На дворе поздняя осень — конец октября. Санной дороги нет еще, и только в лесу местами сохранился снежок, выпавший недели две назад.
Двадцать первого и двадцать второго числа — два дня праздника подряд, и мы уже раньше поговаривали, что следует на это время укатить в Максимовщину — вдоволь поохотиться на коз.
На «номерах»
…Крупной рысью, глухо стуча подковами лошадей, вытягивается наша кавалькада вдоль спящей еще деревни. Пока мы едем по бесконечной деревне, быстро светает и можно хорошо рассмотреть всю вереницу всадников: впереди на ступистом сером коньке в собачьей дохе едет наш коновяз, похожий сзади на какого-то мохнатого зверя; потом, подпрыгивая на седле и ритмически помахивая поводом, едет Шаравин с ружьем за плечами; за ним в грациозной позе лихого кавалериста галопирую я, совершая над седлом аршинные взмахи; дальше едет Александр Семенович на таком маленьком коньке, что его неуклюжие, длинные ноги чуть-чуть не касаются земли; рядом с ним выдвигается внушительная, приземистая фигура Андрея Андреевича в сером бешмете и с выражением затаенного страдания на лице — он уже успел вкусить всю прелесть верховой езды на крестьянской кляче; немного дальше я вижу братьев Яковлевых, из которых на одном огромная, серая с наушниками шапка, похожая на арбуз колоссальных размеров; затем еще несколько охотников, а в замке рисуется на белой лошади большая фигура Ивана Ивановича в каком-то длинном балахоне синего цвета, как носят бурятские тайши (начальники).
Путь наш идет то едва заметной тропой, то прямо через лес, и, наконец, переехав замерзшее болото, мы поднимаемся в гору; разговоров нет — полная тишина, прерываемая только хрустом сучьев под ногами лошадей. Вскоре коновяз и Шаравин останавливаются, и последний тихонько спрашивает:
— Первый и второй?
Один из Яковлевых и Александр Семенович соскакивают с лошадей, отдают их коновязу и торопливо идут за Шаравиным; скоро Яковлев остается на месте, а потом и его сосед.
— Третий и четвертый? — спрашивает опять Шаравин.
Я и следующий четвертый номер слезаем с лошадей.
— Становитесь вон у того пня, сбор на последнем «номере», — говорит мне Шаравин и едет с остальными вперед.
Козобой
Останавливаюсь на указанном месте. Оглядываюсь и вижу, как вереница охотников едет по лесу, то скрываясь за деревьями, то вновь появляясь. Я стою на пологом подъеме в гору, и влево от себя саженях в 40 ясно различаю фигуру Александра Семеновича, уже превратившегося в слух и зрение. Не скоро еще расставят «номера» и потому, вложив патроны с картечью, я усаживаюсь на пенек, закуриваю папироску и любуюсь окружающим видом.
Солнце уже выплыло из-за гор, залило своими лучами словно очарованный лес и заиграло тысячами разных огней на клочках уцелевшего местами снега. День обещал быть хорошим. Около меня, звонко щебеча, сновали серенькие, юркие синицы, перелетая с дерева на дерево, где-то вдали лаяла собака и далеко-далеко слышались за горой глухие свистки паровозов на Иннокентиевской станции. По моему расчету, «номера» уже на местах и сейчас начнется гон, и, действительно, далеко вправо от меня резко раздались протяжные звуки трубы Шаравина. Сразу как-то весь встрепенешься, чуть сдерживая тревожное сердце, внимательно оглядишь ружье, патроны и, страстно волнуясь, ждешь желанного концерта. Крикнул где-то слева один, подхватили другие, и гон пошел по всей линии. Крики подвигаются все ближе и ближе, и скоро среди редколесья стали мелькать конные фигуры загонщиков, а выстрелов не слышно.
Вдруг саженях в 50 влево от меня я вижу пару быстро скачущих коз!..
«Боже мой! Если бы они повернули на меня!» — думаю я и не могу овладеть собой от охватившего меня волнения.
Но напрасно! Они мчатся на Александра Семеновича, и мне ничего не остается, как только щелкать зубами и смотреть. Я вижу, как он спокойно и тщательно берет ружье на прицел, раздается сухой выстрел, и передняя коза падает на землю, а вторая прорывает линию и несется во весь опор, мелькая между деревьями. Александр Семенович, так же неторопливо повертывается на полкруга влево и стреляет ей далеко вдогонку — дальше ничего не видно.
Угнетенный и разочарованный, я отыскиваю своего Росинанта, с помощью колоды и загонщика с большим трудом взгромождаюсь на седло и еду по тому направлению, где слышны голоса Александра Семеновича и Яковлева — они разыскивают вторую козу.
— Не ищите напрасно — коза ушла невредимой, — иронизирую я.
— Не может быть! Я убил ее.
И, действительно, вскоре находят и вторую козу мертвой. Александр Семенович убил ее на 103 шага, а первую на 80.
А вдали слышен сигнал сбора и окончания загона. Рысью, продираясь сквозь чащу, я подъезжаю к уже собравшимся коллегам.
— Кто стрелял? Кто убил? — засыпают меня вопросами, и я с грустью констатирую, что честь выстрелов и добычи принадлежит, увы!.. — не мне.
Подъезжают загонщики с болтающимися на крупах лошадей козами, Александр Семенович и Яковлевы.
— Неужели он убил двух? — недоверчиво спрашивает меня завистливый Андрей Андреевич.
— Двух. Вот что, господа: по моему мнению, проделывать такие дублеты, да еще распорядителю охоты, вовсе неприлично и неблагородно, а потому я и предлагаю оштрафовать его.
Наш распорядитель догадливо снимает с себя увесистую флягу с коньяком, и начинается циклический процесс странствования налитой чарки среди охотников, сидящих на лошадях.
— Теперь, Александр Семенович, я буду звать вас «козобоем», — говорю я ему.
И до сих пор в нашем кружке за ним так и осталось это название в противоположность названию, данному мне — «козомаз», и как первым можно гордиться, так на второе можно только негодовать.
Фартовый «козомаз»
Едем дальше. Солнце уже поднялось высоко, и мне, согреваемому ритмическими движениями лошади, становится жарко.
Становимся на второй загон, и я занимаю пятый «номер», опять на склоне горы. Впереди меня густая чаща, а справа — гребень холма, из-за которого ничего не видно назад. Снова обычный концерт, далеко влево два или три последовательных выстрела, а около и впереди меня безнадежно и безжизненно пусто.
Загонщики совсем на виду, и я открываю уже затвор ружья, чтобы вынуть патроны, как вдруг вправо от себя шагах в сорока я вижу козу, прыгающую между деревьями. Мгновенно закрываю затвор, превращаюсь весь в трепет и, выждав, когда она минула линию стрелков, посылаю ей вдогонку выстрел. Вижу, как коза присела и как только опять мелькнула у гребня холма ее спина, стреляю второй раз и стремглав взбегаю на холм, почему-то уверенный, что я ранил ее. Наперерез мне бежит мой сосед Г. и в кого-то хочет стрелять.
— Не убейте меня! — кричу я ему и подбавляю рыси, но коза исчезла из наших глаз.
Тогда спускают зверовую Шаравинскую собаку, и она сразу находит раненого козла.
— Кто стрелял? — спрашиваю я у собравшихся охотников.
— Опять Александр Семенович убил козу, — говорит Иван Иванович, — да убил еще Яковлев. Ну, а у вас что за пальба была?
— Я стрелял по козлу, — скромно отвечаю я.
— Ну и что же? — спрашивает подъехавший Андрей Андреевич.
— Убил.
— Ну вот поди же ты! И везет же ему! — восклицает завистливо он. — Ведь этакий козомаз, а убил!
— Теперь моя очередь платить штраф, — говорю я, стараясь замять неприятный для себя разговор.
— С добычей вас, козомаз, — ядовито приветствует меня Александр Семенович.
— И вас также, — любезно отвечаю я и предлагаю ему флягу.
Еще загон
Двигаемся дальше. Солнце стоит уже высоко и порядочно греет; местами по дорожкам и тропам образовалась даже грязца от притаявшего снега.
…Проехав с версту, становимся на «номера». Мой предпоследний «номер» в широком распадке; впереди меня редкий небольшой лесок, а справа он гуще. Становлюсь на месте, вкладываю патроны, осматриваю ружье и начинаю посвистывать, желая получить отклик от своих соседей, чтобы знать их местонахождение. Слева мне отвечают также свистками, а правый сосед упорно отмалчивается. Неприятное положение, когда точно не знаешь, где стоит твой сосед — вот в подобных случаях и получаются несчастные выстрелы. Несмотря на мои свистки, сосед остается нем, как рыба, и, нечего делать, приходится соображать по догадкам. Гон начался, крики загонщиков то исчезают за горой, то снова разливаются звонкими руладами по пади.
К концу гона я вижу, как пара коз далеко от меня скачут на моего правого соседа. По моим расчетам они ближе от его ружейного выстрела, но они прорывают линию, а я начинаю водить ружьем, рассчитывая, что мой сосед прозевал их. Ружье у плеча, и палец только хочет нажать спуск, как вдруг какое-то смутное чувство осторожности заставляет меня опустить ружье, и в ту же минуту с того места, куда я только что наводил ружье, раздаются два выстрела; козы летят во весь опор, а вслед за ними раздаются мои машинальные и безвредные для них выстрелы. За этим мгновением мной овладевает страшная истома и полное бессилие — ведь еще один миг, и я попал бы в своего соседа! Оказывается, что он стал не на том месте, где было нужно и где я рассчитывал, а значительно сзади, и нежелание откликнуться могло закончиться катастрофой. Боже мой, как я был рад, что все кончилось так хорошо, и в то же время мысленно послал по адресу своего соседа очень нелестные эпитеты. Поехали дальше.
— А что, Александр Семенович, сейчас поедем к табору? — спрашиваю я.
— Нет, еще сделаем загон в самой Семеновой пади.
— Да ведь темно — ничего не видно, — пытаюсь протестовать я и все-таки становлюсь на «номер».
— Мы с Андреем Андреевичем пойдем в табор, — негодующе говорит Иван Иванович. — Какая это охота! Это просто промысел! Ночь, ничего не видно, а становитесь! Пойдемте, Андрей Андреевич.
И оба уезжают к табору, отстоящему от меня сажень 60, откуда уже слышны голоса и стук топора. Во время гона я слышу, как в таборе распекает кого-то Иван Иванович, зычный голос которого гулко раздается по всей пади среди высокого строевого леса.
— Да какой же черт тут может выйти при таком крике, — соображаю я и, не дождавшись конца гона, отправляюсь в табор.
Табор
Там уже ярко пылают большие костры, фантастически освещая темные контуры деревьев и фигуры людей; раскинуты две палатки, стоят телеги с нашим багажом, у одного из костров сидит Андрей Андреевич с Иваном Ивановичем, аппетитно закусывая. Скоро в пади послышались голоса и все стали съезжаться. Небольшая полянка нашего бивуака сразу оживилась: во всех направлениях образовались кучки людей, всюду звучит смех и разговоры, в стороне загонщики расседлывают и привязывают лошадей.
…Было 8 часов — ложиться спать еще рано. Некоторые из охотников уже спали в палатках, а человек пять сидели около костра и вели разговоры, вертевшиеся на охоте и ружьях.
— Да, и чуток же изюбрь, — ораторствовал один, — ведь промышленники, сидя на солонцах, завязывают себе чем-нибудь рот, чтобы зверь не услыхал запаха дыхания.
— Чуток-то он чуток — об этом и спору нет, а чтобы рот себе завязывать, об этом я и не слыхивал, — сомневается другой.
— Не знаю, я передаю только то, что слышал, — отступает рассказчик.
Разговор переходит на козьи охоты; начинаются рассказы о необыкновенно удачных и неудачных охотах, выстрелах; действительность по охотничьему обыкновению перепутывается с фантазией самым замысловатым образом, и так проходит часа два или три.
Костры начинают тускнеть, и мрак ночи охватывает наше становище все ближе и сильнее. Из палаток и телеги слышалось похрапывание, загонщики тоже крепко спали, свернувшись под шубами — надобно идти на покой и нам. Залезли в зимовье, укрылись на нарах шубами и быстро заснули.
Было еще темно, когда мы встали, принялись пить чай и приводить себя в порядок. Небо перед рассветом стало еще темнее, и в его непроницаемой густой пелене над высокими деревьями, тихо догорая, гасли одна за другой звезды. Наш лагерь с его маленькой горстью людей, с их разговорами и оживлением казался каким-то затерянным и ничтожным. Было значительно холодно.
Темниковская падь
Напившись чаю, сложили свои пожитки, облеклись опять в свои доспехи, вынули нумера и, севши на холодные седла, поехали на самый дальний от деревни загон. Мне выпал один из последних «номеров». Отдавши лошадь коновязу, я пробрался к месту, указанному мне Шаравиным, выбрал удобную колоду и уселся на ней. Впереди меня уходила вниз неширокая падь, поросшая крупным строевым лесом, среди которого стояла густая чаща мелкого осинника и березняка; солнце еще не взошло, но было уже совсем светло; в морозном, прозрачном воздухе стояла поразительная, чарующая тишина — не было слышно даже чириканья синиц, а только резкие и звонкие удары дятлов о стволы деревьев. Я назвал бы такую тишину «звонкой» или чуткой тишиной, потому что нет ни малейшего движения и шороха, которого бы она не воспринимала бы и не отражала сейчас же во всех направлениях.
Гон начался, и крики постепенно приближались к нашей линии. Впереди меня короткими скачками выскочил заяц и, сразу остановившись, сел, точно по команде, около меня шагах в десяти. Насторожив уши, он повертывал голову в разные стороны, прислушиваясь к крикам, затем, вероятно, решив, что долее нет расчета рисковать своей шкурой, таким же галопцем скрылся от меня вверх по пади. Сели опять на коней и поехали назад к деревне, от которой мы были верстах в двадцати. До 11 часов мы сделали еще два загона, в которые была убита одна коза. Обедать приехали опять на место нашего ночлега. Отсюда мы успели сделать еще два загона, но переезды с одного на другой были значительны. Последним загоном была выбрана заветная Темниковская падь, где каждый раз мы встречали коз и где за неделю перед этим я убил большого козла. Было уже темно, когда я стал последним нумером. Кругом меня шла непролазная чаща и только шагов на двадцать кругом была небольшая полянка, в центре которой стоял я, прислонившись к высокой сосне. Посредине гона я услыхал внизу пади далеко от себя два выстрела и вскоре еще два рядом с собой. Я быстро поднял ружье, взвел курки и весь превратился в ожидание. Вдруг вправо от меня что-то хрустнуло, и шагах в двадцати выскочила во весь опор коза, а сзади ее в нескольких шагах, закинув рога назад, большой козел. Я выстрелил в козу поперек, и, видя, что она припустила в беге, решил, что я промахнулся и выстрелил внакидку в козла. Он на бегу стал падать на передние ноги, чертя ими по снегу, но продолжал бежать.
Видя, что он сильно ранен, волнуясь и спеша, я переменил патроны и бросился за ним. Козел упал от меня шагах в пятидесяти в чаще, и мне пришлось дострелить его. Не успел я встать на прежнее место, как услыхал сзади себя, где был с лошадьми коновяз, его посвистывание и, предполагая, что он хочет им остановить сорвавшуюся лошадь, некоторое время не оглядывался назад. Но когда свист становился все настойчивее, я оглянулся и увидел матерого волка, пробиравшегося за большой колодой саженях в тридцати от меня. Я выстрелил, почти не целясь, два раза, но волк ушел от меня невредимым огромными прыжками. Коновяз заметил его давно и своим свистом хотел обратить на него мое внимание. Оказалось, что я перешиб у козла первым выстрелом обе ноги в коленных суставах и, несмотря на это, он успел пробежать еще шагов пятьдесят.
В этот загон был убит еще один козел. Темниковская падь была для меня памятна еще и тем, что я промазал в ней по одной козе, а по другой не успел выстрелить. Словом, это было такое хорошее местечко, что мы всегда видали в нем по нескольку коз и никогда не выезжали из нее без добычи. Естественно, что и теперь я ехал туда с тайной надеждой, если ничего не убить, то хоть что-нибудь видеть, и в этом смысле утешить Андрея Андреевича, совсем опечаленного: вчера он только один раз видел козу, стрелял в нее и после загона не поинтересовался посмотреть, не ранил ли он ее. Он воспрянул духом, и на мои обнадеживания стал улыбаться и говорить: «Ну-ну, посмотрим!».
На этот раз Темниковская падь не оправдала возложенных на нее надежд и ожиданий — никто не видал коз.
Не дожидаясь сбора, я сел на лошадь и поехал в деревню, до которой было двенадцать верст. В деревне напились чаю, расплатились, сели в экипажи и со звоном колокольчиков поехали домой.
К. Ж., г. Иркутск, 1900 год
