Охота на рябчиков в Кареле

осенняя охота на рябчика

Был в начале сентябрь-месяц. По времени, осень должна бы была вступить уж в свои полные права в северных местах Олонецкой губернии; однако признаков осени почти совсем еще не было. Ни дождей, которые так докучают охотнику, ни холодов и ветров, которые пробирают до костей даже и привычных местных обитателей, ни даже утренников, которые тонким льдом покрывают лужицы и серебрят траву, дорогу и мост, перекинутый чрез речку, — ничего этого еще и в помине не было.

Что мешает стрелять водоплавающую дичь?

Между тем перелет птиц уже начался: журавли давно тянулись клином по направленно к юго-западу и, заявляя о себе громкими криками, опускались для отдыха на сжатые или засеянные озимью поля: кормились и опять поднимались для дальнейшего путешествия; караваны гусей и лебедей отдыхали на больших глухих озерах; утки всяких пород во множестве спускались на заводи речек и по целым дням полоскались в них.

В это время, по-моему, всего лучше и удобнее бить их да и на всякую водяную дичь, налетающую в бесчисленном множестве в наши глухие карельские озера — охота всего удобнее во время осеннего пролета: птица, прибывая к нам из отдаленных мест севера, где она лишь редко слышала выстрел и видала человека, на первых порах бывает доверчива и не боится ничего; впоследствии же, короче ознакомившись с ненасытной жадностью человека, она становится боязливой и сторожкой.

Стрелять на осеннем пролете уток лучше всего утром или вечером, хотя и в том, и в другом случаях есть своего рода неудобства. Утром рано — очень мокро от росы, которая, в особенности в безветренные ночи, так обильно садится на деревья, траву и водяные камыши, что при малейшем прикосновении к этим предметам обдает целым потоком воды.

Неприятен довольно и самый этот холодный душ — ну, да это еще куда ни шло! А еще неприятнее, что капли росы при падении глухо шумят, пугают дичь и предупреждают ее о близком присутствии врага. Случалось, что стадо в 50 штук от этого шума мгновенно прекращало свой утренний завтрак и все члены этого многочисленного общества начинали подозрительно оглядываться по сторонам.

Несчастный, горемычный охотник, боясь попасться им на глаза, более получаса иной раз простаивает по колено в воде, не смея шевельнуться и с замиранием сердечным выжидает, когда-то вновь водворится в встревожившейся стае спокойствие. Случается и так, что утки в конце концов все-таки улетают, в особенности сизые, имеющие, кроме острого зрения и чуткого уха, еще и тонкое чутье. Тогда все пропадает: и труды, и лишения.

Вечером же лучше в том отношении, что, во-первых, нет сырости, а во-вторых, утки бывают очень голодны и, спустившись на воду, с жадностью начинают хватать и траву, и раковины, и червей, и мух… — одним словом, все, что попадется в воде, и не обращают никакого внимания на окружающее. Но зато осенним вечером скоро смеркается, темнеет, и тогда только слышишь, что есть птица, а стрелять не думай; так разве уж с досады пустишь заряд наудачу.

Как местные добывают птицу?

По этим-то отчасти причинам северный промышленник не только не занимается специально охотой на уток, но даже не обращает на них почти никакого вниманья; к тому же спрос на уток со стороны скупщиков дичи весьма незначителен, цена самая пустая, так как оцениваются лишь перья да пух, мясо же не в счет.

Совсем другое дело — осенняя охота на рябчиков.

Известно, что мясо рябчика составляет самую вкусную, здоровую и питательную пищу и ценится даже на месте довольно дорого: осенняя охота на рябчика очень несложна и нетрудна, не требует ни силы, ни искусства. Нужно лишь знать привычки птицы и места, где она особенно любит держаться.

Стреляют здесь рябчика всегда осенью: тогда же ловят его и в силки, которые расставляются на тропинках, проложенных коровами, преимущественно в местах, близких к болотам, где растут ягоды. Понятно, что ловля в силки всегда выгоднее для крестьянина, чем та же охота с ружьем: ни пороху не надо, ни дроби, да и время не тратится непроизводительно.

Придет карел в лес, высмотрит подходящее место и принимается ставить свои силки из крученого конского волоса. Наставивши их около сотни или более, он отправляется домой, а на другой день идет их осматривать; если место выбрано удачно, то сравнительно ничтожный труд его вознаграждается щедро: пар десять птицы он приносит домой. Охота же с ружьем никогда не дает столько добычи, но зато представляет гораздо более интереса.

По утреннему холодку

Постоянный проводник мой по глухим карельским местам Василий предложил мне в половине сентября описываемого мною года, когда осень наша не походила на всегдашнюю северную, мокрую и холодную, тоскливо воющую и плачущую осень, не хочу ли я попытать счастья на рябов, как говорил он, и при этом обещал сводить меня на такое место, где, кроме рябчиков, может встретиться и зверь какой-нибудь. Место, которое он хотел выбрать теперь для охоты, называлось Каменной грядою.

Про Каменную гряду слыхал я и раньше; даже случилось раз близко и побывать там возле, но все же эта местность была мне неизвестна; считалась же она одной из самых глухих и вместе с тем самых красивых мест карелы. Это была, как мог я судить по слухам, длинная гора, простирающаяся верст на десять (около 10,7 километра. — Прим. редакции) в глубь девственного леса и распадающаяся в конце на множество отрогов.

День, выбранный нами для охоты, был особенно хорош, но только было холодно. Солнце чуть лишь поднялось из-за леса; крупная роса лежала на траве и сыпалась с кустарников, задеваемых концами наших ружейных стволов. Утренний холод заставил нас удвоить шаг, да, кроме того, и идти было неблизко. Первоначально путь наш лежал из деревни на запад и вел чрез небольшое поле в мелкие кустарники, обрамлявшие давно заброшенные полосы и неглубокие котловины с красноватою мутною водой.

Узкая, едва приметная тропинка вывела нас на тележную дорогу с глубоко врезавшимися в песчаный грунт колеями. По ту и другую сторонам дороги тянулись косые изгороди полян с озимью, а за ними по временам показывалось голое, топкое болото, обрамленное гладкоствольным лесом. Посредине блестела продолговатая полоса зеркальной поверхности воды, подернутой еще белым туманом.

Поляны кончились. Мы вошли в лес. Потянулась боровая возвышенная местность: несколько конусообразных горок теснилось по правую руку, а белый олений мох расстилался пушистым курчавым ковром на все видимое между деревьями пространство. Картина была обыкновенная, однообразная.

Природный «храм»

Солнце между тем поднялось выше; начали появляться птички, показались мошки; послышался издали серебристый голос лебедя. Мы свернули версты через три (примерно 3,2 километра. — Прим. редакции) направо — на узкую тропинку, неприметно извивавшуюся в чаще мелкого ельника. Могучим натиском плеча раздвинул мой проводник сцепившиеся верхушки и вывел меня на низменное моховое место.

Это было преддверие почти нетронутого леса, на целую сотню верст (около 107 километров. — Прим. редакции) тянувшегося по огромной низменной площади. Тропинка уходила в неведомую даль, все больше и больше крутилась она между корнями и стволами вековых деревьев, огибала ручейки и кочки истлевших и сгнивших коряг.

Минут через пять мы были под сенью таких огромных вершин, сквозь которые чуть-чуть пробивался луч солнца. Я удивился могучей производительности природы, которая здесь, в этой суровой местности, не знающей почти жарких дней настоящего лета, воздвигла таких громадных лесных великанов, высоко-высоко поднимавших над землею свои вечнозеленые головы. На замечание, сделанное мною по поводу поразившей меня громадности леса, Василий самодовольно ухмыльнулся:

— То ли еще есть? Есть места, что и дров не нарубишь! Как вырубишь дерево, а оно все стоит, не валится и на землю не падает, а так и держится прямо на верхушках дерев, что рядом с ним растут.

Действительно, и здесь уже широкие вершины сосен, протянув в стороны свои громадные, толстые сучья, представляли вверху одну сплошную массу и перемешивались так, что можно было идти по верхушкам, переходя с одного дерева на другое. Внизу, у корней, было, напротив, свободно.

Синеватый мрак царил под этим роскошным зеленым навесом, и лес являл собой грандиозную, дикую, чудную картину мрачного, обширного храма, высокие, тяжелые малахитовые своды которого поддерживались громадными, массивными колоннами сердолика. Картина, подавляющая своим суровым величием!

Каменный ручей

Бог знает откуда, неведомо куда бежали несколько тропинок. Как человек заезжий и новый, да и охотник только начинающий, я выразил удивление по поводу того, кто мог проложить эти дорожки в таком недоступном, диком месте? Кому и зачем могли они быть нужны?

— Как кому? — изумился мужик моей наивности, недогадливости и невежеству. — А зверь дороги топчет; олени, лоси ходят; а то заходит и корова, иногда пойдет и лошадь. А тут еще хозяин леса — леший.

Надо заметить, что карелы страшно суеверны и населяют и воздух, и воду, и в особенности лес множеством фантастических существ, преимущественно, однако, злых, проделывающих с человеком разные недобрые шутки и постоянно ввергающих его в беду или в несчастье. К этому числу принадлежит и леший.

Миновав несколько неглубоких, но тинистых ручьев, мы подошли к топкому водянистому болоту и по краю его стали забирать вправо. Минут через 15 мы были уже на другом узком пути, но уже крепком и удобном, потому что он шел по сухому возвышенному бору. Новая тропинка привела нас к небольшому озеру, в средине которого полоскалось несколько нырков.

Из озера вытекал ручей, носивший название Каменного и протекавший в четверти версты (около 270 метров. — Прим. редакции) от подножия Каменной горы. Почему носили они название каменных — я узнать не мог: угадать же это трудно, так как каменных пород там не было и признака.

Каменный ручей протекал в широкой, низменной и мокрой ложбине. Черная грязная вода текла в берегах, поросших осокой, которая при малейшем прикосновении к ней глубоко резала кожу, так что порезы эти долго саднели и трудно заживали.

Пустынная красота

Лес, окружающий ручей, представлял из себя сплошную зеленую массу и состоял преимущественно из ольхи, ивы, осины и тощих березок; попадались местами сосны и малорослые уродливые и корявые ели. В трущобах и менее доступных убежищах окружающего ручей леса держатся медведь, куница и рысь, в ручье же водятся норки, выдры и разная рыба. Охотиться там в одиночку трудно и опасно.

Ручей пришлось нам переходить по старой свалившейся осине, хотя и очень толстой, но, вероятно, подгнившей, потому что она хрустнула под моим проводником, когда он был в нескольких шагах от берега, и Василий погрузился внезапно в воду по самую поясницу. Со дна взмутнившегося ручья всплыли осадки железной руды, а на поверхности воды поднялось что-то жирное и широкими блестками разлилось по ручью.

Подъем на Каменную гряду был довольно крут и сплошь покрыт желтым мхом, который красовался также и на гребне горы. Множество ягод, как-то: брусники, малины и костяники — пестрело по левому спуску; там же виднелось много и грибов. В лесу, на горе, местами росла высокая трава, успевшая уже пожелтеть; во впадинах разрослись кусты огромного папоротника, под широкою листвой которого ютились целые семьи груздей.

Несколько небольших пожней (лугов. — Прим. редакции) раскинулись у подгорья, где на все видимое пространство тянулась обширная низменная равнина. Неровные, то узкие пирамидальные, то широкие раскидистые, верхушки деревьев одиноко высились над пожелтевшей травой. Общий вид унылый, безжизненный и однообразный, производил тяжелое впечатление, но не лишен был вместе с тем и своеобразной пустынной красоты.

Мы шли по дорожке, по самому хребту. Собак с нами не было, так как рябчик боится собак и улетает от них очень далеко. Шаг за шагом двигались мы вперед, поминутно останавливаясь, потому что Василий наклонялся: то вырывал траву или цветок, то выковыривал какой-нибудь корень; конечно, все это имело в его глазах целебную силу и могло врачевать разные болезни и недуги.

Все вырванное и выкопанное складывалось им в сумку, куда, кроме того, бросались также грибы, рыжики и ягоды, отчего в сумке оказывался всегда целый ворох перемешанных, переломанных, передавленных и слипшихся кусочков.

Первые трофеи

Вдруг в стороне, не далее пяти шагов от нас, вспорхнуло что-то раз, другой, третий и до десятка.

— Стой! — шепнул мне Василий. — Тут рябы — целый выводок!

Мы остановились. Место было лесистое, кругом стояли довольно толстые сосны, в ветвях которых и поспешили скрыться маленькие серые птицы. Мы осторожно подвинулись на несколько саженей.

Поровнявшись с большим толстым деревом, Василий пригнулся и, покачиваясь в разные стороны, прищуривая глаза, стал высматривать смиренно притаившихся и плотно прижавшихся к стволу дерева, совершенно не видимых для неопытного охотника рябчиков.

Вдруг послышалось странное щебетанье, и Василий, стоявший в это время на одном колене, не переменяя положения, начал поднимать курок. Грянул выстрел, и рябчик, не успевший еще прощебетать своей песни, свалился с ближнего дерева.

Я двинулся, чтобы поднять убитую птицу, но Василий схватил меня за рукав.

— Нишкни (Молчи. — Прим. редакции)! Стой! — сказал он шепотом.

Послышался новый щелчок курка, раздался новый выстрел — свалилась новая жертва.

Я решительно недоумевал, где видит Василий рябчиков, куда он целит и откуда неожиданно валятся подстреленные птицы. Сколько я ни напрягал своего зрения, как ни старался рассмотреть прятавшихся у древесных стволов рябчиков — я не мог уловить ни малейшего признака их присутствия там.

Идеальная маскировка

— Стреляй! — шепнул мне Василий, указывая на дерево и сторонясь, чтобы я мог лучше рассмотреть и нацелить.

Но, увы! Я по-прежнему немилосердно то таращил, то жмурил глаза, приседал и изгибался и все-таки видел только кору ствола, сучья и ветки, но ни единой тени, ни единого очертания, хоть сколько-нибудь напоминающего птицу.

— Суды гляди, эвона, на третьей-то сосне, справа притаился! Эвона! Эвова! — убедительным тоном шептал Василий, тыкая пальцем по направленно к птице, ясно видимой ему, но положительно не уловимой для моих неопытных в этом деле глаз.

— Да ну ж, вон на кончике-то сука сидит, на тебя ведь глядит… на мохнатой-то сосне! — снова вразумлял меня начинавший, кажется, уже терять терпение мужик.

И опять я смотрю, и опять приседаю, и опять… ничего ровно не вижу.

— Третий сук от верху! — громко уже промолвил Василий, забыв и осторожность от кипевшей внутри его охотничьей страсти. И перед глазами моими неожиданно очутилась широкая мускулистая рука Василия с вытянутым кверху указательным перстом.

Но тут судьба сжалилась надо мною или вернее над Василием: рябчик, спугнутый, вероятно, громким возгласом моего проводника, вспорхнул со злополучной третьей сосны и переместился на четвертую. Тут я увидел его скачок и заметил, где он притаился.

Хотя контур его фигуры сейчас же исчез у меня за множеством сходных с ним клочков веток, но я, не видя собственно рябчика, зато ни на секунду не сводя глаз с заповедного местечка, куда он порхнул, прицелился, выстрелил, и какой-то клочок свалился с дерева.

Хитрый петушок

При ближайшем рассмотрении этот клочок действительно оказался рябчиком, которого я, однако, не убил, а только перешиб крыло и ранил ногу. Василий добил птицу прикладом и положил в сумку к остальным двум рябчикам.

— Ну и стрелок же ты! — саркастически заметил Василий, набивая трубку. — Ну да оно и не диво, — прибавил он, смягчаясь; — впервой-то непривычно. Я и сам спервоначалу-то гляжу, гляжу, ино полчаса на ветку-то любуюсь, да так и уйду. Таперь, вестимо, пообвык. Рябь, она хошь птица и малая, а куды хитрая: так норовит прижаться, чтоб ее и доглядеть нельзя было.

Тут Василий подробно стал описывать мне нрав рябчика; говорил, что рябчик, спрятавшись за сук, может смотреть на охотника неподвижно целый час и больше. Выстрелов он не боится или, наоборот, быть может, очень уж боится и замирает от страха, потому что от разговора и от крика он скорее слетит, чем от выстрела.

Слетает от недалеко и всегда при этом описывает небольшой полукруг в правую сторону. Опытный охотник, зная это, никогда уж не идет прямо, а всегда вправо; равным образом не высматривает рябчика на вершине дерева или у корня, а всегда в полдерева, где обыкновенно садится эта птица.

Остальных рябчиков Василий стрелять пока не стал, а дал время выводку вновь собраться в кучу, спуститься на землю и продолжать внезапно и неприятно прерванный завтрак. В ожидании, пока совершится это соединение разрозненных членов перепуганной семьи, мы присели поодаль — на травку.

Лесной порох

Василий стал очищать от земли вырванные им на пути коренья, оскабливал их ножом и вытирал мхом. Иные из этих корней, по его уверению, помогали от живота, другие, если их истолочь и слегка поджарить, заживляли порезы, затягивали язвы и прочее.

Василий, по-видимому, очень хорошо знал деревенскую фармакологию и каждому корню и траве знал название, конечно, то, под которым числились они в деревенской ботанике. Тут были пастушья лапа, крикун, волосатик, собачьи зубы и много других — все с подобными же странными наименованиями.

— А видал ли ты лесной порох? — спросил меня Василий, видя, с каким вниманием я его слушаю и с каким интересом отношусь к его разнообразным познаниям. — Это я так зову его — лесной порох, потому он от огня, как порох, вспыхивает, а народ у нас зовет его «ястребиной травой».

— Нет, не видал.

— А вот я тебе покажу.

Он поднялся, опираясь на ружье. Отошедши в сторону шагов на десять и порывшись немного, Василий принес длинную плеть ползучего растения, покрытую желтыми пестиками. Это был булавистый плаун.

Оборвавши от растения очень осторожно пестики, Василий вытряхнул мелкую, желтую пыль, чрезвычайно легкую, зажег серную спичку и на пламя ее бросил пыль. Порошок мгновенно воспламенился с сильным шипеньем; после сгорания его следа никакого не осталось, кроме тяжелого, удушливого запаха.

— Вот это-то и есть лесной порох. Не может он только загореться от искры, а нужно ему пламя, — продолжал Василий. — Если б его смешать с чем-нибудь горючим, может, он лучше бы и настоящего был?

Лакомство пернатых

Между тем Василий не упускал ни на минуту из виду шороха, происходившего от порхания рябчиков, слетавшихся с разных сторон на зов матки. Углубившись в рассматривание опытов Василия, я не слыхал щебетанья матки, но от опытного слуха бывалого охотника оно не ускользнуло.

— Матка перестала петь, — сказал он, убирая свои травы. — Пора идти!

Мы зарядили ружья и встали.

На этот раз мы не пошли уже по прежней тропинке, а, свернув в сторону, пробирались по черничнику в правую руку. Ягод здесь было очень много, а потому и рябчики, предпочитающие чернику за ее мягкость и сладость всем другим ягодам, должны были держаться в большом количестве. Не успели мы пройти и 50 саженей (106,5 метра. — Прим. редакции), как из прутьев черничника вновь выпорхнули рябчики.

Я прицелился в одного из них, севшего на суку прямо перед моими глазами, однако промахнулся. Рябчик вспорхнул — за ним стали перемещаться и другие. Василию удалось убить одного, но дальше он заявил, что дело испорчено и нам их больше не найти.

Мы направились дальше. По тропинке, куда мы вышли, впереди бежала птица, которая, увидя нас, вспорхнула. Мой проводник узнал в ней самца-старика и во что бы то ни стало захотел убить его.

Достойный противник

Надо заметить, что ему, как страстному охотнику, приятнее было бить ту птицу, которая нелегко дается в руки. А за старым рябчиком охота весьма трудная. Он никогда не сидит долго на одном месте и обыкновенно, прежде чем охотник успеет насмотреть его, вспархивает и улетает далеко.

Так было и теперь: мы видели, что птица села на ель; но, только лишь мы двинулись к ней, она уж выпорхнула из другого места и села, как предполагал Василий, на суковатую сосну, которая возвышалась над всем не особенно крупным лесом.

— Нет! Это уж не охота: нам теперича не убить его, хоть цельный день гоняйся! — заметил Василий. — А мы с тобой вот как сделаем; вдвоем завсегда так делают: ты оставайся тут и повремени минут десять аль больше, а я в ту пору обойду рябца и стану подальше против того места, где сидит; ты начни подходить… Тебе его уж не увидать, и он слетит, а слетавши, или сядет недалечко от меня, или я примечу его, и хошь далеко, а все же выстрелю. Убью — ладно, не убью — тоже хорошо.

Так и сделали: я остался, а Василий пошел в обход. Прошло десять минуть с небольшим: я стал осторожно, шаг за шагом, подходить. Подпустив меня на расстояние около 10 саженей (свыше 21 метра. — Прим. редакции) к дереву, служившему ему убежищем, рябчик вдруг вырвался из чащи и понесся вперед. Вслед за тем грянув выстрел.

Я пошел в ту сторону, откуда раздался выстрел, и скоро увидал Василия, сидевшего на полусвалившемся дереве и набивавшего свою носогрейку. Он еще издали показал мне убитую птицу.

Время отдыха

Хотя Василий и надеялся еще встретить несколько выводков в этих местах, но птицы что-то попадалось нам очень мало; убили мы только еще одного рябчика да видели несколько тетерок, но, так как с нами не было собак, с этой дичью нам нечего было и делать. Между тем в правой стороне послышалось несколько выстрелов: ясно, что мы не одни охотились здесь; могло быть даже, что кто-нибудь успел уже раньше нас пройти по выбранной нами дороге и разогнать птиц.

Все это отнимало у нас охоту продолжать поиски и заставило ускорить шаг, чтобы выйти на конец горы и там решить, что предпринять и куда направиться дальше. Времени было уже много, и места пройдено тоже немало, да и конец горы был почти подле: она начала низиться и расходиться пригорками.

Попадались ровные, низменные места, поросшие мелкими березками и покрытые густой травою. Один отрог горы уже кончился конусообразной горкой, у подошвы которой узкой полоской тянулись уже заросшие кустарником бывшие пожни.

Мы присели под ель отдохнуть. Вдруг невдалеке от нас послышались звуки, похожие на хрюканье и визг свиньи. Мы разом оглянулись на болото, откуда они доносились, но не могли понять, что бы это значило. Скоро, однако, дело разъяснилось: у самой опушки леса, где начиналась пожня, показалось несколько зверей, которые над чем-то усердно трудились, медленно подвигаясь по пожню к подошве горы.

— Гляди, — шепнул мне Василий, — это язвецы (барсуки. — Прим. редакции) что-то работают.

«Живые сани»

Вглядевшись попристальнее, мы рассмотрели действительно двух барсуков, тащивших большую копну травы, которая необыкновенно плавно двигалась у них по неровной поверхности. Наконец, ясно стало, что под травой тоже был язвец: он лежал на спине, а на брюхе у него наложен был ворох травы; лежал он под ношей, как видно, не очень смирно, потому что воз часто колыхался и грозил свалиться на бок.

Два язвеца с той и другой сторон поддерживали воз и вместе тащили лежащего собрата зубами за шерсть почти у самой шеи и, должно быть, тянули довольно сильно и не совсем деликатно, так как «живые сани» часто издавали хриплые звуки. Добравшись до горы, воз остановился у самой подошвы, подле ели.

Язвец, лежавший внизу, ловко опрокинул поклажу и, выскочив из-под нее, встряхнулся. Он оказался несравненно меньше обоих тянувших его. Освободившись от тяжести, маленький барсук начал преуморительно кувыркаться и поочередно толкать рылом старших представителей своего рода, которые, однако, мало обращали на него внимания и, стоя над кучей, как будто о чем-то размышляли; затем усердно принялись таскать траву под корень ели, где был вход в их логовище.

Несмотря на свое превосходное чутье, животные не могли заметить нашего присутствия, потому что ветер дул от них и к тому же довольно сильно. Стрелять их мы не стали, так как убить мы их не могли — далеко было, а только напугали бы и заставили бы удалиться в другое место жить. Мы решили лучше не тревожить их и прийти взять их в другое время.

На волосок от смерти

Домой мы отправились другим, хотя и более кратким, но зато и несравненно более тяжелым путем. Приходилось идти без всякой дороги, целиком; приходилось переходить такие трущобы, где вряд ли бывал когда человек, где ель буквально на ели; приходилось шагать по таким болотам, где нога уходила по самое колено. Наконец, потянулся бор, заросший вереском, в котором, хотя и путались немилосердно ноги, но все же идти было много легче, чем по болоту.

Выбравшись, наконец, на чистое место, мы завидели избушку; мой суеверный проводник не замедлил сообщить мне, что избушка эта — место нечистое. Я поинтересовался посмотреть, что там за нечисть гнездится, но, кроме каменки и нар, ничего не увидел и сел на порог. Василий же стал невдалеке, не желая подвергать себя шуткам нечистой силы. Вдруг он переменился в лице:

— Стерегись! — закричал он мне страшным голосом — и резкий звук выстрела раздался над самой моей головой.

Я машинально присел на землю и был ни жив, ни мертв от испуга. Что-то длинное упало мне на спину и скатилось на землю.

— Ишь ведь мразь какая, погань! — гадливо говорил Василий, дрожа от волнения и страха.

Когда я пришел несколько в себя, то увидал подле на земле огромную, более аршина (свыше 70 сантиметров. — Прим. редакции), черную змею. Оказалось, что она выползла из-под гнилой крыши, сделанной из хвороста, мха и земли и собиралась спуститься ко мне на шею. Если б не удачный и своевременный выстрел Василия, не очень бы поздоровилось мне от «поцелуя» гадины!

Поверье «аборигенов»

Случай этот, конечно, очень неприятно подействовал на нас обоих, еще более укрепил Василия в той мысли, что место это нечистое.

— Вон ты и говори тут со своей ученостью, что все места чисты: чай, и сам теперь видишь, что оно проклятое. Даром тоже народ брехать не станет! — наставительно и серьезно говорил мужик. — Уходить засветло подобру-поздорову надо, не то еще чего, пожалуй, увидишь!

— Это случайность, — заикнулся было я.

— Нет уж, ты мне про эту свою случайность боле не пой! — отрезал охотник. — Много уж очень этих самых случайностей здесь перебывало. Нонечь в осень поехал швед-мельник за деревом на вал в мельницу, дак его и нашли в этой самой проклятой избе мертвых. С чего здоровому мужику ни оттуда, ни откуда вдруг смерть приключилась? Вот ты и рассуди. Одна лошадь домой пришла — по ее следам и добрались. Годов пять назад охотник тут ненароком застрелился из винтовки: стал обнаковенно заряжать ружье, уж и пулю вогнал, а она оттуда — трах! Как брызнет — да прямо ему в голову и угодила. Подбежал к нему товарищ, а он и душу выпустил. Ночевала здесь однова тоже баба из нашей деревни: искала лошадь; да сам, чай, знаешь шальную Марфу? После того она и не в рассудке, а раньше ничего.

— Марфа и раньше, говорили, была шальная.

— Если бы была шальная, так поп не обвенчал бы, а она венчана, стало, не шальная. Знаем, небось, что говорим, — раздраженно произнес Василий, необыкновенно расстроенный случившимся происшествием. — Ладишь ты свое: чисто да чисто, да то неправда, то другое ложь. Ну ты сейчас возьми, что с тобой было. Сам видел: могла змея укусить тебя и в такое место, что, пожалуй, и душу бы Богу отдал. Шея ведь не нога, — не перевяжешь бечевкой! Как пасть-то она отворила, так и норовит голову твою достать зубами. Да что? Одно слово — проклятое место!

Животное в дупле

Тут Василий остановился, чтоб раскурить, как сказал он, трубку, а я пошел дальше. Он нагнал меня минут через пять, когда я подходил к какому-то ручью.

Усталые да и не совсем еще оправившиеся от переполоха, мы шли, едва передвигая ноги. Василий был странно задумчив и часто отплевывался, точно гнал от себя что-то нехорошее, бывшее у него на уме.

Открылась небольшая прогалина. Ручей расширялся и делался довольно обширным скопищем стоячей воды, из которой поднималась осока, кусты ивы, а на поверхности колыхались листья водяной лилии. Вдруг что-то живое, похожее не то на зверя, не то на птицу, выбежало из куста осоки и скрылось в прибрежном мху.

— Что это? — спросил я Василия.

— Кто его знает? Может, крыса! Их ведь много здесь, — отвечал он равнодушно.

Меня, однако, это заинтересовало: я остановился, осмотрел место, куда скрылось животное, и увидел небольшое отверстие в берегу, ловко скрытое в кустике травы; отверстие это вело в дупло свалившегося дерева, уже успевшего совершенно обрасти толстым слоем желтого мха, так что трудно было даже догадаться, что тут было дерево.

Василий не вытерпел: страсть заговорила. Он начал обрывать мох у отверстия. Обитатель дупла, потревоженный в своем убежище, живо юркнул в глубь дупла, откуда раздались странные звуки: «Зиг! Зиг! Зиг!».

Отчаянный прыжок

— А, вон оно что — норка! Погоди ж, мы тебя промоем, — оживился мой спутник. — Это не язвецы: оставить до завтра в норе нельзя, потому прытка больно — уйдет.

Приготовления к поимке зверька были недолги: уйти от нас он никак не мог. Отчаянное положение норки заметно было по ее резкому крику, раздававшемуся то в начале норы, то в конце, где она металась, чуя свою близкую гибель. Василий постепенно, но хладнокровно обламывал гнилое дерево, от чего нора становилась короче и короче.

А я, стоя наготове с ружьем, ожидал, когда зверек выскочит с противоположного конца норы, где выхода, впрочем, не было видно. Наконец, Василию надоела его долгая работа, он вырубил довольно длинную еловую палку и постепенно стал запускать ее в дупло. Норка не вытерпела: вырвав с силой мох, она стремительно выскочила сбоку ствола и одним прыжком, точно птица, перескочила в куст осоки, стоявший посреди лужи, на расстоянии пяти аршин (около 3,5 метра. — Прим. редакции).

Было уже довольно темно, так что прицелиться не было возможности, я выстрелил в куст наудачу. Животное забилось в грязной воде и сделало опять небольшой прыжок в ближний куст, и опять по обыкновению «зигнуло».

Пушной зверь

Василий послал туда свой выстрел и намерен был еще раз выстрелить, но оказалось, что в кусте не было никакого движения.

— Неужели ушла в новую пору? — удивился он и приподнялся на носки сапог, чтоб заглянуть в осоку, но там ничего не было видно.

Он срубил дерево, стоявшее при ручье, и повалил его так, что оно упало на куст, где спрятался зверек. Пробравшись по дереву в средину лужи, он (Василий. — Прим. редакции) через минуту тащил оттуда за хвост небольшого, в три четверти (около 53 сантиметров. — Прим. редакции), черного зверька.

— Вот и добыча твоя, — сказал он, подавая мне норку.

Я внимательно осмотрел свою добычу: норка с первого взгляда походила на черную кошку с короткими, крепкими лапами, вооруженными острыми когтями. Голова животного была довольно большая, несоразмерная с туловищем, из полуоткрытой пасти зверька высовывались четыре острых клыка. Шерсть его лоснилась, и от него страшно несло мускусом.

— К осени-то ишь какая сытая стала, — заметил Василий, ощупывая ее. — Много они рыбы едят, да зато много и в рыбные ловушки попадает их.

В справедливости последнего я убедился вполне: мне весной много раз приходилось видать, как вместе с рыбой из мережек вынимали и норок, особенноикогда ловушки ставились на быстрые ручьи, впадающие в озеро. За шкуру такой норки платят на месте около рубля или немного более — по величине шкурки и качеству шерсти.

Огненная заря

Усердно занятые охотой, мы мало обращали внимания на время и почти не приметили, как полные сумерки окутали и лес, и небо. Нужно было торопиться домой. Выбравшись на ровную дорогу, мы удвоили шаги. Вечер был тихий и теплый.

Какой-то отблеск не то дальней зари, не то восходящей луны просвечивался к юго-западу на горизонте. Василий постоянно оборачивался и тревожно смотрел туда.

— Знаешь что? — спросил он меня, наконец.

— Что?

— Ведь я избу-то проклятую зажег.

— Как зажег? Когда?

— А так! Давно уж это у меня в уме было, да все словно боязно было. Ну а уж нонче, как сползла эта гадина да собиралась придушить тебя, не вытерпел. Как отстал я от тебя закуривать трубку, так под проклятое место и подсунул в угол клок зажженного труту да сухим хворостом и соломой прикрыл. Смотри, ишь там заря-то играет, — прибавил он, указывая на дальний отблеск огня. — Моя заря!

— Лес может загореться?

— Не загорится лес, потому ветра нет, а вблизи ни одного деревца не растет: что свеча сгорит. Только самого меня какое-то недоброе берет раздумье.

— Что же, боишься кого?

— Кого мне бояться: изба ведь ничья, и кто ее строил — не знаем, и, значит, убыток ничей! А так на ум что-то нехорошо стало приходить. Ну да на што! Коль и случится что — меня жалеть некому: жены нет; отец, мать и брат и без меня сыты будут. Зато уже больше не будет тут никакого греха с людьми.

Огромные хищницы

Зарево между тем делалось больше и больше, вспышки огня становились виднее, чему особенно способствовала окружавшая нас темнота. Дорога шла теперь хороша; лес редел; в стороне виднелись озерки, из которых некоторые были очень малы. Озерки эти заключены по большей части в топкие моховые берега, имеют вязкое дно и, как я узнал впоследствии, изобилуют рыбой.

Особенно славится одно из этих озер, лежащее почти у самой дороги: Василий говорил, что тут рыба кишит, что ее такая гибель, что можно было бы ловить целыми тысячами пудов; но ловля очень неудобна по причине необыкновенной глубины воды и сорных вязких берегов. Кроме того, озеро имеет водовороты и подземные проходы в какие-то большие озера, потому что порой в нем появляется множество лещей, которых обыкновенно там не видно.

Бывает также иногда чрезвычайно сильный наплыв ряпушки: в такие времена ее можно черпать руками, а обыкновенно не попадается ни одной. Тут рассказал мне также Василий, что в некоторых озерах водятся огромные щуки и что недавно один карел, переезжая через такое озеро на плоту, увидел в берегу такую громадную щуку, у которой голова ее была не меньше, чем у коровы, и мужик побоялся потревожить великаншу, опасаясь, чтобы она не сбила его в воду.

В этом рассказе, пожалуй, преувеличения большого и нет, потому что в кареле действительно есть много таких озер, которые известны всем карелам по обилию громадных щук. Раз я сам видел, как рыбак из такого небольшого озерка приволок чудовищную щуку, на которую сбежалась смотреть целая деревня. Весу в пойманной щуке было без малого три с половиной пуда (около 57 килограммов. — Прим. редакции).

Опасные озера

Мы подошли к деревне уже ночью со стороны, совершенно противоположной той, с которой отправились утром на охоту.

Недоброе предчувствие моего славного проводника, к сожалению, оправдалось очень скоро: через неделю после описанного мною дня Василий утонул, луча ночью щук в одном лесном озере. Тело же его найдено было только в половине октября.

До сих пор еще крепко тужу я о моем незаменимом спутнике и наставнике по делу охоты, благодаря которому мне удалось ближе познакомиться не только с унылой природой его родины, но также с прирожденным, но, к сожалению, чрезвычайно еще не развитым умом, с необыкновенной наблюдательностью, со всеми нравами, обычаями, суевериями и преданиями полудиких земляков его — карел.

П. Минорский, 1878 г.

Оцените автора
www.oir.su
Добавить комментарий