Неутомимый охотничий пес Кушка

Недавно отошел к прадедам, известный не только в нашем, но и в соседних уездах, некогда принадлежавшей мне и мною воспитанный, гончий кобель, но прозванию Кушка. Так как многие из сотоварищей по охоте, которым Кушка доставлял немало хороших минут, гоняя козу ли, лисицу ли, или даже просто зайца, просили меня не раз увековечить его в охотничьем издании, то я и взялся теперь за перо, чтобы почтить память доброй и редкой по своей выносливости и нестомчивости собаки.

Неутомимый охотничий пес Кушка
Охота с собаками_by John Nost Sartorius@WIKIMEDIA.ORG

Находчивый питомец

Достался мне Кушка от старого охотника, одного из последних могикан нашей местности, господина Крупского, гнездо которого славилось у нас издавна, восьмимесячным щенком. Вместе с ним я взял на некоторое время и его мать, замечательную по гону и по смышлености суку, с которою и вываживал моего Кушку осенью и частью зимою, по порошам.

От кого Кушка, собственно названный Славиком, получил эту странную кличку, покрыто мраком неизвестности: говорили мне, что дети господина Крупского так звали Славика, сокращая, вероятно, слово «кукушка». Понравилась мне эта кличка своею оригинальностью, и Кушка остался на всю жизнь Кушкою.

Не знаю, благодаря ли выводке с матерью, или благодаря своей породе и замечательной сметке, но к следующей осени Кушка резко выделился из заурядных собачек и в стае стал вожаком, а уже по третьей осени стяжал себе славу во всех местах, где приходилось мне с ним охотиться, а охотился я с ним чуть ли не по всему уезду, так как служба моя требовала постоянных разъездов.

Одна беда была с ним — никак не мог приучить его к езде на бричке; даже и на санях долго не усидит; чуть зазевался, мой Кушка уже стрелой вылетел из саней и, если это в лесу, поминай как звали: зови, не зови — ни за что не пойдет; выткнется где-нибудь в опушке — не беспокойся, мол, я тут, и, закинув правое ухо назад, опять удирает в лес.

Сначала я, бывало, беспокоился за него, выходил из себя, поджидая напрасно по часу и больше на одном месте, но раз, попробовавши бросить его в лесу и ехать дальше, убедился, что мой Кушка держится колокольчика и время от времени, опередивши лошадей, шагов на 200–300, понаведается на дорогу; иной раз придется свернуть с большой дороги на проселочную, — смотрю, мой Кушка уже и выглядывает где-нибудь на заломе дороги, точно хочет сказать: «и я тут, не бойсь — не отстану!».

Приезжая в какое-нибудь местечко, обыкновенно останавливаешься всегда на одном постоялом дворе, где уже как-то по привычке, кажется и удобнее, и клопов, как будто, нет, и вода как будто чище, и Кушку коего уже знают: поостерегутся со съестными припасами, так как в этом отношении он был ужасный «промышленник».

Еду я раз поздно осенью в местечко П–ное, верст за 60 (64 километра. — Прим. редакции) от города и не доезжая местечка Б–ки верстах в пяти (свыше 5,33 км. — Прим. редакции), уже сумерками, мой Кушка, сопровождавший меня по обыкновению по образу пешего хождения, вдруг залился в сторону от дороги и попер, попер по сосновому бору, совсем в противоположную сторону от местечка.

Некогда было мне ждать, торопился как-нибудь к ночи «допхаться» на измученных крестьянских лошадках (земской почты у нас тогда еще не было) до места и потому, послушав немного гона, отправился дальше. На пароме, верстах в 15 (16 километров. — Прим. редакции) за местечком Б–кою, догнал меня Кушка, по крайней мере ни в местечке, где переменял в волости свежих лошадей, ни раньше, едучи дорогой, я его не видал.

На обратном пути заезжаю в «свой» постоялый двор. Хозяйка встречает с вопросом:

— Отчего не заехали по пути? У нас свежая рыба была…

— А почем Вы знаете, когда я ехал?

— Ну-у, как не знать, когда Ваш Кушка был у нас и всю лапшу съел!

Молодец промышленник: подкрепил себя и дальше.

Редкая выносливость

Живо помню я следующий случай и приведу его, как пример нестомчивости Кушки. Было чудное осеннее утро, когда пустили мы четырех гончих, в том числе и Кушку, в корабельной роще в урочище Бездна.

Ах, Бездна, Бездна! Сколько чудных воспоминаний соединено с тобою! Стоишь, бывало, как очарованный, на краю этого громадного мохового болота, поросшего почти сплошным, непролазным, мелким сосенником, и куда глазом ни глянешь — всюду мох и сосенник; только на противоположной стороне (так как болото довольно узко, местами не более полуверсты) высятся вековые сосны.

Стоишь —кругом тишь, ничем невозмутимая, но как-то чувствуется, что в глубине этого болота, там, среди этих непролазных чащей, таинственно совершается неведомая и незримая человеческому глазу жизнь тысяч разных зверьков и пернатых.

И быстроногая коза с малыми ягнятами, и серый волк-нелюдим, и хитрая кукушка, нередко и кабан — одинец (матерый вепрь. — Прим. редакции); и сторожкий глухарь, и рябчик, и вальдшнеп-красавец — все находят уютный притон в этом недоступном человеку заколдованном царстве. Прелестной музыкой, то приближаясь, то удаляясь, заливаются разнотонные голоса гончих, и всех их покрывает густой, звучный бас молодца Кушки.

Высокий ростом, поджарый, на мускулистых, как из стали выкованных ногах, он всегда впереди, какие бы ни были собаки — самолюбие не позволяет ему остаться позади. А что у него было самолюбие, я убедился, когда мой Кушка, уже старый и искалеченный каким-то наростом на передней ноге, ведет бывало стаю, и выбившись из сил, даст себя опередить какой-нибудь юркой Висле. Сейчас же бросает он гон и ждет оборота зверя, чтобы со свежими силами, вновь повести молодежь; позади же никогда не погонит.

Вот дальше и дальше «ведут» гончие; все слабее и слабее слышатся тонкие голоса, наконец их уже не слышно совсем; один только Кушка, как далекий-далекий звон колокола «бухает» и сквозь ветер и шум деревьев отчетливо доносятся его звучное: «бух-бух-бух». Вот и Кушки уже не стало слышно…

Греет осеннее солнышко, припекает, как летом; перевалило уже за полдень. В темном бору тишина нарушается лишь стуком дятла, да глухим шумом громадных сосен. Одна за другою прибывают гончие и, высунув во всю длину пересохшие языки, жадно бросаются к студеной «криничке». Не видно одного только Кушки.

Потрубили раза три — ни слуху, ни духу. Сидим, закусываем; гончие, на смычках, лежат и дремлют, свернувшись калачиком; самому дремлется под однообразный шум деревьев. Тарахтит где-то вдали по лесной дорожке крестьянская повозка; подъезжает, наконец, какой-то старенький мужичонка и, после обычных приветствий, заявляет:

— А там, пид нашим селом, якись гончак козу обертае, чи не ваш, часом?

И после этого заявления, пожелавши здоровья, похлестывая жалких лошадок, исчезает на первом заломе дорожки; долго еще слышно «тарахкотанье» его повозки, наконец, все смолкает и дрема долит по-прежнему.

Но, чу! Сквозь дремоту слышится характерное буханье «Кушки». «Бух, бух, бух», — одним тоном доносится его гон; собачки насторожились, повернув головы в ту сторону, откуда слышно хорошо знакомое «буханье».

Взять любой ценой

Все ближе и ближе, но чрезвычайно медленно подвигается гон; вот-вот должна уже выткнуться коза, но вдруг, шагах в пятистах от нас, как будто на краю болота, монотонное буханье перешло в отчаянный собачий вопль и затем послышался раздирающий душу, дребезжащий крик козы.

Все бросились туда, на этот крик; не выдержали и собачки, и путаясь в смычках, перескакивая друг через друга, кувыркаясь и опять вставая, и путаясь, тянули друг друга вслед за охотниками.

Когда прибежали к месту, то глазам нашим представилась следующая картина: шагах в пяти от берега болота бьется в топкой трясине вся перепачканная коза, а за нею, тоже увязнувший почти по самую шею, мой Кушка, впившись в заднюю ляжку козы, держит ее, не выпуская, и силится выбиться из поглотившей его топи. В несколько минут, при помощи брошенных ветвей и поваленных бурею сосенок, добыл и козу, которую немало стоило труда отбить от Кушки, и самого Кушку.

Итак, после пятичасового, неустанного гона Кушка взял живьем измученную козу, правда, еще молодую, но уже перезимовалую. Зато и спал богатырь богатырским сном, несмотря на тряскую дорогу, поворачиваясь только при самых сильных толчках. Кушка был тогда в самой поре — пяти осеней.

Особенно злобен он был к лисице. Уж если попадется «кумушка», то никакие уловки ей не помогут, и нора не всегда спасет: два раза на моей памяти выкапывали Кушку из лисьей норы и вытаскивали за задние лапы вместе с прихваченной им лисицей.

Еще одно хорошее качество было у моего Кушки: дойдя раненого зверя, он ни одной собаки к нему не подпустит, а придушивши, ляжет на нем и отдаст только охотнику, да и то не всякому, а хорошо с ним ознакомленному.

Вскоре после случая с козою я раздобыл себе легавую собаку и, занявшись специально своею любимою охотою, подарил Кушку одному завзятому охотнику с гончими. Пока жил в городе, мне еще частенько в зимнюю пору приходилось охотиться с Кушкою, и несмотря на то, что охромел и устарел мой добрый пес, все-таки еще многие годы он считался лучшею из городских собак.

Когда Кушке уже перевалило за десять лет, еще бывало не раз слышишь при сборах на охоту: «А Кушку все-таки не мешает прихватить с собой!». И рассказывали мне, что, в одиночку, из-под него бивали коз и лисиц еще незадолго до его смерти.

Много, много интересных историй мог бы я рассказать про Кушку, но боюсь, что и так уже надоел читателю. Да простят мне сотоварищи по страсти болтовню старого охотника, увлекшегося воспоминаниями — на этом все мы, охотники, хромаем.

Д. 3авилейский, 1882 г.

Оцените автора
www.oir.su
Добавить комментарий