И счастлив же на зверя этот злодей, Левушка! Где бы ни стал — непременно зверь на него выйдет! А он, возьмет, да, к великой досаде доезжачего Адриана, получающего за каждого затравленного «магарыч», либо осадит, не выпустив в меру, либо и совсем прозевает — да потом еще спорит: «Врете вы все, черт вас возьми, — говорит, — что я прозевал: это гончие зря вынеслись в поле, а никакой лисы или там волка и не было».
Ради наглядного урока
Спорщик же Левушка великий и победить его мудрено! Ни дать, ни взять — дедушка моей дражайшей половины!..
С борзыми Левушка тогда ездил первую осень и осаживание зверя я ему не особенно ставил в укор, это, так сказать в порядке вещей — значит, страсти много, — поездит — ухладнокровится, а досадно — зевает, да еще спорит. И ничем ты его не уверишь ведь, что прозевал!
Вот и решил я представить ему неопровержимое доказательство, затравив прозеванного зверя и второчив, дать пощупать, а то ведь он у меня парень русский — глазам не верит, а пощупать — ух охоч, хлебом не корми.
Нынче хоть бы эта блестящая мысль пришла мне в голову, а назавтра и привести в исполнение ее удалось. Об этом-то именно я и хочу рассказать.
Из дому вышли — денек был самый, что называется, охотничий — тихо, пасмурно, сыро, любота просто! Только стали к острову подходить — туман накрыл.
— Эх, мать твою в царство небесное, как накрыло-то, в 30 шагах ничего не видно, ну как же тут еще не прозевать!? — ворчит мой приятель и сотоварищ по охоте — Левушка.
— Ну, Лявонтий Микалаич, уж коли нынче еще прозеваете по-вчерашнему, — мы Вас арапниками отпотчеваем, — смеется Адриан, переделавший имя Лев по-своему, так сказать, по-рассейски.
— Молчи, бородатый, теперь ты сам проворонишь не хуже моего, — совсем ведь как у попа… как ночь, — отбояривается тот.
Так как туман и в самом деле был очень силен, то набрасывать решено было подождать, авось-де не прояснится ли, а чтобы время это не зря пропало — пока закусить. Сказано — сделано и, не доходя до острова с полверсты (около 530 метров. — Прим. редакции), спешились, лошадей связали по-черкесски и принялись за уничтожение взятых с собою припасов, которые, по случаю того, что с квартиры выехали натощак, и исчезли чуть не во мгновение ока.
Перед едой, конечно, не преминули опрокинуть по чарочке водочки; потом покурили; покалякали о том, о сем; посмеялись в несчетный раз над Левушкой, как он вчера из Сорокинского, на чистом месте, проглядел лису… А там, глядь — туман и в правду стал расходиться…
На стратегическом пункте
До лазов было ближе, чем до наброса, поэтому, приказав Адрхану заходить пошагистее и метать не дожидаясь «рога», сами мы на места пошли пешком.
Лучший лаз, как гостю, я уступил Левушке, а сам, наказав ему строго-настрого не зевать, поместился левее и несколько сзади, на междулазье, так что, если бы зверь прокрался незамеченным мимо первого лаза, неминуемо должен был наткнуться на мою свору.
Заняв свой стратегически пункт, я огляделся кругом. Туман рассеялся уже почти совсем и лишь изредка, набегая голоменами (морскими волнами. — Прим. редакции), скрывал и псарей со стаей, которые все еще были на виду и, казалось, никогда не доползут до наброса, и борзятников, и остров.
Несмотря на то, что расстанавливаясь, мы старались прокопаться как можно дольше, прежде чем раздался голос Адриана: «Эй! Поди, поди! Полазий!» прошло с добрых полчаса. К его голосу скоро присоединился другой — выжлятника Федора, — по лесу стало раздаваться громкое и однообразное порсканье и хлопанье арапников.
Славный голос у Адриана — сильный, чистый, звонкий — из сотни выделяется, да и порскает недурно. Вот Федор не то, хотя голосом-то его Бог и не обидел, да владеть-то он им не умеет — как есть дьякон приходской.
Спавшие до сих пор собаки проснулись и стали прислушиваться; привычный мой Шайтан тоже перестал дремать и насторожился. «Ай, ай, ай!..» Как славно кто арапником ее урезал, отозвалась одна из выжловок.
— Слуша-ай!.. Влись к нему! — орет как исступленный Федор.
Мигом стая свалилась и повела было назад, но псари не зевали: перевидев куму и подав по ней голос, перескакали и повернули на гончих; те подхватили навзрячь и закипели; стоном застонал остров от жаркой гоньбы и жаркого улюлюканья.
Мучительное ожидание
Вот гон все ближе и ближе… Сейчас покатит пластами мимо Левушки красавица-«огневка» и на этот раз вряд ли он прозевает. Самого начинает бить лихорадка — то бросит в жар, то в озноб, зубы стучат, как кастаньеты. Сердце бьется так неистово, что даже грудь больно. Дух захватывает. Мгновения кажутся вечностями, и, вконец измученный, начинаешь, мысленно, молиться: «Господи, пусть уж лучше ничего не выходит, только бы кончились скорей эти мучения!».
Собаки и лошадь, по-видимому, испытывают тоже, — первые, уставившись горящими, как раскаленные уголья, глазами в опушку, дрожат; у Шайтана, высоко поднявшего голову и впившегося пламенным взором в остров, сердце так сильно колотится, что даже ногой чувствуешь чрез крыло седла и сапог; ноздри раздулись; хвост отставлен и, тоже, как в лихорадке — трясется.
Все помышления, все желания всех нас — там, в этой заветной опушке! Блаженные, несравненные минуты! Вот уже гончие мелькнули чрез полянку, но внезапно набежавшее облако сильного тумана сразу все скрывает. Напрасно, до боли, напрягаю зрение, стараясь что-нибудь разглядеть — ничего не видно… а гончие ревут, как за язык повешенные, и кажись, вывели уже в поле на Левушку… Что же это он не травит?!
Вдруг лошадь подо мной вздрогнула и моментально повернула голову вправо; сердце забилось у ней еще усиленнее. Взглянув по тому же направлению, вздрогнул и я, как от заряда лейденской банки — лиса, миновав и Левушкин лаз, и мой коварный пункт, скрывалась уже за увалом!
Солидный трофей
Да нет, видно, судьба ее такова… В это мгновение малость прочистилось, Шайтан увидел, по нему — и я, а еще чрез мгновение, свора брошена…
Азартно бросилась, пометившая лису, когда та на секунду мелькнула по гребню, серо-пегая сучонка Ерза; по ней заложились и половые. Вынесшись же во весь мах по пластам (целина, взодранная плугом. — Прим. автора) на гору, я увидел, как Ерза, опередив обоих кобелей саженей на 15 (свыше 30 метров. — Прим. редакции), догоняет лису. Вот сейчас потащит!
Как не так; вильнув трубой вправо, та, как на крыльях, отлетела сразу саженей на десять (более 20 метров. — Прим. редакции) влево и норовит скорей удрать в опушку. Счетом девять угонок закатили ей собаки и лишь с десятой — Ерза потащила.
Второчив громадную лису елико возможно короче, чтобы удобнее было прикрыть полушубком, и подобрав собак на свору, придерживая разгоряченного скачкой коня, полным шагом спешу на лаз.
Туман уже опять рассеялся и, подъехав под взлобок, я увидел, что вся стая, как оказалось потом, сколовшаяся было в самой опушке, но скоро оправившаяся, с Вороном впереди, далеко оторвавшись от тщетно надувавшихся из всех сил псарей, заливалась чистыми полями прямо ко мне. Пускаю Шайтана, бросаюсь останавливать.
Заслуженное наказание
Увидя меня впереди, Адриан сдержал «буренького» и стал подзывать в рог, а мы с подскакавшим Федором, — на рысях начинаем подваливать к нему гончих.
— Ушла? — спрашивает Адрган.
— Ушла, — отвечаю.
— Опять Лявонтий Микалаич прозявал?!
— Опять он.
—А Вы-то что же не перехватили?
— Далеко… Не поплел.
Подъезжает Левушка.
— Ну, Лявонтий Микалаич, пороть Вас! — встречает его Адриан.
— За что? — удивился тот.
— За то, что опять прозевал, — говорю.
— Кто прозевал?! — удивляется еще больше он.
— Да где же лиса-то?
— Какая лиса?! Это опять стая зря вынеслась в поле, а лиса, я сам видел, как пошла опушкой назад.
Тут я не выдержал больше и, ругнув его скверным словом, убедил-таки, показав второченную красотку; в наказание же за сие разжаловали мы его в ружейники, в рядах коих он пребывает и по сие время.
Счастье дьявольское не изменяет. На лис продолжает везти ему по-прежнему и, несмотря на все еще большую горячность, не далее, как нынче по осени (уже к моей великой досаде) он укладывал на ином лазу по парочке.
На волков же везти перестало с тех пор, как он ускакал от бывшего у него не далее 12 саженей (около 25 метров. — Прим. редакции), не потому, что струсил, а не видал за бурьянами. Видя же, что я скачу и полагая, что зверь у меня, — метнул туда. После этого чуть не плакал с досады на свою оплошность, и до сей поры он остается лишь при одной мечте — а везти перестало.
В. Дмитриев, д. Рокотовка, Саратовского уезда, март 1882 года
