Я начал охотиться лет с двенадцати. Крякового селезня сбил влет. Это был первый самостоятельный выход на охоту. С чужим одноствольным ружьем 20-го калибра и двумя патронами в кармане на плоскодонке я переплыл Ишим и направился к Шертышам — цепочке небольших труднодоступных луговых озер.
Демаскирующая местность
Водоемы по берегам густо заросли тростником, непролазным чапыжником — переплетенными ежевичником, кустами тальника, шиповника, высокими травами: белоголовником, медвежьими дудками. За этими крепями обычно и хоронилась, отдыхала утка.
Догорало бабье лето. И как же хорош был день — солнечный, безветренный, теплый, но воздух свежий и бодрящий. Это еще больше горячило мою кровь, распаляло мое воображение.
Правда, в такую погоду трудно скрадывать сторожких уток. В ясный день все обстоятельства против стрелка — выдают его. Для ходовой охоты на уток больше подходит пасмурная и ветреная погода.
Только для меня совсем неважно это было. Все равно что скошенные, оголенные луга предательски обнаруживают тебя еще при подходе. Что сухая пожелтевшая осока, высохшие медвежьи дудки-«пучки», оставшиеся у берегов озер, при слабом дуновении ветра и от прикосновения безжалостно шуршат, настораживают уток.
Но и пернатым стало сложнее оставаться незамеченными. Зеркальца озер, еще недавно сплошь покрытые водной растительностью — телорезом, стрелолистом, кувшинками, теперь потемневшей и почти затонувшей, — оголились, очистились, засверкали голубой гладью вод. И жирующих, отдыхающих уток можно было высмотреть еще издали.
Одну из таких стаек я и обнаружил. Прибрежные тальники, начавшие уже ронять листья, послужили мне добрым прикрытием. Крадучись, подполз я из-за кустов и тростника, и прежде воображаемые, теперь же вызывающие мое волнение, вожделение и страсть — вот они.
Огонь!
За жиденькой стенкой камыша десяток уток близко, не подозревая об опасности, спокойно, деловито плавают. Выцеливаю двух ближних и «по спарке» стреляю. Из клуба дыма в воздух стремительно взмывают птицы. А я жду, когда дым от выстрела рассеется, и предвкушаю свою удачу, победный клекот! Облачко поредело. Но я никак не могу увидеть… где добыча?
Растерянно обшариваю взглядом плес — там только лопухи кувшинок. Где же подбитые мною утки?! Наконец, понимаю: промазал. Знал, что ружье «низит», да в горячке забыл, а может, спусковой крючок резко дернул?..
К счастью, после выстрела из Шертышей поднялась туча уток. Они разбились на три огромные стаи и начали кружить над озером, выискивая место, чтобы снова опуститься на воду. Ах, как много тогда было уток! Одна стая высоко налетела на меня. Едва успеваю перезарядить ружье и стреляю впопыхах, не целясь.
От стаи отпадает крупный кряковый селезень и, отчаянно трепыхаясь, кувыркаясь в воздухе, круто катит вниз. Он упал между двумя озерцами на скошенную лужайку с неубранными рядками почерневшего сена. Со всех ног я понесся туда, представляя, как принесу его домой, яркого, красивого, тяжелого! Как все будут радоваться моей удаче и меткости!..
Я перерыл все рядки оставленного сена, вытоптал весь лужок… и все напрасно: селезень словно провалился сквозь землю. Как будто его не было вовсе. Не осталось больше и патронов, чтобы продолжить ходовую охоту на уток. Я потащился домой.
И все же запомнился, остался в душе наградой тот волнующий полет огромных, пестрых, ярко раскрашенных стай, табунящихся, уже готовых к отлету птиц. Сохранилось и то очарование светлого дня и лазурного неба, и простора, и свежести. Огорчение мое от охотничьей неудачи скоро прошло. Не осталось его и в памяти…
Николай Жильцов, г. Томск
