За Неманом

Лось-великан

«А что, дядя, это вон светится на солнце, ровно речка али пруд какой?». Дядя посмотрел сперва мельком по указанию, потом с недоумением на новичка: не шутит ли он? Потому, значит, на его ум, так нет человека в целом свете, который бы эту речку не знал.

Красота природы

Ну да и правду сказать, велика та речка, и зовется она Неман! Многие воды несет она к Балтийскому морю, и далеко от устья ее большие суда ходят. А ведь, кажись, из пустяков дело-то вышло: из минских болот насочилось воды — глядишь, там еще притекло, накопилось, форму взяло — и пошла течь река как есть настоящая: раздулась, вытянулась, да как еще вытянулась…

Одного названия на всю еле хватило! А вид у реки какой важный! Не такие бы пустые города да местечки держать ей на своих берегах! Сдержала б и Москву иль Париж, почище какой-нибудь там Москвы или Сены.

Хорош у нас Неман, как ни возьми! Редко-редко песчаный пустырь где протянется, все больше листва кудрявая, да задумчивый красный бор красуются по обрывистому берегу, заглядывая с высоты в светлую, чистую воду; там разом бор оборвется в лощину, ровно и скрытно протянет по ней, и снова взбирается наверх, и снова с любовью посматривает в веселые струи.

А какая у Немана дочка красавица — Вилией прозывается! Как есть вся в батьку удалась! Оценила эту красоту и поэтическая литовская фантазия, воспев ее в стихах:

Wilija w milej Kowienskiej dolinie

Wsrud tulipanow i narcyzow plynie

(Вилия в милой Ковенской долине

Плывет посреди тюльпанов и нарциссов).

Гордо раздался Неман, под Ковною, слушает он эту песню и любовно принимает в свои объятия красавицу Вилию:

Niemen pochwyca w gwaitowne ramiona,

Niesie przez skaly i dzikie ptzestworza

Tuli kochanke do zimnego lona

Zgino razem w glebokosciach morza

(Неман порывисто ее берет в объятия,

Несет через скалы и дикие пропасти,

Прижимает красавицу к холодному лону,

И оба вместе пропадают в морской глубине).

Около нас у Немана правый берег выше левого, и как поднимешься на эту высоту да посмотришь на другую сторону… все тянется лес к юго-востоку, насколько глаз хватит. Около самого того берега редко-редко рассадился старый корчистый дубняк, а потом и пошел себе без устали темный хвойный лес, мешаясь по низким болотным местам с уродливой недорослей березой и высоким, косматым можжевельником. Чем дальше, тем больше и темнее синеет хвоя, скрываясь за постоянным болотным туманом, и далеко сливается уже с синим горизонтом.

Немало протянувшись по южному берегу Немана и широко раскинувшись в сторону, вплоть до Новогрудка, леса эти редко прерываются поселками и жилыми пунктами вообще, зато часто пересекают их небольшие ручьи и речки, бегущие с юго-востока на северо-запад, к Неману; эти ручьи разделяют леса на участки разной величины, окрещенные самыми разнообразными названиями: есть лес Завенец, Пукачи, Смуга, Черный лес, Княжие буды, Вишневый брод — и много всяких названий. Светятся в лесах также и небольшие озерки, образовавшиеся от прежних широких разливов Немана, когда и снега были побольше, да и лета помокрее.

Буйство стихии

Теперешние разливы Немана хотя и далеко уж не те, что были, а все же поражают своим грозным величием. Как только растаявший снег прибавит значительно воду, так вздуется, вспухнет река, взломит свой лед — уж не жди никакой переправы, пока кри или, как говорят в народе, крига не пройдет.

Темно на небе, а в воздухе шум стоит не то от ветра, не то от того, что кра идет. Дикие, бессвязные звуки пьяного мужицкого голоса слышатся, однако, и из-за шума. Помолясь в костеле и пропив вырученный, грошовый заработок на уездном воскресном базаре, партия крестьян гуськом, по одному, по двое, с женами и без жен, в своих кое-как сколоченных саночках с лозовыми бочками и спинками — возвращаются домой, за Неан. Любит драть глотку пьяный мужик! Да добро бы пел, а то так ревет себе какую-то тарабарщину.

Маленькая, косматая, заморенная лошаденка, заслушавшись пения хозяина, сонно развесила уши и нижнюю губу и нехотя, спотыкаясь, пробирается по липкой и черной грязи знакомой дороги, сама обходит большие лужи, сама же выбирает, где лучше проехать, где не растаял еще твердо наезженный зимний снег. После каждого перерыва пения пьяный хозяин угощает савраску ударом кнута и, сделав это важное дело, снова заваливается назад и снова начинает свои неистовый рев.

Лошаденка, получив «поощрение», делает нисколько напряженных скачков, но вмиг успокаивается, переходит на дробную рысь, а заслышав знакомое пение, идет уже шагом. Задние подводы натыкаются на передние, начинаются крики, ругательства… и опять удары кнута, и опять пение.

Вот впереди в темноте между елями забелело что-то большое, широкое и зловеще шумящее: это Неман своей быстрой водой почти сплошной массой несет только что взломанный мягкий лед. Лошади насторожили уши, передняя стала у самого берега, хозяину ея лишь вода по колено: ничего не видя и не слыша, он дотягивает свою бесконечную песню.

— Эй, чего стал? Пошел! — кричат сзади.

Кнут со свистом прорезал воздух:

— Н-но!

Лошадь с ужасом, недоверчиво двинулась вперед, сделала два удачных прыжка по прибрежной льдине, потом весь перед ее с высоко задранной кверху головой оборвался в воду. Лопнул не то чересседельник, не то что другое и все вместе — лошадь, мужик и сани — плюхнуло в холодную, темную воду.

Через несколько секунд в двух местах из воды показалось что-то темное, задыхающееся:

— Ратуйте, панове! — закричал неестественный голос.

Опять мелькнуло из воды, и опять лишь одни грозно шипящие льдины. Даже самые пьяные из мужиков повскакали в санях — поняли, в чем дело.

На другой день к вечеру по всему правому и левому берегу, у дорог и в стороны от них раскладывают костры по распоряжению местной полиции, а на третий день к свету уже все бывает затоплено водой, широко разлившейся по берегу; нет никакого сообщения, кроме лодок; лес на низких местах по нижние сучья в воде; на бывших полянах плавают дикие утки, гуси, лебеди, еще не оправившиеся от далекого перелета.

Звери и птицы

Широко и быстро расходится Неман в половодье, да не скоро убирает назад свои воды. В хатке лесника в иной год не думают, не гадают, глядят: ан за ночь воды на полу по колено налило, а до берега, почитай, верста будет. И живи так день, другой — метлой воды не выметешь!

Оно ничего: сидел бы на печи, да беда в том, что есть надобно! Ну и броди по воде, как рыболов какой, лови ведра да ковши: по всем углам плавают. А в воду соваться-то холодно, страсть! Так два дня зуб на зуб не попадает! В окно поглядишь: все вода кругом; где-где только островки виднеются.

Хорошо как на ту пору лодку припасешь, ну тогда и выехать можно, и дровец собрать, да ружьишко прихватишь, на островах поохотишься. Что тогда на этих островах деется — беда! Всякий зверь, у которого разум невелик, на них собирается. Зайцев кучами понавалено, с одного набою пару забьешь, да девать только некуда. А с самой хаты на уток заряда тратить не хочется, потому что под вечер, почитай, что каждый день, лебеди али гуси собираются стадками штук по 30 да по 40, а то и более.

У нас на Немане всякому зверю привольное логово, потому, значит, лесу не трогают, охотников мало, да и из этого-то мала не всякому на то льгота есть. Удастся другому зайчишку убить, да больше и не разгуляется, потому что крупный зверь весь почти на счету, а стража поймает, так дешево не отчураешься.

Безмолвно стоят леса за Неманом, и ничто не нарушает их безмолвия: легкий мороз и тяжелый рыхлый снег как будто сковали все и не дают ничему ни движения, ни жизни. Насел этот снег и на широкие ветви сосновые большими горбатыми глыбами, навалило его и на полянках, и между деревьями улегся он там высокими, гладкими сугробами и отсвечивает каким-то дивным розоватым светом от занимающейся поздней зари.

Далеко где-то за перелеском по скрипучему снегу заслышались шаги: должно, человек идет или зверь какой, а не то и просто слух обманывает. Но вот с того боку чуть-чуть потянуло ветерком, и ясно, как будто тут же, около тебя самого, слышно, что человек идет. Плотно запахнувшись в короткий нагольный полушубок и сонно съежившись от пробирающегося в рукава и под полы утренника, с заброшенной за плечи одностволкой, в серой с зеленым околышем форменной шапке идет лесник. Небольшую с проседью кудрявую бородку прохватило у него от мороза да дыхания, как серебром; забелели и на висках волосы, забелел и воротник полушубка, ежит крепкий мороз все тело.

По бокам тропинки по рыхлому, пушистому, непочатому снегу поминутно, ясно и отчетливо проходят замысловатые петли заячьего бега. Вот ровный, как по струнке, без поволоки протянулся лисий след; словно на фотографии, отчеканился каждый пальчик и даже каждый волосок между пальчиками; так и представляешь себе, как аккуратно переставляет по снегу хитрая кума свои лапки: где нужно и по пути, так она по заячьему следу идет, а не то так скрытно, кустиками, но во всяком случае не ступит и шага без соображения. Вот на косогоре возле кустиков всевозможные мыши и хорьки испестрили снег красивыми узорами.

Учет животного мира

Лесника все это мало интересует: его опытный, хотя и сонный глаз ищет следа крупного редкого зверя — кабаньего, козьего, лосиного. Его обязанность — ежедневно обойти свой участок кругом и проверить зверя. Проверка заключается в том, что считаются входящие и выходящие из участка следы каждого зверя порознь, и поэтому узнается, сколько зверей на лицо.

Так счет ведется в каждом участке отдельно, а уже объездчики складывают всю сумму плюсов и минусов, замеченных в участках, и дают знать в лесничество о прибыли или убыли крупного зверя. Пограничные участки всего лесничества часто проверяет сам лесничий, потому что, невзирая на громадные штрафы за убитое животное, все-таки бывают случаи браконьерства.

За убитое вредное животное, как то волка, лису, хорька и т.п., лесничество выдает известную определенную за каждого из упомянутых зверей плату; кабан же, наносящей много вреда, хотя и принадлежит к категории хищных, то есть вредных, исключен, однако, из списка их и пользуется льготами ради своей редкостности. Он занимает, пожалуй, чуть ли не первое место даже между самой дорогой крупной дичью.

Есть за Неманом и речные бобры, но все под верным счетом и строгою охраною. Кажется, что убить бобра никто и в мыслях не подержит, потому по законам больно уж накладно за них приходится, а все выискиваются такие отчаянные, и нечто из денег, а так, только из страсти на все решаются.

Так вот за прошлый год делали на волков облаву; стоят это стрелки по линии, а на краю, в кустах, какой-то мужичонка пристроился. Как раз на него и вышел, да не волк, кабанище громаднейший… «Эх, была не была», — думает мужик и двинул гранкульками (единица крупной охотничьей дроби. — Прим. редакции), а сам «давай, Бог, ноги».

По линии сейчас узнали, что по кабану стреляли, сам лесничий прибежал. Следом крови навалило пропасть! Прошли две версты, смотрят: сидит кабан, как собака на заду, и все клыками эдак: чех, чех, чех — значит, точит, а вокруг себя уж целую яму выкопал — должно, от боли. Ну, его тут и добили и клык о сю пору у лесничего на окне лежит — острый, как нож. А мужичонка, небось, и как рад, что по кабану бил, да лесничему не попался.

Приглашение на охоту

«Чем свет, завтра облава на лосей. Захвати только ружье и приезжай на подводе, посылаемой с подателем этой записки 1875 года, марта 8-го».

Получил я эту записку в час ночи. Значит, завтрашняя облава сделалась для меня сегодняшней, а «чем свет» был уже на носу. Одевшись на скорую руку и захватив только табаку и ружье, я вышел на крыльцо, где меня ждал крестьянин села Д. на своей неказистой лошаденке и таких же саночках, которых, впрочем, почти и не было видно за темнотой ночи.

— Что ж, доедем к рассвету? — спросил я, усаживаясь.

— Чего ж бы и не? За час будем, потому болотом еще дорога крепкая, а тут, почитай, и двух миль (около 15 километров. — Прим. редакции) не будет.

Я хотел еще что-то спросить, но мой возница так решительно окунулся в свой подвязанный башлыком бараний воротник, и санки так широко раскатились на повороте, что вмиг охладили мое любопытство и заставили выдернуть засунутые в рукава и уже согревавшиеся руки. Лошаденка бойко затопотала нековаными ногами по одноколейной дороге, и с последним придорожным домом предместья темнота целиком поглотила всю окрестность, и видно было только снег да саженей на 15 (около 32 метров. — Прим. редакции) темную колею наезженной дороги.

Приходилось ехать всего верст 12 (12,8 километра. — Прим. редакции); на восемь верст (8,5 километра. — Прим. редакции) тянулось так называемое Великое болото, по которому пролегал только зимний путь, и то страшно избитый перевозкой бревен для сплава их на Немане. Весной же, летом и осенью болото пустынно: разве забредет сюда какой охотник или мужик-сенокосец, придет запастись на зиму сухим и жестким сеном; накосив его и сложив в стога, он ждет зимы дли перевозки его во двор.

Охотиться на Великом болоте мне случалось только весною на вальдшнепов, и то лишь по окраине, но, судя по общему характеру местности, по рассказам и по дичи, часто там взрывающейся, можно заключать, что есть там где потешиться страстному охотнику; да и самая местность, поросшая более чем на половину редким полуторааршинным (метровым. — Прим. редакции) березняком, вполне удобна для стрельбы; довольно часто попадаются также и сухие островки, покрытые самой соблазнительной для дичи растительностью, а голые промежутки между этими зелеными купами заросли обыкновенной болотной травой или высоким жестколистным тростником. В настоящее же время, кроме мелькающих в темноте голых прутиков кустарника и торчащих кое-где по сторонам копен болотного сена, ничего не было видно.

Без огня, без лая собак, этой неотъемлемой принадлежности всех больших сел, выплыло перед нами из темноты село Д. Сперва показалась темная деревянная церковь, затем мыза (обособленная усадьба с хозяйством. — Прим. редакции), и, наконец, лошадь затопотала по крутому мостику уже в самом селе.

Приехал я, а там не спят: готовятся к облаве и решают важный вопрос о том, какое оружие с собой брать. Большинство стоит за солдатские скорострелки, а старшинство во избежание несчастных случаев — за охотничьи ружья. Порешили на последних. У кого их не было, тот отправлялся с винтовкой. Занялись фабрикацией пуль для ружей и за неимением пулелеек ковали пули молотком на камне. Пули выходили неровные, свищеватые, приходились не вплоть по ружью, но в том ли беда? «Лишь бы стрелять пришлось», — думал каждый. Так и провозились в приготовлениях до рассвета. Пора уж ехать к лесничему.

Долгие сборы

Облаву делал управляющей лесными дачами князя В. и, как приезжий, никого еще не знавший, уполномочил лесничего пригласить нескольких человек своих знакомых; в число этих избранников попали и мы, как завзятые охотники, кто на языке, а кто и на деле; но вместе с этой завзятостью все мы были новичками на лосиной облаве, кроме одного юнкера, раза два бывшего на этой охоте в Ковенской губернии: он преуморительно рассказывал нам тат, как на него в одну из этих охот вышло целых четыре сохатых; он оробел и пропустил всех лосей-великанов даже без выстрела.

Занимавшийся день обещал самую благоприятную погоду и застал нас уже у дома лесничего. В доме спали, а вне дома и по соседним хатам собирались охотники. Пестрой кудластой дворняжке уже надоело лаять на прибывавших незнакомых ей людей в странных разнообразных костюмах; опустив хвост и озираясь как-то по волчьи, она медленно отступила за ворота, ворча и косясь на особенно замысловатый костюм одного из шляхтичей-охотников.

На такую большую охоту, как лосиная, всякий надевает на себя все, что имеет дорогого и заветного, почему и вылезают на сцену чуть ли не допотопные охотничьи принадлежности и украшения, к великой потехе молодых новичков, иной раз до слез хохочущих над какой-нибудь особенно замысловатой амуницией.

Пока добудились лесничего, да пока лесничий будил управляющего, пока управляющий встал, да напился чаю, да закусил, пока навели справку, в каком обходе зверь находится, пока то да другое… а время-то все шло. Было уж 10 или 11 часов, и общее нетерпение перешло в нескрываемый ропот.

Наконец, длинная вереница одноконных саней с охотниками и еще более длинная вереница охотников пеших потянулась по глубокому снегу едва заметной дороги. Предводительствовал кортежем старший лесник. Шумно двигались мы с несмолкаемыми веселыми разговорами и подчас громким, дружным, веселым хохотом. Вскоре, однако, лесное начальство предупредило нас о близости зверя, и все мигом затихло, исчез даже дым от трубок и сигар.

Мы повернули на узкую просеку, и длинный наш поезд, изогнувшись змеей, выполз на опушку невысокого и довольно редкого соснового бора. Наконец, передовой пеший лесник что-то молча показал в стороне от дороги; все стали туда смотреть и перешептываться: оказалось, что по опушке виднелся свежий след двух лосей и их не по росту мелкий помет; вытоптанный снег и ободранные деревца — все свидетельствовало об их близком присутствии.

На позиции

Вереница двигалась медленно вперед. Старший лесник остановился около опушки и начал выбирать стрелков по своему разумению для расстановки цепи. Судя по избираемым, я заключил, что на этом конце опушки он менее всего ожидал прохода зверя, так как набираемые были мужики и солдатики, а высшая, более почитаемая им публика двигалась вперед.

Из почетной публики я почему-то менее всех других заслужил уважение и расположение лесника, посему первый жребий пал на меня, а мне, признаться, душевно хотелось стоять поближе к управляющему и лесничему (для которых даже заранее на известных местах разгребли снег и постлали соломы). Но, увидав, что на моем номере очень удачно соединялись две опушки с поляной, и потом заметив далекую линию обстрела, я смирился.

— Господин поручик, — шепотом старался кричать мне юнкер с правой стороны, — ну уж поставили же нас с вами! То есть хуже выдумать не могли! Посмотрите-ка, куда еще повезли управляющего — целая верста отсюда (более километра. — Прим. редакции)!

Я махнул ему рукой, чтоб он не шумел, и всю надежду возложил на русское «авось».

— Эй, где ты там стоишь? — говорил сдержанно голос слева. — Не знавши, стрелять опасно. Я показался, чтобы успокоить соседа.

— Что, курить можно?

— Да, конечно, можно: видишь, ветер в лицо; только не кричи так громко.

— Да, конечно, холодище какой! — уже зашептал сосед, доставая спичку. — Пальцы, как чужие, не слушаются.

Действительно, хотя погода была и хорошая, но стоять на месте было почти что невозможно: легкий ветерок пробирал до костей, и половина стрелков, не имевших теплых чулков и полушубков, усердно прыгала на месте, размахивала руками, всеми силами стараясь согреться и сдержать немилосердно стукавшие один о другой зубы.

Азарт стрелка

Рожок ли заиграл впереди, за лесом, другой ли какой сигнал дали — не знаю, только вдруг все замерло на линии и устремило взоры на лежавший впереди лес. Прыганье и дрожь разом прекратились от внутреннего волнения, бросившего в жар; из теплых рукавов, перчаток и карманов повылезли руки и взялись за холодные стволы ружей; кое-где защелкали курки и полетели в рыхлый снег недокуренные папиросы.

У тучного пана К. даже и дух перехватило на полгорле, а до тех пор далеко было видно и слышно, где стоит пан К., потому пар из него на морозе, как из паровика, валил, да и пыхтеньем пан К. немного разве локомотиву уступит.

«Уж не лось ли? — подумалось. — Нет, ложная тревога». Еще загон еле слышен за лесом, а все же осторожность не мешает; двустволку-то надо приготовить, а то после как выйдет он на линию, шевелиться-то не очень уж удобно; глаза у него, говорят, зоркие.

«Эх, хоть бы вон там пошел, — продолжало безотвязно и как-то безнадежно вертеться у меня в голове. — Вон там, там», — мысленно смеривал я пространство на самую дальнюю досягаемость моей пули. «А что если сюда выйдет? — вдруг захватывала дух смелая надежда. — Нет, нет, не может быть».

Разочаровываешь себя, а там, внутри-то, все точно надеешься. «Отчего же и не на меня именно? — думается невольно дальше. — Ведь это случай?». «А отчего ж и не на другого? Тоже случай!» — шепчет опять безнадежность. «Да и не случай это вовсе, когда всего 30 стрелков. Куда хотят, туда и выгонят!» — берет верх отчаяние.

И так мысли одна за другою — и пошли, и пошли! Прыгают, спешат, на одном месте вертятся, никак их не сдвинешь, да куда! И не разберешь порядком — так шибко крутятся! А кровь-то, кровь, так и стукает: то в голову бросится, то к сердцу прихлынет, а то как будто и вовсе замрет там, застынет! А тут как раз донесся издали гон собаки… Эге, подхватил и другой подголосок! Вон третий, еще и еще, и заварила стая.

Досадная помеха

На опушку выскочил заяц. Чуть не бухнул по нем прапорщик Б., до того он ему велик и рогаст показался. Долго кривился пан К., не выдержал тяжести обманутых ожиданий: не мог при виде мизерного зайца вместо чудища лося не облегчить глубоким вздохом своей исстрадавшейся от долготерпения груди.

Зайчонка присел, трепнул раза два ушами и, перекинув зад на левую сторону, стал слушать гончих; потом медленным перебоем пошел на стрелковую линию, поминутно останавливаясь, озираясь и настораживая уши. Немного ему оставалось до леса, да, верно, увидел или услышал он что-то: сжался в клубочек да как ухнет — только его и видели!

Гаденьким показался мне этот зайчонка, дрожащий за свою шкурку. Разве нам до него в эту торжественную минуту, когда гон уже близко, когда вот-вот вырастет под носом лось-великан, когда сердце забило тревогу, кажись, еще толчок, и вон, чего доброго, выпрыгнет! А тут это маленькое несчастное создание! Досадно! Право, досадно!

Не странно ль? Этот же самый зверок, возбуждающий теперь гадливо досадливое чувство, в другое время заставляет биться сердце не менее трепетно, чем стучит оно теперь, в ожидании сохатого? И все верно так в этом бренном мире!

Но вот уже тявканье на самой опушке… Так и впились нетерпеливые взоры в темную густому елей и сосен… Вот ближе и ближе… Вдруг выскочили гончие, хватили по заячьему следу — и поминай, как звали!

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Значит, лося-то и нет? И дрогнуло внутри от недоброго предчувствия, как молния пронеслось оно по всей стрелковой линии. Гончие пронеслись, а загон делает свое дело безостановочно.

Лось-великан

По фронту линии почти версту тянулась довольно широкая поляна, впереди же нас поляна эта углублялась узкой полосой в противоположный лес и в нем уже расширялась; таким образом образовывалось нечто подобное сцене театра; в преддверии сцены, по сторонам, поместились два лесника. Точно по предчувствию, все смотрели на эту узкую полосу, и хоть было далеко, но все же я ясно видел одного из лесников.

Лая собак уже не было слышно, и крик загона стал глуше, словно утомились, не то соскучились кричане горланить. Только одна какая-то назойливая труба без отдыху и мелодии разыгрывала какие-то небывалые сигналы. Где-то — не то справа, не то слева — стукнул короткий выстрел… Труба замолчала. Улегшаяся было кровь вновь заговорила.

Смотрю: лесник, которого я мог видеть, приложился, но, поцелившись довольно долго, отдернул ружье и терпеливо стал доставать что-то из сумки, а из-за мыска леса спокойной, размашистой, какой-то рессорно-упругою рысью выбежал лось. Чуть ли не половина линии увидала его в этот момент. Трудно было и не заметить эту громаду, и странно было непривычному глазу видеть ее в нашем невидимом, пустом и безмолвном лесу.

Высоко подняв свою большую, некрасивую и безрогую голову, зорко устремив вперед несоразмерно малые, блестящие глазенки и неловко перебрасывая своим низким задом, как будто не поспевающим за высоким передом, бежал лось. Засуетились стрелки на линии, не выдержал один солдатик — понадеялся на себя да на винтовку и потянул за спуск. Только снегу комочек подбросило под ногами у лося, но лось остановился, как вкопанный, как-то глупо, растерянно уперся глазами в одну точку и застыл…

Пиф! Паф! Пыф! посыпалось со всех сторон. Не выдержал и я — пустил свою самокованую (пулю); пустил и юнкер правей меня свою коническую; пустили и левей меня дублетом. Зверь одурел и тою же редкой, размашистой рысью своротил прямо на стрелковую линию.

— Сюда! — мелькнуло у меня, как молния.

— Сюда! — мелькнуло и у юнкера.

Поднял я ствол с гранкульками — жду. Растет зверь передо мной, кажется, вот-вот (шагов сорок только!), и глазенки его свиные вижу, и тяжелая, тупая верхняя губа отчетливо рисуется. А сбоку, слышу, юнкер затвором щелкает — сгоряча старой гильзы никак не выбросит. Прицелился я — не знаю, куда и бить: такая машина здоровенная! Что ему гранкульками поделаешь? Дай, думаю, еще подойдет — в лопатку или в шею ударю…

Преследование сохатого

Вдруг увидал ли меня лось или просто раздумал. Смотрю: прямо на юнкера полез, да всего каких-нибудь шагов на шесть. Беда! И мне стрелять нельзя, потому юнкер виден, да и тот, не знаю, зарядил или нет. Приложился я, для очищения совести выстрелил в хвост. Слышу, и юнкер почти что в упор хватил, а лось пошел тою же рысью в лес, уже за линию, прошел шагов 100, остановился, осматривается…

Не помню, как и когда успел я насыпать в один ствол пороху, помню только, что я уже на бегу к лосю совал в ружье проклятую пулю… Не лезет, окаянная. Заколодило!

Лось хоть и подождал меня вежливо, а все же не дождался и скрылся в лесу. А по следу крови просто налито! Кинулись мы следом. Бежим через лес, миновали полянку, с четверть версты (почти 270 метров. — Прим. редакции) уж пробежали, наконец, смотрим: вдали, между соснами, как гора, лежит.

Добежали — жив, словно корова на лугу отдыхает, и голова поднята, и спокойный такой. Собралось нас уж человек пять, и думаем, как добить его удобнее. Всадили пулю под ухо — и не дрогнулся.

— Ваше благородие, повалить на бок надо, так сейчас издохнете.

— Ну, вали; только с этой стороны не суйся — не то ногой ударит.

Стал солдатик заходить спереди — смотрю: лось мой как наежится, даже щетина на щеках поднялась, так что тело белое видно, чисто как побледнел от злости, и глазенки такие свирепые уставились. То, что лось страшно натопорщился, когда солдат зашел спереди, и то, что он заметил меня шагах в 60 перед собой, не видал в то же время юнкера, который был сбоку его шагах в 10, заставляет предполагать, что он очень плохо видит по сторонам (так же как заяц спереди), хотя посад глаз этого и не показывает.

Взяли мы его за уши — свалили. Раза два кашлянул, ногой брыкнул — и сдох.

Добытый трофей

Подошли и остальные охотники, смотрят, щупают, пули считают.

— О, ты быдло. Вот так зверь! — расхваливают мужики.

Вспомнилась тут мне волчья облава в Ковенской губернии; там жмудяки с азартом бросаются на издохшего уже волка, дуют его кольями по худым бокам, а сами иной раз горько плачут и за каждым ударом сквозь слезы приговаривают:

— А зачем ты мою корову съел?

А другой с другого бока молотит:

— А зачем ты мою лошадь съел?

Плачут и дуют себе до отвала.

— Кто, вы убили? — подоспел пан К.

— Нет — юнкер.

— А! Фельдмаршал! Поздравляю! А что ж «погжебавего» (погребальную)? — придрался он к случаю, доставая из сумки объемистую фляжку.

— Да! Да! «Погжебавего»! — заголосили кругом.

Убитый зверь оказался старым самцом, свалившим рога; в шерсти его копошились мириады каких-то насекомых величиной с клопа и темного цвета. Говорят, что лось круглый год имеет этих приятных гостей.

Несмотря на громадное количество пущенных в него выстрелов, кроме раны от пули юнкера, на теле животного не оказалось никаких знаков насилий! Пуля же прошла на вылет обе лопатки, и все-таки лось прошел почти половину версты (свыше 500 метров. — Прим. редакции).

А говорят еще, что лось слаб к ружью. Чего же прикажете ожидать от Михайлы Ивановича, который крепок на рану?

Взвалили зверя на сани и торжественно повезли домой.

Около корчмы лесная стража друг другу шапки бьет, а один в стороне стоит без шапки и удивляется: какими судьбами это его шапку так изодрала гранкульками? По лосю-то двое стреляли — у обоих не выпалило, а тут, как на грех… Эх, надо тоже «погжебавего» хватить!

И. Алмазов, 1878 г.

Оцените автора
www.oir.su
Добавить комментарий