На охоте собаку съел. Часть первая

Года два или три тому назад в конце октября по горной, каменистой и едва заметной тропинке, ведущей из села Н. Южно-Уссурийского края в тайгу, пробирались два охотника. По наружному виду эти два человека резко отличались друг от друга.

На охоте собаку съел. Часть первая
Фазан_by BioDivLibrary@FLICKR.COM

Глава первая

Один из них был человек пожилой, небольшого роста, плотный, с небольшим брюшком; одет в невысокие ботфорты, в серые триковые брюки и охотничью, из верблюжьей шерсти, куртку; на голове — фуражка с кокардой и желтыми кантами, обозначавшая службу в телеграфном ведомстве. Это был князь Апокенидзе.

Напрасно, читатель, вы искали бы в чертах князя чего-нибудь такого, что напоминало бы его кавказское происхождение; напротив: овальное с легким загаром лицо, обрамленное окладистой, сильно поседевшей бородой, серые, мягкие глаза, крутой лоб, нос с тонкими, изящными очертаниями скорее указывали уроженца севера; но что Апокенидзе был действительно потомком грузинских князей — это было вне всякого сомнения.

В то время, когда мы начинаем свой рассказ, князю Апокенидзе было уже около 50 лет, но он был совсем еще бодр и свеж. Рассказывать прошлое этого человека не входит в программу этой были. Скажу только: князь прежде занимал по службе довольно видный пост, теперь же в силу обстоятельств довольствуется скромным званием телеграфиста третьего или четвертого разряда на Н-ской телеграфной станции.

Князь был страстный охотник, и страсть к охоте заставляла его не только мириться, но даже забывать и свое прошлое, и свое настоящее; а настоящая его жизнь в страшной глуши, без общества, зачастую и без книг куда как была непривлекательна.

Другой охотник был высокий, худощавый молодой человек лет 23—24. Прапорщик Курганов, так звали молодого человека, служил в одном из линейных батальонов Восточной Сибири и имел одну особенность: он был молчалив до странности; в редких случаях только Курганов открывал рот для того, чтобы произнести какую-нибудь фразу и то только тогда, когда того требовало начальство; на вопросы же товарищей он лишь качал головой утвердительно или отрицательно, или же очень-очень редко, произносил «да» или «нет».

Эта странность его, а также и лицо, покрытое угрями, часто давали повод к насмешкам; но кто ближе всматривался в его некрасивое лицо, тот видел и симпатичность, и ум в выражении его голубых глаз. И в самом деле он был добрым и честным человеком и хорошим товарищем, но создан он был собственно для тайги: в лесу, в глуши он чувствовал себя гораздо лучше, чем в обществе людей; в лесу он был даже разговорчивее.

Страсть к охоте, к блужданию по лесу и была причиной сближения Курганова с Апокенидзе. Ни одного свободного дня не пропускали они без того, чтобы не «пошляться» в сопровождении собаки Мухтарки, принадлежавшей Курганову, и с двухстволками за плечами. Соблазну же было много даже и не для таких рьяных охотников. Прекрасные, девственные южно-уссурийские леса изобилуют всевозможной дичью, начиная от тигра, лося, изюбра, оленя и кончая фазаном и дикой уткой.

Апокенидзе привык к молчаливости своего постоянного спутника и большею частью только тогда разговаривал с ним, когда тот сам начинал речь, как было и на этот раз.

— А что, князь, я думаю, скоро будет и фанза? (Китайцы свои дома называют «фанзами». — Прим. автора.) Я уже немного устал… Шутка ли, с утра плетемся!

Апокенидзе внимательно осмотрелся кругом.

— Потерпите, товарищ, осталось еще добрых две-три версты до ближайшей фанзы; к дальней-то фанзе мы сегодня не доплетемся, туда будет еще, по крайней мере, верст одиннадцать, а скоро и ночь наступит.

— Да, уж лучше переночуем в ближней; ночью-то идти будет холодно, а я одет легко.

Действительно, Курганов был одет слишком легко: на нем был простой сюртук и летняя фуражка; он даже позабыл надеть охотничьи сапоги и ушел на охоту за несколько десятков верст в маленьких. Правда, дни стояли теплые, но октябрь был уже на исходе, и ночи были холодные.

— Знаете, Курганов, вы курьезный человек: ну кто же ходит на охоту, в особенности в тайгу, в маленьких сапогах?! — заговорил было Апокенидзе, но Курганов, находя, должно быть, что разговором дела не поправишь, счел излишним ответить и молча продолжал шагать по тропинке.

Неутомимый Мухтарка носился по сторонам тропы, обшаривая каждый кустик, обнюхивая каждый камень, а иногда для разнообразия неистово лаял на какую-нибудь птичку, приютившуюся высоко на дереве.

Вдруг с травы почти из-под самого носа собаки с шумом взлетел фазан и стремглав ринулся в сторону. Мухтар сначала было озадачился этим шумом, но, скоро поняв, в чем дело, помчался за улетающим фазаном и по дороге спугнул еще двух.

Несмотря на усталость, наши охотники не выдержали и почти бегом, поминутно спотыкаясь о камни, пустились за собакой.

— Мухтарка, Мухтарка! Назад, подлец, ступай сюда!! — кричал князь.

Но Мухтарка не обращал на зов никакого внимания, и то и дело снимал фазанов.

— Курганов, голубчик, да крикните же Вы на него, а то он всех фазанов перепугает! — просил Апокенидзе.

Курганову удалось подозвать к себе Мухтарку, который при этом за непослушание получил преизрядного толчка прикладом и, завизжав и поджав хвост, тихо поплелся сзади хозяина.

Взведя курки у своих двухстволок, охотники тихо пошли в разные стороны, зорко всматриваясь в густую траву, уже пожелтевшую под осенним солнцем. На этот раз Апокенидзе посчастливилось: почти из-под самых его ног поднялся фазан; раздался выстрел, и птица, кувыркаясь в воздухе, шлепнулась на траву.

Начинало темнеть, только верхушки холмов еще горели каким-то фантастическим огнем. В воздухе раздавались крики воронья: тяжело и неуклюже шлепая крыльями, летело оно куда-то на ночлег; а в вышине, тихо гогоча, плыло с севера на юг стадо диких гусей… Засвежело.

— Однако пойдемте скорее; довольно с нас и одного фазана, — проговорил Апокенидзе, пряча свою добычу в ягдташ и выбираясь на тропинку.

Случайная охота обещала хороший ужин, и оба охотника были довольны.

Глава вторая

Яркий свет погас и на холмах; в вечерней лазури кое-где замигали звездочки. Тропинка, и так едва заметная, теперь совсем терялась под ногами, а охотники не видели впереди не только жилья, но даже чего-нибудь похожего на него.

Мухтарка, присмиревший от усталости или же памятовавший о толчке хозяйского приклада, с опущенным хвостом легонькой рысцой бежал впереди охотников. Вдруг он поднял морду, понюхал воздух и, поднявши хвост султаном, понесся вперед, моментально скрывшись из виду. Спустя короткое время, он уже бежал обратно, а за ним со страшным лаем галопировало около полдюжины его собратьев, выросших как будто из-под земли.

Охотники приободрились: фанза была недалеко. Не успел Курганов сделать и двадцати шагов, как перед ним открылась глубокая и узкая лощина. На дне ее приютилась небольшая, обнесенная высоким частоколом китайская фанза.

При виде охотников, китайские собаки отступили в беспорядке, чему, конечно, обрадовался Мухтарка и с ожесточением бросился преследовать врагов. Собаки, разбежавшись в разные стороны, продолжали злобно ворчать, держась, однако, в почтительном отдалении; только один молодой щенок по молодости и неопытности юлил возле охотников и Мухтарки, который, впрочем, не трогал его, но на все его ласки недовольно ворчал.

Быстро спустившись в лощину, Курганов и Апокенидзе направились прямо к воротам фанзы. Навстречу им вышел мандза (так называли живущих в крае китайцев. — Прим. редакции): это был старик лет пятидесяти; скуластое лицо его было изрыто морщинами. На голове мандзы, прикрытой маленькой круглой китайской шапочкой из серого войлока, только на макушке торчал пучок черных с проседью волос, заплетенных в небольшую косичку, болтавшуюся сзади из-под шапочки. Усы и борода тоже были сбриты, что придавало еще больше оригинальности его фигуре.

Узкие, косые глазки мандзы быстро окинули нежданных гостей, при виде офицерских погонов на одном из них мандза снял свою шапочку и низко поклонился.

— Здравствуй, мандза, — весело обратился к нему Апокенидзе.

— Зддастуй, зддастуй, капитана! — с трудом выговаривая русские слова, проговорил мандза.

— Ты хозяин фанзы? — снова обратился к нему князь.

— Я, капитана.

— Ну, так видишь ли, друг: мы идем на охоту и зашли к тебе переночевать.

Такой длинной фразы мандза, конечно, не понял, но догадался, в чем дело, так как фраза эта сопровождалась известными жестами, без которых трудно объясняться с китайцами, знающими только несколько слов по-русски.

— Как тебя зовут, мандза?

— Ми потунде (китайское слово «потунде» значит «понимаю», «ми потунде» — «не понимаю». — Прим. автора.). Не понимай есть!

— Вот чудак! Как твоя фамилия? Понимаешь ты? Как тебя зовут: Чиу Ли, Лиу Ши или иначе? — силился объяснить Апокенидзе свое желание.

— А, потунде! Понимай есть!! Я мандза Чин Лю, Иван Чин Лю! — проговорил мандза, обрадовавшись, что, наконец, понял вопрос русского охотника.

— Чин Лю? Гм… Да разве ты крещен?

И для того, чтобы быть понятым, Апокенидзе перекрестился. Чин Лю отрицательно покачал головой и сказал:

— Мой креститься нету; живи… и русски зови Иван.

Апокенидзе и прежде часто встречал китайцев с русскими именами; такая уж черта у русского человека: все переделать на свой лад.

На дворе между тем совсем стемнело; тихо дремали горы и лес; умолкли собаки, и тишина наступила полная.

Пока словоохотливый Апокенидзе разговаривал с хозяином, Курганов направился в фанзу, из окон которой, обтянутых вместо стекла тонкой китайской бумагой, тускло светился огонь. Входная дверь прямо вела в комнату, заменявшую собой и кухню, и кладовую. В одном углу была сложена низенькая печь из дикого камня; в эту печь вмазаны были две чугунные чаши, в которых и приготовлялась пища.

По стенам комнаты стояли деревянные лари всевозможной величины и формы, и корзины, наполненные бобами, горохом, будою (китайская «буда» — это наше пшено, только немного мельче. — Прим. автора.) и другими продуктами кухни китайских простолюдинов. Тут же хранилась целая груда зеленого луку, до которого китайцы большие охотники.

Другая дверь из кухни вела в жилое помещение. Эта комната имела совершенно иной вид: с правой и левой стороны тянулись глухие нары, обмазанные глиной и покрытые циновками. Особенность этих нар заключается в том, что внутри их находится пустота, в которую направлена дымовым отверстием кухонная печка; с наружной стороны фанзы нары тоже имеют сообщение при посредстве выдолбленного деревянного чурбана, заменяющего собой трубу; таким образом, когда печка топится, горячий дым, проходя в пустоте нар, нагревает их, почему в фанзе, даже в сильные морозы, спать на нарах тепло.

Прямо против дверей на стене виднелось грубое изображение китайского бога. Бог этот представлен в виде человека с очень жирным лицом, искаженным страшной гримасой; уши божества сильно заломлены вперед; у стены под изображением божества стоял столик, на котором размещено было несколько деревянных странной формы вещиц, тоже имеющих какое-то религиозное значение. Посреди комнаты в земляном полу вырыта небольшая ямка, заменяющая китайцам жаровню; они кладут в нее горячие уголья и подогревают на ней чай, а также закуривают свои длинные трубки, называемые ганзами.

Когда Курганов вошел в фанзу, его обдало каким-то особенным запахом, свойственным жилищам китайцев. Освещенные слабым светом, в углу на нарах сидели друг перед другом четыре мандзы и играли в карты. Да не подумает читатель, что карты эти похожи на те, которыми играют все образованные народы. Нет! У китайцев свои особенные карты: это небольшие, узкие, не шире дюйма, бумажные пластинки с китайскими письменами. В чем заключается игра, чем отличаются карты одна от другой, то знают только Бог да сами китайцы. Играют они, однако, очень азартно и часто проигрывают все, что имеют.

Пятый присутствовавший в фанзе мандза в карточной игре участия не принимал, а, лежа на нарах, курил опиум. Все эти люди были так заняты, что не заметили вошедшего офицера. Курганов, поставив в угол свою двухстволку и сняв остальные охотничьи «доспехи», задумался об ужине; его изрядно-таки мучил голод, и он с нетерпением ждал, когда Апокенидзе кончит свой разговор с китайцем. Но вот, наконец, вошел и князь, а за ним с веселым визгом ворвался Мухтарка.

— Мне страшно есть хочется! Дайте, князь, вашего фазана, я его ощиплю и изжарю, — обратился Курганов к Апокенидзе.

— Пускай лучше фазана ощипет мандза, а мы пока, суть да дело, выпьем и закусим; у меня тут в сумке кое-что припасено.

И с этими словами Апокенидзе вынул из своей охотничьей сумки небольшую дорожную фляжку, кусок булки и немного сыру.

— Чин Лю! — обратился князь к хозяину, сидевшему на корточках у очага и покуривавшему свою ганзу. — Бери фазана и чики-чики!.. Капитану кушать нада!

Неизвестно почему, но русские на наших далеких окраинах в разговорах с мандзами сами коверкают свой язык, подражая последним, коверкают иногда немилосердно, и, по-видимому, мандзы так лучше понимают их.

Чин Лю, затянувшись еще раз и плюнув в сторону, вытряс из ганзы пепел, взял фазана и с ловкостью любого повара начал ощипывать птицу. Не успели наши охотники вторично приложиться к фляжке, как фазан уже жарился на вертеле, раздражая своим запахом аппетит охотников и в особенности Мухтарки: бедняга без отдыха вертелся перед своим хозяином и умильно заглядывал ему в рот.

— Подожди, подожди, Мухтарка! Дадим и тебе поесть, — гладил собаку Апокенидзе. — Только молод он еще у нас, а из него выйдет хорошая зверовая собака. Посмотрите, — обратился он к Курганову, — у него уши, как у волка, а хвост… Одним словом, будет собака настоящая…

Курганов ничего не ответил, а только кивнул головою в знак согласия… Наконец, фазан изжарился, и охотники, выпив водку, принялись «уписывать» дичь. Окончив ужин и бросив остатки собаке, Курганов молча полез на нары и спустя минут пять забылся сном усталого человека. Апокенидзе последовал его примеру, но долго не мог заснуть, прислушиваясь к гортанному говору игравших мандз.

Глава третья

Фанза, приютившая на ночлег наших охотников, была так называемая зверовая. Южно-Уссурийский край, этот прекрасный уголок Восточной Сибири, покрытый чудными лесами, мало населен. Немногие русские поселения разбросаны на большом расстоянии одно от другого, да и те ютятся больше по окраинам; в сердце же этого уголка мы пока еще не заглядывали: там глушь непроходимая.

А между тем южно-уссурийские реки кишат рыбой, леса — зверем; в горах есть минералы; почва здесь представляет и прекрасные луга, и жирный чернозем. Но русский человек не предприимчив, и богатая страна эксплуатируется по преимуществу одними мандзами.

Мандзы, эти выходцы Срединной Империи — нашей, в будущем опасной соседки — прекрасные земледельцы, прекрасные рудокопы и хорошие зверовщики. Люди эти не боятся ни дремучих лесов, ни его чудовищных обитателей. Какая-нибудь горсть китайцев смело проникает в самые непроходимые дебри страны, и где-нибудь среди векового леса на берегу горного ручья, как бы по мановению волшебного жезла, появляется человеческое жилье, а возле него — прекрасный огород и пашня. Но огород и пашня для этих людей — дело второстепенное; главное же их занятие заключается в добывании зверя.

Об одном можно пожалеть, что китайцы ни в чем не любят совершенствоваться, историческая неподвижность этого народа бросается всякому в глаза; как он тысячу лет тому назад одевался, строил свои фанзы, пахал землю, так и теперь. Вот почему и способ ловли диких зверей у них первобытный. Хотя мандзы и имеют огнестрельное оружие, но последнее так несовершенно, что они им чрезвычайно редко пользуются.

Обыкновенно же для ловли зверей мандзы прибегают к силкам, капканам и ямам. Последний способ крайне вреден для страны. Китайцы, чтоб поймать дикую козулю, оленя, изюбра, «сохатого» и тому подобное, роют в лесах глубокие, узкие ямы, прикрывают их хворостом, искусно маскируя все это травой или листьями. Ямы эти иногда тянутся на десятки верст. В этом случае нельзя не подивиться грандиозности работы, требующей очень много труда и терпения.

Звериные ямы, по большей части выкопанные вблизи горных потоков, служащих водопоем четвероногим обитателям лесов, обыкновенно тянутся в одну линию и с одной стороны огорожены плетнем. В плетне против каждой ямы оставляется узкое отверстие. Козуля или олень, пробираясь по тайге, натыкается на плетень и идет вдоль него, пока не найдет прохода. Раз животное попало в отверстие плетня, оно непременно провалится в яму, из которой уже не выйти бедному пленнику.

Обыкновенно мандзы-зверовщики в известное время обходят свои ямы и, если находят там зверя, убивают его, шкуру снимают, а мясо вялят на солнце и употребляют в пищу. Если лов большой, то зачастую только одни шкуры берут звероловы, а мясо бросают в добычу хищным зверям. Летом бывает и так, что попавшие в ямы животные умирают с голода и гниют; в этом случае и шкуры пропадают. И таким образом сотни и тысячи диких животных погибают, не принося никакой пользы человеку.

Никто, конечно, не станет оспаривать того, что подобный способ ловли зверей приносит неисчислимый вред краю. А зверовых ям в Южно-Уссурийском крае немало, и тамошняя администрация знает об их существовании, но почему-то не принимает никаких хотя бы даже слабых мер к уничтожению зла.

Как бы ни были богаты леса и степи Южно-Уссурийского края дикими животными, но благодаря неумелой и вредной эксплуатации эти богатства могут, конечно, значительно поубавиться. За примерами такого бессмысленного истребления животных нечего далеко ходить: Беловежская пуща с ее зубрами может служить тому живым примером.

Досаднее всего то, что добычею ям являются исключительно травоядные животные, это, можно сказать, главное богатство лесов; хищные же звери — волки, барсы, тигры и тому подобные, — напротив, добровольно бросаются в ямы, пожирают попавших туда животных и потом спокойно выходят вон. Мандзы-зверовщики не раз, вместо того чтобы застать в яме беззащитную козулю, нарывались на страшного тигра, спокойно закусывающего своей добычей.

На охоте собаку съел. Часть первая
Тигр_by jinterwas@FLICKR.COM

Впрочем, в свою очередь и мандзы десятками погибают в лесах. Самый опасный враг человека здесь тигр — этот царь южно-уссурийских лесов. Рев этого чудовища одинаково наводит страх и на людей, и на животных. Мандзы называют тигра «ламазой» и при встрече с ним в лесу один на один редко когда защищаются; в большинства же случаев, став на колени и скрестив руки, китаец ждет, когда кровожадное животное, сделав могучий прыжок, сомнет его и унесет в чащу, чтобы там без помехи полакомиться человеческим мясом.

Раз попробовав этого мяса, тигр уже предпочитает его всякому другому, и такой тигр-людоед становится очень страшен и для охотника, и для путника. Охота его на человека доходит до дерзости, и бывали нередко такие случаи, что тигр среди белого дня появлялся в деревнях и даже заглядывал в избы…

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.

М. Малинко, 1882 г.

Оцените автора
www.oir.su
Добавить комментарий