Первые шаги на пути охотничьей практики

охотничья практика

Не знаю, как другие, но я положительно не могу определить того момента, когда явилась во мне страсть к охоте и в силу каких обстоятельств она развилась во мне; знаю только одно, что, несмотря на замкнутую городскую жизнь, в которой протекли дни моего детства, я, бывши еще восьмилетним мальчуганом, горячо относился ко всему касающемуся охоты, и прогрессивно с возрастом увеличивалась во мне и самая страсть.

Содержание
  1. Захватывающие занятия
  2. Тысяча испытаний
  3. Грезы о будущей добыче
  4. Убийственный подход
  5. «Кровный бекасист»
  6. Рассуждения о дальности боя
  7. «Гроза бекасов»
  8. Теоретическая подготовка
  9. «Аристократы» и «демократы»
  10. Незадачливые спутники
  11. Предложение пари
  12. Совещание перед охотой
  13. Расстановка по номерам
  14. Мечты и размышления
  15. На острие атаки
  16. Критика спутников
  17. Новый шанс
  18. Неудачи «мастеров»
  19. Розыгрыш на привале
  20. Еще одна попытка
  21. Утешительная «философия»
  22. Охотничьи «подвиги»
  23. Опасные ружья
  24. Под влиянием хорошей книги
  25. Визит старика
  26. «Угощение» охотой
  27. Бурчание рябчика
  28. Премудрости охоты с манком
  29. Книжные красоты и сибирская реальность
  30. Подходящая дичь
  31. Истинный рай в душе
  32. Охотничья горячка
  33. Пес-«вредитель»
  34. Новое искушение
  35. Ключевые события
  36. Пернатые трофеи
  37. Талантливый пудель Цербер
  38. На болоте
  39. Последствия «мучительного трепета»
  40. Приятные преобразования
  41. Выстрел по козе
  42. Радость от первой добычи
  43. Другой авторитет
  44. Разные подходы к обучению питомца
  45. Состязание с братом
  46. Несчастный случай на охоте
  47. Эксперимент с голубями

Захватывающие занятия

Сначала страсть эта выражалась в ловле птиц: предаваясь этому занятою, я забывал все на свете… Я утопал в снежных сугробах и дрожал, как осиновый лист, при виде какого-нибудь щегленка, спускавшегося по репейнику к моему лучку; или, забираясь в чащу тенистого сада, я по целым часам, затаив дыхание, следил за качающимся на ветке чижом, который весело чирикал и глубокомысленно размышлял: идти ему или не идти клевать семя, соблазнительно рассыпанное в моих чапках (ловушкам. — Прим. редакции).

После ловли птиц я взялся за удочку — и тут окончательно сделался каким-то бездомным бродягой: я скитался по рыбным озерам или пропадал по целым неделям на берегу Оки, где, взобравшись на какую-нибудь барку или плот, удил с ожесточением плотву, ершей и другую мелкую рыбешку.

Впрочем, меня как в птичьей, так и в рыбной ловлях увлекала не одна охота, но и самая обстановка, при которой она производилась: я с восторгом встречал утреннюю зарю, с замиранием сердца следил, как белый туман стелется над водою, как пробиваются сквозь него яркие лучи восходящего солнца, как блестит па деревьях роса, как просыпаются первые предвестники летнего утра — веселые щебетуньи-ласточки.

В не меньшее восхищение приводили меня и мрачные картины глубокой осени — голые деревья, облетевшие желтые листья, отцветшая, увядающая природа — и чувствовалось какое-то особенное ощущение радости при виде первого снега, устилавшего землю пушистой порошей.

Тысяча испытаний

Но вот наступило время, когда у меня явилась возможность начать ружейную охоту, о которой я мечтал, как о недосягаемом блаженстве, даже и в ту пору, как увлекался ловлею птиц и ужением рыбы, и в один миг все другие охоты потеряли для меня всякую прелесть: я предался ей со всей горячностью своей восприимчивой натуры — и потекли дни, полные наслаждения и вместе с тем полные истинной муки.

Ружейная охота мне не давалась долго, и то, что называется «опытностью», приобрелось мною путем крайне медленным. Вот этот-то «путь» я и хочу начертить здесь в той уверенности, что каждый читатель-охотник найдет в нем, вероятно, много сходного с «путем», лично им пройденным, и вспомнит, как все мы были наивны в начале своего охотничьего поприща, какое смутное, извращенное понятие имели о нашем общем, несравненном удовольствии, какую беспредельную массу неудач выстрадали наши юные, горячие сердца и с какой полнотою искупались все эти неудачи радостными минутами первой счастливой охоты!

В первое лето моей охотничьей деятельности злая судьба подвергла меня тысяче испытаний и не потешила ни одной счастливой охотой: я беспощадно пуделял, страшно уставал в поле, не приобрел никакой сноровки, порол безмерную горячку над такой добычей, как мелкие кулички, скворцы, утята в пуху, и тому подобным и вообще разыгрывал из себя какого-то, попросту сказать, шута горохового.

Продолжалось это все время, пока я пребывал в Муроме (довольно обширном городке Владимирской губернии), откуда судьба перебросила меня в отдаленные пределы Сибири.

Грезы о будущей добыче

С отъездом из Мурома планы мои относительно охоты возросли до невероятных размеров: я мечтал о стрельбе соболей по огородам, о медведях, встречающихся в каждом перелеске, о миллионах всевозможной дичи, «кишмя кишащей» везде и всюду, и тому подобных нелепо-грандиозных охотничьих экскурсиях, трофеях и вообще картинах, чрезвычайно ярко рисовавшихся в моем пылком воображении благодаря рассказам одного моего муромского приятеля, бывшего когда-то в Сибири и любившего-таки щегольнуть красивым словцом перед теми, кто ему безусловно верил.

На станциях Иркутского тракта мне стали говорить, однако, что подобных чудес там нет и в помине; такие речи несказанно меня удивляли, но не в состоянии были все-таки вполне разочаровать меня в моих ожиданиях, и я надеялся, что желаемая и чаемая мною благодать, если, быть может, и не ниспослана на всю Сибирь, зато непременно уж есть и даже сосредоточена в окрестностях Александровского завода, куда, собственно, и лежал путь юного мечтателя, каким был в то время покорнейший слуга ваш.

Приехал я в Александровский завод 15 декабря 18… года около 7 часов вечера. В то время там жили мои братья, из которых один не любил охоты, а другой был и до сих пор есть самый заядлый охотник.

Убийственный подход

Начал он свою охотничью карьеру с приемов так называемых «ползунов-саженников», то есть охотников, стреляющих из грошовых фузей, которые безжалостно сворачивают скулы и принимают в свое жерло заряды, «какие Бог на душу положит», ибо владелец таких фузей обыкновенно требует, чтоб она била, «насколько глаз хватит». Шаги в расчет не принимаются — все меряют саженями, и бой ружья считается минимальным на 25 саженей (более 53 метров. — Прим. редакции).

На стрельбу влет подобные охотники смотрят как на своего рода «баловство» и вместе с тем как на некое чудо; сами же они стреляют исключительно сидячих уток и тетеревей с подползыванием, скрадыванием, подкарауливанием и тому подобной процедурой; дичь они оценивают по весу, а не по качеству.

Сам я в ту пору, хотя не постигал еще до тонкости сути каких бы то ни было охотничьих приемов, но более или менее все-таки сочувствовал вышеизложенным и был уверен, что и в брате встречу все того же закоренелого «ползуна-саженника». В последнем, однако, я ошибся и на деле увидал совершенно противоположное.

«Кровный бекасист»

На стене его кабинета вместо предполагавшейся мною саженной одностволки висели два двуствольных ружья: одно тульское, другое — петербургского мастера Бертрана, оба весьма недлинные, легкие — словом, такие, которые всякий кровный «саженник» назовет «дрянью». Около ружей были тщательно развешаны патронташи, ягдташ и вообще все, что берется на охоту, не исключая даже фляги и трубки с кисетом. Все эти атрибуты красовались на пестром ковре и завершались картиною скачущей амазонки с борзою собакою.

Когда брат меня встретил и мы обменялись всеми долженствующими любезностями, он показал мне все свои охотничьи вещи и потом горделиво заявил, что он ныне сделался «кровным бекасистом».

Слово «бекасист» мне показалось какою-то ерундою на основании того, что бекасы, по моему понятию, имели то же значение, что мелкие кулички, которых я и сам стреливал на берегу Оки, а Стулов (муромский приятель мой) причислял их к разряду «сволочи, не стоящей заряда», и утверждал, что бекасы есть достояние приказных, прохвостов и тому подобной «богомерзкой шушеры».

Рассуждения о дальности боя

Брат начал расхваливать своего «Бертрана» и привел меня в неописанное изумление сообщением о цене, заплаченной им за это ружье (я не подозревал, что он взял грех на душу и как раз хватил цену вдвое).

— А далеко ли бьет это ружье и может ли оно ударить в 25 саженей? — спросил я брата, не отводя глаз от ружья.

Брат скорчил презрительную гримасу, как бы желая сказать: «Ах, парень, какой же ты невежда». Однако этого не сказал, а ответил только, что ружье бьет превосходно, хотя далеко не на 25 саженей, а шагов на 50, на 60, то есть так, как обыкновенно бьют все, даже самые дорогие, двухстволки.

Этот ответ показался мне еще нелепее и непонятнее, чем слово «бекасист». «Как же это? Заплачены такие деньги и не бьет в 25 саженей?! У Стулова в Муроме одностволка рубля четыре стоит, и та смело ударит в 30 саженей (почти 64 метра. — Прим. редакции)!» — размышлял я про себя, не осмелившись, однако, высказать вслух свои соображения и возражения.

«Гроза бекасов»

Брат между тем, воздав хвалу своему ружью, начал перечислять достоинства своей охотничьей собаки. Он кликнул кургузого легавого ублюдка Байкала, погладил его, назвал «грозою бекасов» и с какою-то особенною торжественностью объявил мне, что Байкал есть типичный представитель породы французских легавых, что он великолепно делает стойки по бекасам и что вообще это превосходная полевая собака.

Все это вновь показалось мне тарабарщиной: «стойка» оказалась для меня совершенно новым непонятным термином, а упоминание о преследовании опять все тех же плюгавых бекасов вызвало у меня даже улыбку; я было хотел спросить: «А ходит ли эта хваленая собака в воду за утками, умеет ли она ползать за охотником?». Но опять-таки смолчал, потому что боялся услыхать еще какие-нибудь необыкновенные вещи, начинавшие производить какой-то сумбур в моей голове.

Я счел за лучшее обратиться к брату с вопросом о медведях, соболях и тому подобных чудесах охоты, о которых рассказывал мне мой муромский приятель, но и тут опять кверху дном пошло все в моих мыслях: в ответ мне брат просто расхохотался, посоветовал отправить к черту того «вральмана», который рассказывал подобные сказки, и, наконец, объявил мне, что здесь, кроме коз и болотной птицы, вообще дичи не приволье, а о медведях, соболях и прочих нет и помину.

Все эти разочарования и новости поразили меня до глубины души и навели на меня самое отвратительное расположение духа; несмотря на усталость от дороги, я не спал всю ночь, и в уме моем неотвязно толпились бекасы, стойки, новая теория ружейного боя и так далее; как я, однако, ни старался как-нибудь усвоить себе все это, но ни к какому толковому выводу не пришел: какой ерундой и безалаберщиной казались мне эти новости с вечера, такой представились и утром.

Теоретическая подготовка

Дня через три заводские охотники решили угостить меня, новичка, охотою на коз и вперебой начали мне расписывать все прелести этой охоты: толковали о каких-то захватывающих дух волнениях при виде добычи, о дрожании ног и радостном трепете при успешно сделанном выстреле, о каких-то «дублетах», о выходе коз «на штык» и прочем, и прочем, в заключение они прочли мне целую лекцию о правилах и дисциплине самой охоты: велели при езде держать ружье кверху, не сходить с места до окончания загона и, главное, не стрелять по линии.

Все это я внимательно выслушивал и принимал к сведению, только ужасно дико мне показалось, когда зашла речь о том, что и хорошие стрелки дают по козам промахи; я никак не мог себе этого представить, принимая в соображение величину зверя, и был уверен, что со мной этого не случится.

Первым вошел наш компаньон по делу М…в, одетый в какие-то не виданные мною белые мохнатые сапоги, остроконечную шапку и оленье пальто, надетое вверх шерстью; в руках его было длинное Коллетовское ружье, чрез плечо висел патронташ с пристегнутым к нему кинжалом.

Я познакомился с М…вым накануне и узнал, что он тоже, как и брат, получил свое охотничье образование в школе «ползунов-саженников» но по окончании курса вышел не «кровным бекасистом», а каким-то капризным оригиналом, гоняющимся за мыльными пузырями и с высоты небес смотрящим на все человечество.

«Аристократы» и «демократы»

Вторым охотником явился на сцену некто пан Олизар — седовласый старец из ссыльных поляков с типичной наружностью кровного пана, с вечно нахмуренными бровями и видом глубокомысленно-серьезным; в сущности это был простой, добрый малый и человек, который, как говорится, «пороху не выдумает». Важная фигура его была облечена в какую-то замысловатую, со шнурками и петлицами, меховую венгерку; за поясом, молодцевато охватывающим стан, торчал охотничий нож с вычурною костяною рукояткою.

Войдя в комнату, Олизар поставил в угол ружье, бросил на диван шапку и, чинно поздоровавшись со всеми, начал торопить с отъездом на охоту. Я смотрел на эту представительную особу с каким-то особым благоговением, почему-то причислил его к разряду образцовых охотников, и, когда я узнал, что поеду с ним в одних санях, это было мне чрезвычайно лестно.

Кроме Олизара и М…ва, изображавших охотников-аристократов, пришли еще два охотника из демократов, которых по обыкновению употребляли в качестве «затычек» на плохие места загонов, отсылали на дальше номера те, кому лень было идти и вообще злоупотребляли их безропотностью так, что приучили и их самих сознавать, что поступать с ними так — сам Бог велел.

Незадачливые спутники

Один из этих злополучных охотников был черкес Мамай, изображавший из себя истинный тип горца, для которого бойкий конь и узорное седло составляют лучшие блага мира сего, а необыкновенная честность, граничащее с манией пристрастие к родным обычаям и какое-то своеобразное тупоумие — прирожденные свойства. Охотник Мамай был плохой, вечно пуделял, но вместе с этим он и относился весьма правдиво к своим недостаткам и зачастую сам над собой смеялся и никогда не вламывался в амбицию за шутку.

Не зная всех этих качеств Мамая, я смотрел на него почти как на хорошего охотника, только крайне изумлялся, видя, что он идет на охоту с двумя ружьями и что вместо пороховницы у него болтается на поясе стеклянная чернильница; когда же он сел верхом на шуструю вороную лошадку и стал гарцевать по двору, то я залюбовался на его посадку и вспомнил даже какие-то строфы из «Кавказского пленника».

Другой охотник представлял из себя подобие сморщенной, беззубой старушонки, одетой в кургузое полукафтанье и сбоченившейся от тяжести висевшей за спиной торбы (которая заменяла ягдташ, патронташ и служила вместилищем для провизии). Это был знаменитый Ян или, как обыкновенно звали его, Янка, старик-поляк, который прославился как своею неизменною безграничною страстью к охоте, так и замечательною хвастливостью и способностью к самой разнообразной, наивной лжи.

Охотник он был, что называется, горевой, вечно подверженный неудачам, вечно возвращавшийся домой с пустыми руками. На меня он произвел неприятное впечатление: мне почему-то чудилось, что старик глядит на меня с презрением и словно досадует за то, что меня, новичка, берут на охоту.

Предложение пари

Немного погодя все вышли на крыльцо, расселись попарно в высокие, дотоле не виданные мною сани, и вся процессия выехала гуськом из ворот в сопровождении пятерых верховых загонщиков.

Осмотревши внимательно с головы до пят своего ясновельможного компаньона, я решился с ним заговорить. Самым важным и интересным дли меня вопросом был, конечно, вопрос о бое ружья, почему я, выбрав удобную минуту, обратился к своему спутнику с такою речью:

— Позвольте вас спросить: на какое расстояние бьет ваше ружье и может ли оно ударить на 25 саженей?

— О, это знаменитое ружье! — воскликнул Олизар, с гордостью приподняв кверху свою дрянненькую, грошовую двухстволку, у которой замки ходили ходуном, а ложа была в трех местах склеена. — Это ружье не знает меры, — добавил он. — Оно не то что в 26 саженей, а на 40 (85 метров. — Прим. редакции) бьет все живое. Удивительное, замечательное ружье!

При этом Олизар рассказал мне несколько замечательных случаев, доказывавших фактически удивительную «далекобойность» его ружья и даже предложил пари на то, что он в 25 саженей разобьет дробью бутылку. От пари я, конечно, уклонился, а хотел было ему возразить: на каком же основании брат толкует, что двухстволки дальше 50-60 шагов не бьют?

Но мысль эта быстро у меня исчезла: я проникся безотчетной верой в моего собеседника, в его великую авторитетность и радовался в душе, что моя теория о бое ружей, так жестоко пораженная выводами «кровного бекасиста», опять начинала воскресать, потому что, заручившись такими вескими фактами, какими были в моих глазах замечания Олизара (в особенности его вызов на пари разбить бутылку), я смело мог вести с братом борьбу.

Совещание перед охотой

Пока я раздумывал и слушал россказни Олизара, наша процессия въехала в длинную падь и остановилась. Аристократы-охотники вышли из саней, позвали главного загонщика и открыли совещание о предстоящем гоне. Я долго слушал и старался постичь, кто всех опытнее и толковее в охотничьем деле, и решительно ничего не разобрал.

М…в, флегматически отчеканивая каждое слово, высказывал мнение, что загон этот сам по себе плох, а между тем находится вблизи надежного гона и может испортить последний. Брат запальчиво утверждал противное, представлял доводы в доказательство того, что испортить следующий гон невозможно и, обратившись к старшему загонщику, отдал приказание без дальнейших рассуждений ехать и гнать.

Олизар уговаривал его не горячиться, называл несколько раз «душенькой» и, в свою очередь, с пеною у рта настаивал, чтобы гнать с противоположной стороны выбранного гона. Янка стоял в почтительном отдалении, кивал утвердительно головою и одобрил «мнение пана».

Загонщик-хохол, вокруг которого происходила вся эта разногласица, свирепо нюхал табак, вертелся на своей рыжей кляче, не зная, кого слушать, на ком сосредоточить внимание, и, видимо, был готов согласиться со всеми мнениями зараз, только бы скорей отвязаться от бестолковых распорядителей. Он говорил:

— Коза есть вольный зверь: почем узнаешь наверняка, где она будет, где нет? А следует попытать либо так, либо эдак, авось где и наскочит.

Но это убеждение на распорядителей не действовало, они по-прежнему бушевали и требовали обстоятельного ответа от хохла. Наконец, он махнул рукой по направленно к пади и велел первого поставить за 20 саженей (более 40 метров. — Прим. редакции) у высокой, куржлеватой березы, сам кликнул загонщиков и хотел было исчезнуть на рысях от назойливых охотников, но беспокойный «бекасист» повелительно остановил его, подтвердил то, что говорил раньше, закинул ружье за спину и зашагал вдоль пади.

Расстановка по номерам

Пройдя саженей 20, он остановился, скомандовал Янке молчаливым киванием головы и указанием рукою идти на место — и бедный охотник-«затычка», хотя и сморщился, видя, что место незавидное, но ослушаться не смел, а, поправив свою торбу, поплелся к указанной хохлом березе. Той же участи немедленно подвергся и «затычка номер второй», который быстро заковылял к первому попавшемуся пню, взгромоздился на него и начал доставать из чехла ружье, а потом снял другое с плеча и поставил у пня.

Я спросил М…ва, зачем Мамай берет с собой два ружья, и получил в ответ «сдуру». Мамай, услыхав это, рассмеялся, покачал головой и назвал М…ва цыганом. Отошедши еще немного, охотники стали совещаться, какое понадежнее место выбрать для меня, и единогласно решили поставить меня пятым номером против какого-то «отпадка», где, по уверению Олизара, мне предстояло стрелять всенепременно. На третьем номере стал он сам, но брат Николай заметил ему, что он отошел чересчур далеко от Мамая, с чем тот согласился и встал ближе.

Брат объявил, что он займет четвертый номер и, ускорив шаги, стал выбирать место. Он отошел уже на расстояние, чуть не вдвое больше того, какое было между Мамаем и Олизаромь, и все не становился; М…в. заметил, что давно пора занимать номер, что эдак Николаю придется самому стать у отпадка, который присудили мне, и в заключение, плюнув, назвал брата плутом и, вернувшись ближе к Олизару, стал сам четвертым номером.

Николай, увидав это, выругал его сквозь зубы «скотиной» и поневоле должен был изменить свой план и стать последним; поровнявшись с отпадком, он указал мне на колоду и велел около нее остановиться, при этом показал направление, откуда будет гон, повторил наставление не стрелять по линии, не сходить с загона до окончания и, пожелав удачи, в один миг исчез за деревьями.

Мечты и размышления

Вспоминая все те впечатления, которые наполняли мою душу с первой минуты сборов на охоту, впечатления, доступные только юношескому возрасту, я глубоко сожалею, что не могу уже теперь испытать и сотой доли чего-либо подобного.

Как чутко отзывалась душа ко всему окружающему! Как свежо, безыскуственно было каждое чувство! Не заглядывая ни в какие тайники житейской мудрости, беспечно витали мысли от предмета к предмету. Все существо охватывалось какою-то безотчетною радостью, копошились какие-то счастливые, неопределенные надежды на что-то хорошее!

Я остановился около указанного места и всматривался во все с глубоким интересом. Вот тянется длинная падь, окутанная белою пеленою снега, на которой заманчиво отпечатываются незнакомые для меня козьи следы; тут извилистая заячья тропинка мельтешит сквозь кусты и тянется длинною нитью в гору; ближе виднеются еще какие-то мелкие следки.

Я гляжу на все это, и сердце наполняется каким-то странным ощущением страсти от сознания того, что вблизи меня находятся какие-то живые существа.

Утро выдалось теплое. Мелкий снежок порошит и садится куржаком на ветви сосен. Тишина в воздухе такая, как будто все замерло и боится нарушить безмолвие природы. Вот пролетела с хребта на хребет какая-то хищная птица.

Вдали, на вершине сухой лиственницы, виднеются какие-то черные пятна, всматриваюсь: тетерева; один снялся с дерева и высоко пронесся над моей головою; вскоре пролетели и другие; я проводил их жадным взглядом, и вся окружающая обстановка показалась мне еще интереснее; охотничья страсть и любовь к природе заговорили еще сильнее.

Я осмотрел ружье, подаренное мне братом накануне охоты, прочитал Бог знает в который раз на пластинке и замках надпись: «Степанов в Туле», попробовал взводы, полюбовался на узорчатый дамаск стволов — и от души пожалел, что это ружье при всей своей красивой отделке не изображает кочергу в печатную сажень.

После этого мысль моя перескочила на предстоящую охоту, и я живо набросал в воображении заманчивую и, по-моему, весьма сбыточную сцену: как выскочили на меня из ближайшей чащи козы, как пронеслись стрелою по косогору и представились моим глазам такою большою целью, что я не торопясь нацелился в них, как в мишень: бац! бац! — и две лежат на месте.

На острие атаки

Тут мои мечты были прерваны глухо донесшимся до меня протяжным криком, вслед за которым раздался другой и прогремело что-то похожее на отдаленный выстрел. Взглянув в ту сторону, где стояли ближайшие охотники, я увидал, что они взялись за ружья и взводят курки, и понял сразу, что это начался гон. Быстро взведя курки, я принял удобную позу и весь, как говорится, превратился в слух.

Вот голоса раздаются явственнее, шумят трещотки, хлопают бичи, и все это сливается в один общий гул, который мне кажется до того гармоничным и возбуждающим какой-то особый, невольный задор, что я слушаю его с наслаждением и чувствую, что во мне заговорили все жилки. А вот на горе что-то хрустнуло, раздался шум, и сквозь чащу промелькнули какие-то быстро движущиеся тени.

Я обомлел, дыхание сделалось прерывистым, ноги заходили ходуном, а сердце забило такую дробь, какую вряд ли проделает даже самый искусный барабанщик; еще минута — и вот целая тройка красивых животных вылетела на поляну и понеслась на меня совершенно какими-то «воздушными» прыжками.

Тут уж у меня вышибло все из ума: я не помню, как я выстрелил раз за разом, как тянул еще за «собачку», словно думая добыть третий заряд, как козы прошмыгнули мимо меня в пяти шагах и скрылись за противоположною горою.

Первое определенное ощущение явилось в виде какой-то лихорадочной дрожи и тоскливого замирания сердца, потом глаза невольно устремились на следы коз, на чащу, куда скрылись животные, мелькнуло в голове: «А как ведь козы были близко, как легко я мог убить их!».

Какой предстоит стыд сознаться перед охотниками в своей неумелости… и прочее, и прочее. Мне сделалось так скверно, так тоскливо, что я чуть не заплакал и сразу почувствовал какое-то инстинктивное отвращение как к самой охоте, так и ко всему окружающему.

Критика спутников

Повеся нос, пошел я вдоль пади, как преступник, не имеющей фактов к оправданию, и сейчас же увидал охотников, шедших ко мне на встречу. Первые слова, долетевшие до моего слуха, касались рассуждения о том, что козы вышли на меня «на штык», что унеслись они в гору нетронутыми, что, стой на моем месте другой охотник, тот всенепременно сделал бы дублет…

Словом, говорилось то, что представляло самую высшую степень, самую, так сказать, эссенцию для уязвления моего самолюбия, и без того уже достаточно оскорбленного.

— Ну что, брат Иван, профуфырил, видно, по козочкам? — начал снимать допрос Николай. — А ведь славно выскочили — «на штык»!

— Да, близко! — отрывисто пробормотал я сквозь зубы и не нашелся, что больше ответить.

— А вы погодите, господа, — заметил М…в, — может быть, он и ранил козу? Надо след посмотреть.

— Нет, ушли целехоньки! — утвердительно проговорил брат. — Я видел, как они по горе скакали, да вот и картечь легла ниже следа… И он указал на полосы, прочерченные моими зарядами ближе всех следов.

Янка скорчил насмешливую рожу, хлопнув руками себя по боку, прошамкал глядя на след:

— Ах как близко! Палкой убить можно!

И, разрывая мое сердце, долго с укоризною покачивал головой. М…в начал утешать меня, говоря, что и хорошие стрелки дают промах, что, стреляя в первый раз, иначе и быть не может и прочее. Брату стало совестно, и он тоже переменил тон и начал рассыпаться в утешениях.

К ним обоим присоединился и Олизар, но утешения эти нисколько меня не утешили: я сделался, как опущенный в воду, и долго не мог никто добиться от меня слова. Усевшись в сани, я безучастно слушал новое совещание о втором гоне — такое же безалаберное, как и первое.

Новый шанс

А затем, когда поставили меня на место и Олизар возобновил свою одобряющую фразу «Будешь стрелять!», я мог только в отчаянии произнести:

— Теперь мне все равно, черт с ними и с козами!

Легши на снег, я поставил поодаль ружье и смотрел на все окружающее с каким-то тупым и злобным равнодушием.

Но вот раздался воодушевляющий крик крылового загонщика. Раз-другой хлопнул бич, заговорили трещетки — и разбитое горем сердце мое вновь встрепенулось, печаль отошла куда-то далеко, а охотничья страсть и трепет ожидания с новою силою охватили все существо мое. Однако ж мои треволнения оказались напрасными: как этот, так и последующие загоны не дали мне никакой добычи, только доставили случай быть свидетелем дотоле невиданных мною сцен.

Видел я, как Янка, изменив общему правилу охоты, сошел с своего места и, не заметив грозных жестов Олизара, стал как раз против него под горою. Выбежала коза и понеслась легкими прыжками на Олизара, но, не успев спуститься с горы, остановилась шагах в десяти против Яна и была им убита наповал.

Седовласый пан, очевидно, горел негодованием: он грозился кулаком, посвистывал, махал ружьем и нетерпеливо переходил с места на место, но Янка не чувствовал его присутствия и был совершенно глух и нем ко всем его угрозам.

Неудачи «мастеров»

По окончании загона Олизар, красный как рак, налетел на Янку и с остервенением начал изрыгать ругательства на польском диалекте, а брат Николай, присоединившись к этому суду; дал старику затрещину и рассыпался бранью на диалекте крутой, доморощенной, русской закваски. Янка сложил крестообразно руки, снял шапку и раз двадцать повторил жалобным голосом:

— Взмилуйся, пане!

Затем начал пятиться назад и, в конце концов, стал в снегу на колени. Этот маневр возымел надлежащее действие: грозные судьи махнули рукой, плюнули и отошли.

На другом загоне я видел как пара коз появилась из чащи и понеслась по косогору со всей быстротой своего бега; одна отшатнулась и кинулась между братом и М…вым. Прогремели выстрелы: коза скорчилась, наддала прыти и, словно расстилаясь, исчезла за первыми кустами. Другая коза поворотила на Олизара, встретила два выстрела и улетела стрелою из вида.

Я глядел с недоумением на всю эту сцену, дивился, почему козы не упали мертвыми от рук таких достославных охотников, и, между прочим, почувствовал в душе какое-то злорадное утешение, словно эти неудачи ослабляли на несколько градусов мои собственные.

Загон кончился; загонщики показались на косогоре. В стороне брата и М…ва послышалась страшная перепалка: один уверял, что коза споткнулась после его выстрела, другой утверждал, что — после его; начали разбирать следы, а потом отобрали у загонщиков лошадей и поехали куда-то в гору.

Олизар прошел шагов 200 по следу ушедшей козы, затем вернулся к лошадям и, молодцевато заломив шапку, начал заряжать ружье. Подошел Ян и с подобострастным участием спросил о результате. Олизар с досадою махнул рукой, обругал кого-то за что-то и свалил свою неудачу на то, что ружье у него, как на грех, было заряжено «пулями», отчего он и не убил козу. Янка выразил глубокое сожаление и ввернул какую-то льстивую фразу.

После этого мы, несчастные, оставшиеся на лицо охотники, дожидались битый час возвращения уехавших. Наконец, вернулся М…в, а за ним вскоре и брат. Козу они не нашли, но спорить о том, кто ее ранил, все еще продолжали.

Розыгрыш на привале

По окончании последующего гона, который прошел без выстрела, мы занялись уничтожением разных яств. Жирные щи, припахивавшие дымком, жареная баранина, похожая на головешку, изрядное количество облепиховой наливки составляли наш обед.

Вместо десерта мы насладились зрелищем маленькой одноактной комедии следующего содержания: М…в, всегда верный себе балагур и любитель невинных скандалов, в то время, когда кучера убирали остатки нашей трапезы, шепнул мне на ухо, чтобы я отвлек внимание Янки разговором, сам же он взял тайком его ружье и вывинтил из него картечь; затем заставил меня завести с ним спор относительно того, что его ружье бьет плохо и не принесет в цель на 30 шагов пяти или шести картечей.

Я исполнил все в точности, но Янка отнесся ко мне с истинным презрением: он заметил, что у меня нос не дорос еще, чтобы смеяться над опытными охотниками и, отошедши в сторону, не стал больше обращать на меня внимания.

Тогда явился на сцену Мамай и стал (конечно, тоже по наущению М…ва) подзадоривать Яна восхвалениями своего ружья. Старик разгорячился, отмерил 30 шагов, приладил к дереву какой-то клочок бумаги и, прицелившись с полным старанием, выстрелил.

— Ну что, Ян, много ли попало? — раздалось со всех сторон, когда старик пошел исследовать результаты выстрела.

— Шесть картечей в бумагу и три в дерево! — пресерьезно ответил Ян, сорвав клочок и возвращаясь к охотникам.

Скандал удался как нельзя быть лучше. Все покатились со смеху и начали изощряться в остротах; Янку «исцыганили» c головы до пят, уличили во лжи, показав ему вынутые картечи, и, к моему великому удовольствию, додразнили старика до того, что он нахлобучил шапку, сел в сани и заявил, что он завтра же продаст ружье и больше на охоту не пойдет.

Еще одна попытка

Следующие два загона были так же неудачны, как и последний, вследствие чего и последовало решение от главнокомандующих охоту кончить.

Мое настроение духа несколько изменилось: я развлекся скандальной историей с Янкой, забыл на время свою великую скорбь по поводу злосчастных выстрелов и возвращался домой не то чтобы с веселой душою, но настолько успокоился, что мог со вниманием слушать рассуждения Олизара о том, что «пулей» он иногда еще по козам «пуделяет» (как, например, нынче), но «гранкулей», то есть картечью, никогда в жизни и не может даже себе вообразить подобного казуса.

Не доезжая версты полторы (около 1600 метров. — Прим. редакции) до завода, кого-то из охотников дернуло предложить сделать маленький загон на зайцев. Предложение было принято, и все тотчас начали расставляться.

В половине гона судьба снова послала на меня испытание: две козы красивыми прыжками вылетели на обрывистый косогор и, остановившись передо мною шагах в 80, заставили меня проделать по ним мертвую стойку; потом они бросились стремглав вниз и прошмыгнули вплотную мимо меня. Я суетливо «засовался» во все стороны, пропустил удобный момент и выстрелил тогда, когда козы были уж чуть видны. Все это произошло в одно мгновение: козы исчезли, как видения, следы их резко отпечатались от меня в десяти шагах.

Все прежние муки вернулись ко мне с прежнею силою: вид мой был, вероятно, до такой степени жалок, что даже безучастный к чужому горю брат Николай посовестился меня шпиговать инквизиторскими допросами, а только вскользь заметил, что козы ушли неранеными, и посоветовал не тратить времени на бесполезные розыски. После этого все облеклись в теплый шубы, уселись в сани, не останавливаясь, покатили по дороге крупной рысью.

Утешительная «философия»

По приезде домой М…в остался у нас на вечер. Вскоре зашумел самовар, разнесся душистый аромат рома, заклубился дым, и полились потоки самых задушевных, безвычурных речей охотников-товарищей, совершенно забывших свои неприязненные стычки на охоте. Один я не вторил общему веселью, а, уткнувшись ничком в диван, долго лежал, упорно храня молчание и все раздумывая о несчастной своей участи.

Заметив мое отсутствие и сжалившись над моей плачевной физиономией, товарищи начали изощряться в утешениях на разные лады, говоря, что терпеть горькую долю «неудачника» есть необходимое условие каждого начинающего охотника, что все эти неудачи продолжаются до первой счастливой охоты, когда явится самоуверенность и все пойдет, как по маслу.

Все эти мудрые философствования сначала на меня не действовали, я упорно молчал, но потом мало-помалу, как говорится, стал отходить и не заметил сам, как втянулся в общую беседу.

Завел брат мой речь о том, что, искавши козу, он встретил множество тетеревей, но все они были до того «сторожки», что ближе 80 шагов ни к одному не удалось подъехать.

— Да ведь у тебя ружье-то картечью было заряжено? — спросил я. — Неужели не донесло бы на такое расстояние?

— Донести-то как не донесет, пожалуй, и гораздо дальше, да толку в этом мало, — ответил брат. — Разбросит по всему лесу, в корову не попадешь, не только что в тетерева.

— А как же вот у Олизара ружье бьет картечью за 40 саженей (примерно 85 метров. — Прим. редакции) и промаху он не знает? — язвительно заметил я.

Охотничьи «подвиги»

Товарищи покатились со смеху и оба в один голос назвали меня младенцем. Я вспылил, быстро вскочил с дивана и объявил им, что в доказательство того, что это правда, Олизар берется на пари разбить бутылку с 25 саженей (более 53 метров. — Прим. редакции). Новый взрыв хохота заглушил мои слова и отчасти меня обескуражил.

— Да помилуй, братец мой, как тебе не стыдно верить всякой галиматье! — насилу выговорил, сквозь слезы, вызванные смехом, брат Николай. — Вздумал вдруг слушать Олизара! Да он то ли еще тебе нагородит, только уши развесь!

Тут товарищи обрисовали мне в самом комическом виде всю охотничью деятельность Олизара, помянули про его всегдашнее правило объяснять свои промахи тем, что ружье было заряжено пулей, а если коза слабо ранена, то с пеною у рта божиться, что ружье было заряжено «шрутом» (дробью); рассказали про его привычку при всякой ничтожной удаче хвастаться до одури, начиная с ружья, которое представляет какую-то паршивую мешалку, превозносить до небес все свои вещи, а себя самого считать небывалым чудом в свете и тому подобное После этого товарищи опять свели речь на бой ружей.

— Я ведь тебе и раньше говорил, — наставительным тоном обратился ко мне брат, — что настоящий бой хорошего ружья должно считать 50, 60 шагов, если же дальше будешь стрелять, то картечь разнесет, а дробь ударит слабо, какое бы хорошее ружье у тебя ни было.

— При этом, конечно, также надо заметить, — подсказал М…в, — что сила боя ружья должна определяться лишь по тому расстоянию, на которое ружье бьет постоянно, случайные же выстрелы в расчет нельзя принимать.

— Конечно, — подтвердил брат. — А то и я могу про своего «Бертрана» сказать, что он бьет за 70 или за 80 шагов… Мало ли какие оказии бывают!

Тут они начали припоминать разные диковинные выстрелы и дали мне случай наслушаться всласть разных анекдотов, один другого диковиннее. После этого, вспомнив свои юные годы, когда и они были «ползунами-саженниками», собеседники повели речь о своих замечательных грошовых одностволках.

Опасные ружья

— А ведь те наши фузеи били дальше теперешних двустволок? — проговорил М…в. — Помнишь, у меня было ружье с надписью «мое занятие»? Черт знает куда я «жарил» из него!

— Что лупили они дальше — это верно, — заметил брат. — Только и дураки же мы были, что стреляли из них! Вот доподлинно не жалели жизни!

— Почему это? — спросил я.

— Да потому, что всем этим фузеям была красная цена пять рублей, а чего же можно требовать за эту цену? И выходило, что у каждого ружья встречалась какая-нибудь проруха: то курок срывает, то казенник хлябает, то в самом стволе какие-нибудь пленки… того гляди, что все разнесет и улетит к черту!

— Между тем заряды-то мы валили какие — вспомнить страшно! — добавил М…в. — Помнишь мое знаменитое ружье с подушкою, от которого я постоянно ходил с подбитою скулою?

— Как не помнить? Я сам из него стреливал.

— Почему же оно было с подушкою? — недоумевал я.

— А потому, друг милый, что из него иначе и стрелять было невозможно, — пояснил М…в. — Ружье это было чуть не в саженей длины, а калибра я уж и не знаю которого — чистая пушка! Заряды я в него валил пригоршней, и отдавало оно так жестоко, что, не приладь я подушку к прикладу, наверно, остался бы навеки изувеченным.

— Да, признаюсь, и понятия же были! Теперь, кажется, золотом осыпь — не возьму в руки подобную дубину.

— Мало ли что! — заметил М…в. — А тогда на хорошие двустволки смотрели, как на негодные вещи. На все свое время!

«Хороши понятия, нечего сказать! Хвалят те ружья, которые и в 25 саженей (около 53 метров. — Прим. редакции) не бьют, — чистые дураки!» — подумал я про себя и ушел из комнаты, чтобы не слушать дальнейшей дребедени…

Под влиянием хорошей книги

Живу я в Александровском целую зиму. Товарищи ездят на охоту за козами (на которой я испытываю все те же неудачи), так как убеждены, что другой охоты здесь в эту пору не существует; но я этих убеждений не разделяю и почти каждый день езжу в лес «гонять ветер». Никогда, конечно, не встречал я никакой дичи и вымещал всю злобу на сойках, дятлах, снегирях и тому подобных неповинных пташках.

Так шло время до самой весны, когда вдруг совершилась во мне неожиданная перемена. Достал я где-то «Записки Оренбургского охотника» (видимо, речь идет о «Записках ружейного охотника Оренбургской губернии» Сергея Аксакова. — Прим. редакции), открыл книгу и с первых же страниц унесся воображением в чудный, дотоле не ведомый мне мир.

От этого чтения на душу мою повеяло чем-то близким, родным; любовь к природе охватила меня с полной силой, и я сделался ревностным служителем и поклонником всех тех идей, которые легли в основе превосходного труда даровитого автора. Я взглянул на охоту другими глазами, и загадочный «бекасист» со всеми его непонятными для меня симпатиями сразу сделался мне милее и ближе.

Я сам начал мечтать о том, как бы обзавестись легавою собакой, решил предстоящей же весною усердно охотиться на бекасов, мечтал о том, как буду вести журнал своих охотничьих подвигов и наблюдений, как буду следить за постоянным оживлением природы и за валовым пролетом дичи. Но, как на грех, весна стояла недружная, и глубокие сугробы снегу долго не позволяли мне привести в исполнение мои проекты.

Визит старика

Как-то утром сидим мы с братом за чаем и толкуем об охоте. Входит Янка, чешет затылок и становится в особенно почтительной позе.

— Что тебе нужно? — спрашиваешь брат.

— Я к Вашей милости: позвольте сходить на охоту.

— На какую охоту?

— Да вот я тут на Лужках глухаря заприметил, а, кроме того, в Еловской пади косачи играют. Хотелось бы сходить, да по пути и рябков пострелять можно.

— Да ведь везде снег. Как ты ходить-то будешь?

— Ничего, можно. Я вчера в лес ходил, так по солнопекам проталины — и рябков нашел, только ничего свести не мог.

— Отчего?

— Да на пик не летят. Уж я вабил, вабил… Фурчит, отзывается, а не летит, хоть ты тут убей его!

— Ну а как здесь на горе, против Галкиной, есть рябки? — спрашивает брат.

— Помилуйте, как не быть! Тут «скрозь» — все рябок! И ходить можно — проталины!..

— Ладно, ступай!

— Так уж я, Николай Григорьевич, дня на два уйду, — заискивающим голосом клянчил Янка. — Место, сами знаете, неблизкое. Я, может статься, с Еловской-то в Черемшанку сверну — там тоже косачи играют, а рябок — «скрозь»!..

— Хорошо, ступай хоть к черту! Мне решительно все равно, — ответил брат и этим, видимо, доставил Яну великое удовольствие. Старик умильно улыбнулся, выпросил несколько щепоточек пороху, зарядов пять дроби и на цыпочках проворно исчез а дверью.

«Угощение» охотой

По уходе Яна меня начала разбирать зависть. Внезапно мне стала в моем пылком воображении картина ночлега в утренней заре, «тетеревей глухое токованье», бурчанье рябчиков, которые встречаются «скрозь», и прочее.

— А знаешь что, Николай, — немного погодя проговорил я, — ведь мне бы до смерти хотелось сходить с Янкой на охоту…

Брат рассмеялся, объяснил мне, что Янка не только на два, а на четыре, на пять дней уходит в лес и никогда ничего не приносит.

— Да, кроме того, сам ты пикать не умеешь, а Янка ревет, как корова, — никакой рябок не полетит. А лучше вот что: я тебя угощу охотой. После обеда пойдем на Галкину — там, я знаю, есть рябчики и место «солнопечное», наверняк парочку, другую заколотим.

Я, конечно, пришел в великий восторг от предложения и тотчас принялся набивать патроны.

Часу в первом мы отправились пешком на ближайшую гору. Как теперь вижу, вскарабкались мы на хребет, попали на лесную, узенькую дорожку и пошли по ней ускоренным шагом. Снег почти везде еще лежал сплошною массою, и ходьба была настолько утомительна, что я живо начал отставать от брата и вместе с этим лез из кожи, стараясь не показать виду, что устал.

Пройдя дорожкою с полверсты (чуть больше половины километра. — Прим. редакции), брат начал время от времени пикать в костяную рябчиковую пикульку и велел мне внимательнее прислушиваться — не забурчит ли, или не откликнется ли где рябчик. Я весь превратился в слух, но толку было мало: раз 20 останавливались пикать — и все по-пустому.

Бурчание рябчика

Мне начала прискучивать эта процедура, и я потерял всякую надежду на успех. Но вот спустились мы в глухой отпадок, по бокам которого расстилалась сплошная чаща. Брат пикнул и, — о, радость! — на хребте послышался шумливый взлет птиц.

— Рябчик бурчит! Стой смирно, не «шиборчи»! — проговорил шепотом брат и, зайдя на несколько шагав вперед меня, взвел курки.

Я тоже последовал его примеру и, затаив дыхание, стоял как статуя, только сердце стучало молотом, да палец инстинктивно тянулся к ружейному спуску. После второго, более старательного пика рябчик забурчал ближе и отозвался своим тоненьким, мелодичным голоском.

Услыхав эту музыку, я заметил, брат начальные ноты делает хорошо, но последние не совсем удачно; впрочем, при второй или третьей перекличке с рябчиком он стал подражать весьма верно. Тут я сличил слышанное раз мною на кухне пиканье Янки и Мамая и убедился, что оно так же похоже на голос рябчика, как воронье карканье на соловьиные трели.

Между тем рябчик бурчал уж близко, и, наконец, я увидел, как что-то промелькнуло по чаще и скрылось за кудрявой сосенкой. Еще пик — и рябчик, вылетев на чистое место, сел против меня на колоду. Я только было начал целиться, как брат меня остановил, шепча:

— Постой! Погоди немножко!

При этом он сам взбросил ружье, выстрелил — и рябчик клубочком покатился на землю.

Премудрости охоты с манком

Я бросился поднимать птицу и в первый момент был от одного того в восторге, что есть добыча, хотя и не мною сраженная. Продолжался мой восторг, однако, недолго. Когда брат зарядил ружье и мы пошли дальше, я тут только вспомнил, что рябчик сидел ко мне ближе, нежели к брату, и, не останови меня брат, когда я начал целиться, дичина была бы моя; у меня закопошились зависть, злоба и еще какое-то неопределенное, но вместе с тем пренеприятное чувство.

Немного погодя мы нашли еще рябчика. Брат снова доставил мне случай быть свидетелем процесса переклички и подманивая птицы и опять воровским образом похитил у меня из-под самого носа добычу; когда же я высказал на это претензию, он заметил мне, что я будто бы целился чересчур долго, и он побоялся, чтобы рябчик не улетел без выстрела.

Третий найденный рябчик выдался из капризных: он долго перекликался с братом, раз, другой перепорхнул с места на место, но к нам не подлетал. Брат велел мне остаться на дорожке, сказав, что заглянет в чащу и тотчас вернется. И действительно, сдержал слово: он осторожными шагами пробрался в лес, где минут через пять раздался выстрел, и брат воротился с трепетавшим в его руках рябчиком. Тут вскоре начало смеркаться, и мы поспешили вернуться домой.

Брат был доволен первой весенней охотой и целый вечер утешал меня, говоря, что я теперь имею полное понятие о стрельбе рябчиков на манку. Я, со своей стороны, поблагодарил его за науку, но между прочим заметил, что уж больше идти с ним за рябчиками не имею ни малейшего желания.

Книжные красоты и сибирская реальность

Пришло наконец-то счастливое времечко, о котором я столько мечтал и которого ждал, как великого, светлого праздника! Наступила «настоящая» весна, явившаяся уже не застенчивой гостьей, оспаривающей у зимы свои права, а полной хозяйкой, захватившей в свои руки бразды правления и на все наложившей печать своей заботливости и могущественной прелести.

Я поспешно вставал чуть свет каждое утро, брал ружье, патронташ, наполненный всевозможною дробью, и бежал без оглядки на ближайшее болото, весь проникнутый впечатлениями поэтического рассказа Аксакова о валовом прилете дичи в привольные Оренбургские степи, мечтая и сам встретить что-либо подобное.

Но, увы! В Сибири нет этого приволья, нет и сотой доли тех поэтических явлений, которые так стройно гармонируют с характером оживляющейся весенней природы!..

Я встречал тянувшееся длинной полосою кочковатое болото, на котором в разных направлениях виднелись весенние лывы (топкие места. — Прим. редакции). Находил на этом болоте какую-нибудь несчастную сироту-пигалицу, которая, далеко срываясь с кочки, нескладно махала своими широкими крыльями, «сбоченивалась» и ныряла с криком в воздух, словно подстреленная.

На лывах встречал я щеголя, селезня, а то и целый табун уток, соблазнительно красовавшихся на отдаленном фоне зеркальной поверхности воды. На краю пашни, у подошвы горы, заводил свои протяжные ноты кроншнеп.

Пролетали длинной вереницей гуси. С Ангары слышались переливчатые трели лебедей, а из лесу доносилась музыка тетеревиных концертов — вот и все, что встречало у нас здесь весну и что затрагивало за живое мою чуткую, восприимчивую натуру!..

Но мало было пользы от всего этого живого населения… Я только любовался, слушал, а о стрельбе и не мечтал: так все было отдаленно, недосягаемо.

Подходящая дичь

Наконец, весна подвинулась еще ближе к лету. Появилась травка, расцвели подснежники и раздались над болотом поэтические звуки токующего бекаса. Узнал я от Янки, что на берегу пруда появилось множество куликов.

— Эта по вас дичь! Набьете много и настреляетесь вдоволь! — говорил он со злою насмешкою.

И я тотчас же брал ружье и шел на указанное место. Насмешливый тон противного старикашки я не принимал во внимание и помнил только одно — это великое изречение Аксакова, что «в начале весны все мило, все драгоценно охотнику», а потому с азартом шел на избиение несчастных куличков. Они подпускали близко и действительно были «по мне»: я в первый же день накрошил их дюжину и с восторгом отправился показывать их брату и М…ву.

Но, увы! Эти строгие судьи отравили мое удовольствие и, что называется, «втоптали в грязь славу моих великих подвигов»: они осмеяли меня с головы до пят, куличишек назвали дрянью, не стоящей заряда, сказали, что их ни один порядочный человек есть не станет, стрельбу по сидящим причислили к самому бесполезному, бесславному и неприятному роду охоты и в конце концов дружески посоветовали мне бросить совсем эту охоту и выключить себя из разряда охотников — «шутов гороховых».

Я сначала обиделся, даже выругал обоих за резкость замечаний, но куликов оставил в покое, тем более что подошла пора испытать свое искусство на бекасах.

Истинный рай в душе

Дня через два брат предложил мне ехать на охоту в Степановские болота, и мы, живо собравшись, выехали из дому после раннего обеда.

На козлах нашего тарантаса рядом с кучером восседал мой враг Янка. Он вызвался с нами ехать, чтобы при ночлеге в деревне приготовить ужин и на досуге пострелять уток на речке.

Узнавши, что я специально еду за бекасами, он хихикал себе под нос, корчил презрительные гримасы, советовал мне бросить эту затею и идти за куликами — словом, возмущался до глубины души моему дерзновенному намерению стрелять бекасов и не мог, как говорится, переварить этого.

Брата Николая эти отношения ко мне достославного егеря тешили, как школьника, и он то и дело принимался нас стравливать; но я в этот день был совершенно застрахован от обидчивости, вследствие чего интерес стычек ослабевал.

На душе моей был истинный рай: я восхищался тем, что вступаю в область деятельности настоящих охотников, что скоро лично испытаю все восторги, которые так увлекательно передавал Аксаков, что еще час-другой — и я «сделаюсь бекасистом».

Под впечатлением всех этих мыслей я не заметил, как мы проехали 15 верст (16 километров. — Прим. редакции) и остановились на мосту против болота.

— Ну, Иван, я пойду вот этой стороной, — проговорил брат, вылезая из тарантаса, — а ты ступай подле леса, там всегда держатся бекасы. Да смотри, действуй смелее! Выведи курок и иди напролом… Как вылетит долгоносый — так ты и жарь его из обоих стволов. Да смотри, прислушивайся к токующим…

Тут он свистнул своему Байкалу, взбросил ружье через плечо и немедленно скрылся от меня за кустами.

Охотничья горячка

Пока я заряжал ружье и надевал дрожащими руками пистоны, какая-то птица прошмыгнула у меня над головой и спустилась в болото около самого моста; затем я вскоре услыхал какие-то незнакомые мне звуки вроде слогов «таку, таку». Вспомнив описание Аксакова и слова брата, я тотчас понял, что это токующий бекас, и меня сразу охватила охотничья горячка.

Я торопливо взвел курки, заложил назад фуражку и, дрожа, как в лихорадке, начал выступать мерным шагом к месту, откуда слышались звуки. Вот «таку, таку» раздалось уже так близко, что я вперил глаза в болото, думая увидать птицу сидячею, но в этот момент шустрый долгоносик взрывается столбом и несется вправо своим быстрым, вертлявым полетом.

Я взбрасываю ружье и, почти не целясь, стреляю два раза… Бекас улетел на средину болота и там спустился. Сзади меня послышался дребезжащий смех Янки: он стоял на мосту, что-то бормотал и заливался язвительным хохотом. Я громогласно выругал его «собачьей мордой», поспешно зарядил ружье и пошел к переместившейся птице.

Бекас снова прокричал «таку, таку» и я снова проводил его двумя выстрелами. Позднее к вечеру появились играющие в выси бекасы, и деятельность моя увеличилась: я едва успевал заряжать ружье и «жарил», что называется, «и в хвост, и в гриву», но результат из всего этого вышел тот, что я выпустил целых 17 зарядов и все-таки оказался неповинен в пролитии хотя бы единой капли бекасиной крови.

Пес-«вредитель»

В действиях своего ментора-«бекасиста» я тоже немного увидал чего поучительного: стрелял он хотя довольно ловко и убил дюжину долгоносиков, но хваленый его Байкал, эта «гроза бекасов», оказался совершенным чудовищем: он причуивал бекасов издалека, но при каждой потяжке спугивал птицу и тотчас угонял ее из виду.

Брат при каждой подобной манипуляции свирепо кричал на него, дул нагайкой и пользовался только той добычей, которая порывалась без помощи собаки или вылетала, когда собака была не в далеком расстоянии.

Кончив свое бесполезное «буханье», я сел в тарантас и некоторое время наблюдал оттуда за охотою брата. «Ну уж «гроза бекасов», черт бы ее побрал!» — думал я про себя и дивился немало, как у брата хватает терпения так немилосердно драть глотку: при этом, конечно, я вспомнил все похвалы, которые он расточал Байкалу, и увидал на деле, как они мало сходны с действительностью.

В сумерках кончил и брат свою охоту. Недавней свирепости, выражавшейся в его громогласных криках на Байкала, не было и тени; он подошел ко мне весьма спокойный и довольный, расспросил о моих подвигах, пропел слышанную мною в сотый раз песню о том, что ««пуделя» будут продолжаться только до первого убитого бекаса», затем с эффектом высыпал из ягдташа свою добычу и на вопрос мой «Почему это Байкал не делает стоек?» пренаивно ответил:

— Молод, дурит! Ну да и весной всякая собака горячится с лежки! Вот придет лето, тогда другое дело — каждого долгоносика добудем из-под стойки!

Мы вскоре сели в тарантас и поехали ночевать в деревню.

Новое искушение

Утром я снова поднял войну с токующими долгоносиками; в средине дня стрелял их, вспугивая ходом, а к вечеру упал духом, повесил нос и, не убив ничего, решил в отчаянии, что, видно, не судьба мне быть бекасистом. Следствием подобного решения было то, что после этой охоты я не ходил на болото в течение целых двух недель.

Между тем весна незаметно перешла в совершенное лето; наступили жары, и вся птица села на гнезда. Брат мне объявил, что уж теперь охотиться грешно и надо оставить болота в покое до «милого июля».

Но тут случился такой казус: к одному знакомому заводскому чиновнику приехал из города какой-то «важный барин» и выразил желание полакомиться благородной дичью; хозяин рассыпался пред братом мелким бесом, прося его настрелять бекасов; тот не решился отказать и, изменив своему слову, поехал на охоту и позвал меня вновь попытать счастья. Я долго колебался, но не устоял против искушения… и вот мы опять на Степановском болоте…

На этот раз судьба сжалилась надо мною и посвятила меня, наконец, в бекасисты. Произошло это важное для меня событие весьма просто: брат отправился опять на тоже болото, на котором охотился раньше; вскоре он убил одного бекаса, а другой «порвался» и, перелетев на то болото, где я ходил, сел у замеченных мною каких-то желтеньких цветочков; я быстро направился в то место, вспугнул его, выстрелил… и, о дивное диво! Бекас сунулся в траву и побежал между кочек с перешибленным крылом. Я приблизился к нему шагов на десять и, боясь, чтобы эта первая добыча не ушла из моих рук, разнес вторым выстрелом почти вдребезги.

Несмотря на это, восторгу моему не было конца… Судорожно схватив растрепанную пичужку, не помня себя от прилива радости, я что было мочи закричал:

— Ура!

Затем, пристегнув добычу к ремешку ягдташа, я кинулся сломя голову делиться с братом известием о своем счастии. Брат поздравил меня с началом, посмеялся, что я добивал уже почти убитую птицу и предсказал, что теперь у меня пойдет все, как по маслу. Действительно, я в этот день убил без промаху еще пару бекасов, и мнение мое о себе сразу поднялось превыше «лесу стоячего и облака ходячего», как говорится в сказках. Приехав домой, я уже, в свою очередь, взглянул на Янку с презрением и горделиво объявлял всем, что «сделался бекасистом».

Ключевые события

Вскоре после этого периода моей охотничьей жизни случилось в ней два важных происшествия: первое — я убил на тяге вальдшнепа и от восторга чуть не лишился рассудка, второе — я достал себе щенка пойнтера. Последнее обстоятельство способствовало тому, что мечты мои о предстоящих охотах за бекасами занеслись уже за всякие пределы возможного.

Вновь перечитав от доски до доски Аксакова, я усердно принялся за воспитание своей собаки, но тут не помог мне и Аксаков: я научил щенка поноске, добился того, что он беспрекословно лазил в воду, ложился при слове «куш», не боялся выстрела. Закончив этим курс собачьего воспитания, я сообразил, что вполне дельно и совершенно достаточно выдрессировал собаку.

Знаменитый бекасист и его товарищ М…в в этом случае помогли мне одним только благородным советом — отрубить у пойнтера хвост, приведением какового совета в исполнение пойнтер мой оказался обезображенным на веки-вечные.

Пернатые трофеи

С конца июня вся наша братия принялась за уничтожение молодых уток, которыми не брезговал и завзятый бекасист; к этой группе присоединился, конечно, и я. Охоты по большей части производились всем обществом следующим образом. Несчастные «затычки» в лице Яна и Мамая, предназначенные судьбой не в одной козьей охоте, а и во всех без исключения общественных охотах играть унизительную роль, заходят с собаками, имевшими единственную способность — гнать все живое в непролазную вершину какого-нибудь пруда или кочкарник, заросший травою и переплетенный кустами, в средине которого бежит речка; зашедши, они начинают с криком и гиканьем вместе с собаками турить к известному пункту все, что попадется; мы же преспокойно выбираем чистенькие местечки и в разных направлениях становимся караулить добычу.

Любил я в этой охоте не тот момент, когда собаки возьмут на вид утенка или целый выводок и с лаем и стоном следуют за ним по пятам, а он, глупо хлопая своими неоперившимися крыльями, вытянув шею, с криком несется по воде как угорелый; в этом «содоме» я всегда боялся подстрелить собаку и вместе с этим, разгорячившись, делал постоянно отчаянные промахи.

Поэтический момент для меня был тот, когда я стоял где-нибудь на узенькой речке, скромно пробирающейся между заросших осокою кочек. Вблизи — тишина, на воде ничто не шелохнется; вдали раздаются голоса несчастных «затычек»; вдруг от осоки появилась маленькая струйка; сердце вздрогнуло, ружье наготове. Еще минута — и вот проворный чирок или матерый кряковый утенок выплывает из осоки и словно к чему прислушивается. Пропускаешь его, чтобы он проплыл мимо, и уже вдогонку посылаешь заряд дроби…

На подобные охоты мы ездили часто, и я в ней был лицом далеко не пассивным; я убивал пары по три, по четыре утят и подчас творил такие чудеса, что «спускал на землю» поднявшуюся столбом из осоки крякушу или прошмыгнувшего над головой чирка. Даже сам Янка глядел на меня снисходительнее и ни одним словом не поднимал на смех.

Продолжалась охота на уток до конца первой трети июля. Наконец, завзятый бекасист объявил ей конец и провозгласил начало охоты за благородною дичью. М…в отправил это решение к черту и продолжал стрелять уток, а я раболепно преклонил голову в знак согласия и дал слово больше не трогать уток.

Талантливый пудель Цербер

Восьмого числа приехал к нам в гости один городской охотник, завзятый «пукало», «великая горячка», но товарищ в охоте отличный; привез он с собою какого-то пестрого легавого ублюдка и в боковом кармане сюртука «Книжку для начинающих охотиться» Л. Вакселя. Первого он то и дело порол, как Сидорову козу, второго изучил наизусть и всех знакомых охотников вербовал в поклонники этого великого авторитета.

На другой день рано утром мы разместились в двух экипажах и направились в свою заветную Степановщину.

Знаменитого Байкала в то время у брата не было: он умер от руки хозяина, наказавшей его за какой-то неблаговидный поступок в охоте за утками. Заменил Байкала старый пудель Цербер, который представлял из себя собаку замечательных способностей.

Взявши за десять лет перед тем маленьким щенком означенного пуделя, брат легко приучил его ко всевозможным комнатным фокусам: звать лакея, подавать трубку, сапоги и прочее и прочее, затем повел его на уток, и тут он оказался истинным артистом: при необыкновенной смекалке он имел огромное чутье, нырял за утками, подползал с охотником, подавал за крылышко и тому подобное; сверх всего этого он обладал великою способностью находить утерянные вещи вроде, например, чубучного янтаря, который он один раз принес брату за версту с болота; кроме хозяина, он ни с кем не ходил под ружьем, все равно — был ли он побуждаем к тому строгими или ласковыми мерами; главное же великое качество Цербера, за которое один охотник назвал его Гумбольдтом, состояло в том, что он, несмотря на присущую всем пуделям горячность, тянул к каждой благородной дичи, переступая нога за ногу, мерным шагом, и давал этим возможность своему хозяину охотиться успешно за бекасами; иногда же он доводил свою изумительную вежливость до таких размеров, что прекурьезно делал красивую, мертвую стойку.

На болоте

Я ехал на охоту, как и весною, без собаки, потому что пойнтера своего вести еще не решался, он казался мне молод.

Остановившись у болота, мы тотчас разошлись в разные стороны и начали охоту каждый по своей методе: городской гость «пуделял» на славу и вымещал неудачу на своей пестрой собаке; брат Николай скромненько шел со своим миниатюрным белым пуделем и собирал долгоносиков, как грибы в урожайное дождливое лето; я же изображал из себя истинного страдальца: насколько легко было весною находить и вообще выпугивать из открытого оголенного болота бекасов, настолько же трудно было «находить и вытаптывать» их в эту пору.

Пока я пройду вдоль всего болота и ни разу не выстрелю, товарищ мой, пройдя с собакою вдвое меньше, натешится досыта; затем, если я убью птицу, то ищу ее битый час и нередко для этого сажусь на кочку и терпеливо дожидаюсь, пока набредет на меня кто из товарищей и Христа ради поможет найти добычу при помощи собаки.

Несмотря на всю эту муку, страсть, однако, брала свое: я ходил наравне с другими, невзирая ни на жар, ни на усталость, и убил в целый день всего-навсего четырех бекасов. Но охотою я остался доволен и по возвращении домой настойчиво упрашивал брата, проводив гостя в город, вновь ехать в Степановщину.

Последствия «мучительного трепета»

В начале августа мне вздумалось испытать своего семимесячного пойнтера, и я повел его на самое ближайшее болото. Описывать подробно первые подвиги своего Сеньора (как звали моего пойнтера) я не стану, потому что уже упоминал об этом в других своих рассказах, повторю только одно, что он в это первое поле, не спугнувши ни одного бекаса, сделал десять самых восхитительных картинных стоек.

Подходя к каждой стойке и сознавая, что вот сейчас вылетит птица, я при своей природной впечатлительности так этим волновался, что вместе с удовольствием испытывал и какой-то особого рода «мучительный трепет», вследствие чего стрелял, почти не целя, и из-под всех десяти стоек не убил ни одной птицы.

По приезде домой я рассказал с восторгом брату о чудесах своего пойнтера и предложил ему, как человеку, лучше меня стреляющему, охотиться с моей собакой это лето, а сам решил продолжать охоту по прежнему способу (то есть по способу «вытаптыния собственными ногами»). Вспоминая тот «мучительный трепет», который я испытывал при стойке собаки, я скажу откровенно, что мне в ту пору доставляла больше удовольствия стрельба бекасов, невзначай выпугнутых самим мною, нежели стрельба их из-под стойки собаки.

Завзятый бекасист конечно предложение мое принял с удовольствием и принялся охотиться с Сеньором. По эгоистичности его натуры, ему разумеется не приходило и в голову охотиться так, чтобы охота, доставляя удовольствие ему, приносила вместе тем пользу молодой собаке: он не обращал внимания, если собака уходила далеко, не шла на зов, если она горячилась и гнала птицу, когда бекасы строги и взрываются без стойки и так далее. Он думал только об охоте и о том, как бы обстрелять товарищей.

Собственно же для него самого, охота с пойнтером, который делал превосходные стойки, послужила в пользу и развила в нем вкус: ему уж стало противно ходить за бекасами хотя бы и с диковинною, но все же с утиною собакою, каков был его Цербер, и он стал хлопотать о том, чтобы достать себе породистого щепка, что и удалось ему в самом непродолжительном времени.

Приятные преобразования

В конце августа кончилась бекасиная охота и открылся новый сезон охоты на коз. В эту осень и зиму в охоте на коз нам было истинное приволье: охоты составлялись аккуратно два или три раза в неделю; приезжало из города много гостей; состав охотников, начиная с исчезновения Олизара, уехавшего на родину, изменился к лучшему, и вообще характер наших охот в течение сезона все прогрессивно улучшался.

Горячие распорядители, Николай и М…в, увидав, что споры о назначении загонов и вообще вмешательство нескольких лиц в распоряжение вредят успеху охоты и делают из нее какой-то хаос, положили за правило предоставлять право делать распоряжения одному кому-либо из понимающих дело охотников, остальным же охотникам предложено было беспрекословно подчиняться указаниям и решениям распорядителя.

Затем, проникшись чувством гуманности, с общего согласия положили уничтожить обычай произвольного выбора мест на загонах, окончательно стереть с лица земли должность и звание «затычек» и установить для этого такое правило, чтоб становиться всем охотникам по номерам.

Кроме этого, испытав на практике неудобство стрельбы коз очень мелкою и очень крупною картечью (от первой уходило много слабораненных коз, а вторая сильно разбрасывала и заставляла делать частые промахи), решили употреблять в дело картечь «среднюю», и наконец постановили закон: при спорных выстрелах присуждать добычу тому охотнику, от места нахождения которого покажется первый след крови.

Все эти новые порядки возвели, во мнении городских охотников, заводскую охоту на высокую степень и самые охоты сделались гораздо приятнее и успевшее.

Выстрел по козе

Для одного меня только не особенно радостны были эти охоты; я по-прежнему пуделял и жестоко компрометировал свою репутацию; впрочем практика делала свое и сезон этот не прошел для меня без пользы: видя худые примеры от некоторых приезжих безалаберных охотников и главное, слыша нелестные для охотников отзывы об них — я усвоил себе привычку не сходить с места до окончания загона, соблюдать порядок линии, держать ружье так, чтобы дуло никогда не было нацелено в спину или затылок товарища, тотчас после загона спускать курки, а не разгуливать между охотниками с взведенными, и заставлять себе тысячу раз напоминать об этом, и так далее.

Недоставало следовательно одного: уменья сдерживать свою безумную горячность и стрелять с большей выдержкой. Между тем, желание убить козу было моей заветной мечтой и я безусловно верил в то, что это есть (по словам моих товарищей и собственному опыту на бекасах) единственное «препятствие», которое следовало мне перескочить для того, чтобы потом охота пошла надлежащим образом.

Но судьба была ко мне сурова: она мало того что препятствовала исполнению моей заветной мечты, — она еще жестоко дразнила меня и угощала скандалами вроде следующего.

Однажды, уже в конце сезона зимней охоты, стою я во время загона и вижу с замиранием сердца, что на меня несутся косогором три козы; когда животные приблизились на расстояние каких-нибудь десяти шагов, я выстрелил два раза по передней козе и видел, как она изогнула спину, присела и быстро унеслась в гору. Долго спустя после этого послышался на отдаленном номере выстрел.

Когда кончился загон я пошел по следу и, к восторгу своему, увидал целый клок выбитой мною из козы шерсти; схватив трофей и подозвав товарищей, я с волнением начал рассказывать, как коза скорчилась и присела после моего выстрела.

Радость от первой добычи

Большинство решило, что я козу ранил и тотчас откомандировали загонщика по следу; тот, проехав саженей 200 (около 430 метров. — Прим. редакции), узнал от брата Николая, возвращавшегося с дальнего номера, что и он стрелял эту козу, но далеко, и она поворотила в противоположную сторону.

Загонщик съехал со следа и прямиком направился к указанному месту, где тотчас же и нашел уже мертвую козу. Все охотники, в числе коих и брат, в один голос присудили козу мне — и со всех сторон полились потоки поздравлений, посыпались предсказания, что теперь все пойдет как по нотам, пошла выпивка за мое здоровье и прочее.

Я был в неописанном восторге. По приезде домой, я созвал товарищей «вспрыснуть» вином мою первую добычу и тут же при всех занес в свой журнал крупными буквами: «Такого-то числа, в таком-то месте, убита мною первая коза».

На другой день, я вдруг получаю от М…ва записку, в которой он просит меня приехать к нему для «обсуждения недоразумения, возникшего по поводу моей козы». Я приезжаю, застаю у него всех других охотников, — и что же?

По рассмотрении снятой с козы шкуры, в которой оказалось всего навсего две картечи, далеко расположенных одна от другой, решено советом охотников, что коза убита братом Николаем, стрелявшим ее в семидесяти шагах, а что мой заряд, на расстоянии десяти шагов, не мог так разбросить картечь, и выбитая шерсть только свидетельствует о том, что заряд проскользнул поверх спины, отчего коза и присела.

Варварское решение это поразило меня как громом. Ни слова не сказавши, я уехал домой, изорвал в клочки свой журнал со значившейся в нем мною убитою козою, и долгое время находился в таком состоянии, что товарищи тысячу раз покаялись, зачем изрекли свое, хотя и справедливое, но в высшей степени безжалостное мнение.

Другой авторитет

Между тем время летело как на почтовых, а вместе с ним не стояла на месте и моя охотничья практика. К моим бесхитростным, искренним, задушевным убеждениям, сложившимся под влиянием высоко-поэтических, бесценных «Записок Оренбургского охотника» примешался новый элемент: я прочел «карманную книжку Вакселя» и начал понемногу заражаться его взглядами; меня сначала заинтересовал резко выраженный протеста против старинных установившихся авторитетов, потом явилась какая-то капризная прихоть рисоваться перед товарищами новыми взглядами и идти с ними вразрез, вследствие чего я лез из кожи в восхвалениях даже того, что и самому мне не нравилось, как, например: ношение палки за поясом, вместо шомпола, чрезмерное пренебрежете к патронташу, изгнание погона у ружей, прицеливание с открытым правым глазом, педантическое пристрастие ко всему английскому и тому подобное.

Увлекшись, я незаметным образом дошел до того, что Ваксель сделался моим идолом. Я начал бредить о том, чтоб купить английское ружье и уснастить свою стену различными новомодными вещами. Тут, как на грех, стал получаться нами журнал Мина, на страницах которого красовался прейскурант ружейного магазина «Базар де вояж»; я ухватился за него, как за спасительный якорь и скоро сделался обладателем дробовиков, пороховниц, всевозможных систем, смазанных пыжей Элея, курляндских парфорсов и прочего, а вскоре обзавелся и английским ружьем Мортимера.

Это ружье досталось мне от брата Николая, который, после случайного приобретения, сделав из него десятка два неудачных выстрелов, сразу забраковал его и продал мне за дешевую цепу; я же напротив, «нашпигованный» англоманией Вакселя, влюбился в это ружье, как в невесту, стал беречь как сокровище и таял от удовольствия, мечтая, как я буду с ним охотиться летом.

Но, увы! Мечта эта не сбылась. Я поехал весною на охоту за гусями, по незнанию, вкатил в ствол сверх картечного заряда пулю, взбросил кверху ружье, завидя летящих над головой гусей, — пуля, бывшая значительно меньше калибра ствола, откатилась на средину — и несчастный «Мортимер» мой подвергся разрыву!.. Впрочем, я должен сказать, что согласно замечанию моего авторитета, ружье не разворотило, как тульское, не расширило, как французское, — нет, из него вырвало кусок.

Я всплакнул, погрустил и, скрипя сердце, заменил заветного «англичанина» ружьем петербургского мастера Бертрана, которое подарил мне брат потому, что сам приобрел себе красивенькое ружьецо Лепажа-Мутье. На перемену вещей и вообще на нововведения у брата своеобразные взгляды: на все новое он сначала глядит недружелюбно, недоверчиво и, не поддаваясь ничьему влиянию, хвалит только то, что есть у него, к чему он привык; затем когда у товарищей его заведутся какие-либо новые вещи, войдут в употребление и перестанут быть новостью, тогда брат начинает присматриваться, исподволь пробует их и тогда уж только решается взглянуть на вещь без предубеждения и даже сам вскоре делается ярым поклонником ее.

Симпатии и антипатии к чему-нибудь у брата являлись с минуты первой удачи или неудачи. Так, например, в то время, когда я перешел с головою до пят в «Вакселевскую веру», он питал полнейшую антипатию к английским ружьям, называл их почему-то «линейками» и на том основании, что у него самого было ружье «Лепажа», восхвалял французское мастерство выше небес; но вот прислали ему как-то от Виллиамса из Москвы вместо выписанного им французского ружья Бланшара весьма ценное Диновское ружье со стволами старика Мортимера.

Брат рассердился, хотел отправить ружье назад, но тут подвернулись тетерева, за которыми он весьма удачно поохотился, довелось сделать щегольской дублет по козам — и он сразу оценил «Мортимера», французское же мастерство послал ко всем чертям и убедился навсегда в достоинстве английских ружей.

Переход от рваных пыжей к пыжам Элея, от патронташа к пороховнице совершался у него чрезвычайно медленно, так что я тем временем успел уже извести несколько мешков пыжей, а в пороховницах успел перепробовать все системы.

Разные подходы к обучению питомца

Зимою «Вакселевский авторитет» действовал на меня сильнее: я с пеною у рта толковал о том, что охота за утками и рябчиками есть достояние «промышленников» и недостойна руки настоящего охотника, о том, что стрелять весною благородную дичь и тем портить собаку безобразно, и прочее. Вместе с этим, начитавшись о дрессировке легавой собаки, я начал было старательно учить своего Сеньора идти на хлопанье арапника и решил вести его на болото не раньше июля.

Но пришел соблазнительный апрель: забурчали рябчики, закрякали утки, бекас поднялся к облакам — и все мои авторитеты, все разумные начинания, обеты — все сразу полетело, как говорит прекрасная Елена, «кувырком!». Комнатную дрессировку собак я бросил; вкусивши раз удовольствие убить рябчика на манку, я научился «пикать» и втянулся в эту охоту до самозабвения; стрелял с наслаждением уток по речке, а затем, с азартом принялся «щелкать» долгоносиков и, несмотря на полное сознание, что тем порчу молодую собаку, которая начала уже изрядно-таки «поганивать» птицу, охотился до половины мая, отложив основательную натаску собаки до июля.

Не так поступал мой товарищ, брат Николай: «Вакселем» он хотя и не бредил, как я, и отвергал комнатную дрессировку с помощью арапника, но воспитывал своего щенка пойнтера несравненно толковее: надеясь на чистоту породы, он ограничился тем, что выучил его стоять над кормом и идти на свист; поноске не учил, соглашаясь в этом с мнением Вакселя.

Весною, когда я без зазрения совести лупил бекасов, он сидел дома, а в поле, перед охотою, объявил мне, что будет стрелять только того бекаса, который вылетит из-под стойки собаки, ходить будет только с позднего утра и в тех болотах, где нет кустов, где птица произвольно не срывается… — словом, пожертвует избытком добычи и станет исключительно думать о натаске собаки.

Все эти обещания он исполнил с педантическою точностью и добился того, что из его пойнтера вышла весьма недурная полевая собака. Аз же (я. — Прим. редакции), многогрешный, не внемля голосу рассудка, с первой же летней охоты забыл о натаскивании собаки и весь окунулся в омут охотничьей жадности. Я пользовался тем, что брат посещает болота с разбором, и забирался ни свет ни заря во все привольные закоулки, а вместе с тем и в такие «трущобы», где птица взрывалась, не допуская собаки, и только без пути горячила ее.

Стрелял я, не жалея зарядов, и выпускал в одно поле целую пороховницу. К концу лета эта усиленная практика сделала то, что я начал стрелять довольно порядочно, но собаку свою, если не окончательно испортил, потому что она все-таки подчас ходила прекрасно, то с великим успехом помог ей усвоить дурную привычку уходить чересчур далеко, не слушаться зова и, когда найдет дурь, гонять птицу не хуже любой дворняжки.

Состязание с братом

В эту осень я на первой же охоте убил пару коз и вскоре после того причислен был к разряду не совсем беспутных охотников. Зимою сделал вместе с своим кучером открытие, найдя неизвестную дотоле нам охоту на тетеревей из ямок, которую я уже подробно описывал в журнале Мина и повторил описание в своей статье «Породы оседлой и прилетной дичи окрестностей Иркутска». Товарищи мои некоторое время не доверяли этому открытию и до тех пор не втянулись в эту охоту, пока не довелось каждому из них лично испытать удовольствие убить несколько штук тетеревей из ямок.

Летом на следующий год я уж был для брата истинным товарищем в охоте за бекасами, не уступал ему в удаче и даже пожелал с ним состязаться. Мы вычитали у Вакселя, что «определением достоинства стрельбы может служить, как пробный камень, стрельба июльского бекаса, и тот охотник, который в сложности из 10 выстрелов убивает трех бекасов, считается посредственным стрелком, который убивает 6 из десяти, имеет право назваться хорошим стрелком, и, наконец, убивающий 8 бекасов из десяти выстрелов причисляется к разряду охотников, лучше которых и стрелять нельзя».

Вычитав это, мы дали себе слово, не кривя душой, вести счет промахов и застреленных бекасов и начали это соревнование с первой же июльской охоты.

Обоим нам сделанное условие показалось какой-то кабалою, связывающей свободу действия, в особенности когда одному задастся неудача, а другому везет, и он жарит почти без промаху; кроме этого, встречались разные натяжки вроде, например, упрека, что я стрелял и взял бекаса, который чуть живой уже падал от выстрела брата, вследствие чего возникала ссора и доводила обоих нас до того, что, не желая пользоваться чужой собственностью, и тот, и другой… мы отказывались от спорной добычи и со злостью выбрасывали ее в болото.

А раз так меня попутал «лукавый», и я, как говорится, «спрятав совесть под пятку» для увеличения числа убитой дичи, выбросил в траву пойманного собакою молодого бекасика и, не убоясь Бога, сделал по нему фальшивый выстрел и потом пресерьезно спрятал его в ягдташ.

Но со всем тем мы выдержали характер и довели условие до конца. В результате вышло, что я по стрельбе стоял выше второго и ниже последнего разряда, а брат оказался охотником, лучше которого и стрелять нельзя.

Несчастный случай на охоте

А вот пролетел и еще год, пришел и опять наш драгоценный июль. Начали мы с братом охоту весело; много нашли новых «уходбищ» и добывали шустрых долгоносиков в изрядном количестве; кончили только скверно: с моим товарищем случилась следующая катастрофа.

Отправился он как-то в конце лета с женою и детьми в поле; те взобрались на гору и начали собирать ягоды, а он взял ружье, собаку и пошел на ближайшее болото; пройдя шагов 20, собака его нечаянно спугнула бекаса; брат выстрелил, но пропуделял; после этого он преспокойно стал заряжать ружье — и вдруг в то время, как он прибивал шомполом пороховой пыж, ружье его выстрелило.

Он почувствовал какую-то неловкость в голове и увидал, что ружье вышибло из рук и отбросило в сторону; нагнувшись поднять его, он заметил около себя кровь, а затем тотчас и увидал главные следы катастрофы: половина большого пальца правой руки болталась на одной коже, и кровь струилась ручьем. Тут брат только успел позвать жену, и ему сделалось дурно; его тотчас привезли домой, позвали доктора и началась мучительная процедура промывания, перевязывания и прочее.

От чего выстрелило ружье, брат не знает и до сих пор, но, конечно, предполагает, что не от чего иного, как от того, что он забыл, вероятно, спустить курок, хотя подобная забывчивость с его стороны — явление крайне удивительное, принимая во внимание его 25-летний охотничий опыт и педантическую аккуратность. Кроме отстреленного наполовину пальца и большой царапины на руке, дробь задела околышек фуражки и весьма сильно контузила в голову.

Брат промучился с больною рукою около двух месяцев и, страдая физически, того более терзался нравственно, сознавая, что у него пропали осенняя охота за рябчиками и первые охоты на коз. Впрочем он, как только явилась первая возможность держать ружье, сочинил какую-то замысловатую перчатку, обвязав шейку ложи ватою, и стал ездить на охоту с прежним увлечением.

Эксперимент с голубями

После этой катастрофы он начал мечтать, как бы обзавестись ружьем центрального боя, и на следующую же весну приобрел таковое из магазина Лежена. Ружье (английского мастера Скотта) оказалось прекрасного боя и сразу до того прельстило брата удобством системы, что он повесил своего старика «Мортимера» на стену и больше с ним не охотился.

Бывши много раз свидетелем того, как брат в охоте за козами, успевая переменить заряд картечи на гильзу с дробью, ловко «спускал» с дерева рябчика или тетерева, вспоминая, как у меня разлетелся перед глазами по одиночке целый табун тетеревей из ямок, пока я заряжал на морозе шомпольное ружье, и много тому подобных случаев, я с завистью смотрел на его скорострельного «англичанина» и сам задался мыслью заменить своего любимца «Осборна» ружьем центрального боя.

Относительно боя ружей мнения наши, в конце концов, пришли к полному соглашению. Все мы перепробовали на своем веку немалое количество различных ружей, имели и весьма ценные, встречали и такие, из которых доводилось убивать козу картечью на 80 шагов и мелкой дробью рябчика шагов за 60, но не имели в руках ружья, которое бы «не в редкостных случаях», а «постоянно» убивало птицу дробью № 8 и козу картечью на расстоянии более 50 шагов.

Не спорю, что таких ружей нет, потому что некоторые охотники утверждают противное, но повторяю только то, что нам троим не доводилось видывать. Прибавлю к этому, что подобное убеждение о бое ружей в нас еще более утвердилось с тех пор, как мы, прочитавши замечание Основского («Замечание Московского охотника на ружейную охоту с легавою собакою». — Прим. автора) о несогласии спорящих охотников на пари убить 9 голубей из 10 на расстоянии 60 шагов мелкой дробью, лично проверили справедливость этого замечания, для чего М…в распорядился поймать голубей, из которых мы четверых привязали, отмерили 60 аршин и приступили к пробе.

Первые два выстрела сделал М…в из своего английского ружья 14-го калибра, из которого он на охоте подчас творил диковинные выстрелы; затем последующие два выстрела сделал брат из французского ружья «Лепажа-Мутье» тоже превосходного боя; все заряды были отмерены тщательно, дробь употреблялась № 8. И что же вышло в результате? Все четыре голубя по отвязании вспорхнули и улетели из виду.

Вот и весь пройденный путь моей охотничьей практики. Да простит мне благосклонный читатель, если я только утомил его чтением моего бесхитростного рассказа, не воскресив при этом в его памяти ни одной приятной минуты из его охотничьего прошлого, столь дорогого каждому истинному охотнику.

Иван Шведов, 1879 г.

Оцените автора
www.oir.su
Добавить комментарий