но тут я услышал крик Антошки:
— Не надо, тятя!
Я опустил топор, поняв окончательно, что зверь нам уже не страшен.
Константин Комаровских, г. Новосибирск
