28 февраля, гуляя утром по берегу, видел первого жаворонка. Было еще очень холодно; бедная птичка сидела, нахохлившись. Летел ты сюда, дорогой гость, чуя теплую, приветную весну, а тебя встретил суровый холод. Здесь еще зима; поля покрыты снегом, и где ты себе теперь корму достанешь?
Первого марта гулял вечером опять по берегу с собаками. Щенок, бросившийся к обрыву берега, вспугнул из-под него пару жаворонков. Значит, жаворонки уже прилетали, а я думал, что виденный мною первый, передовой, слишком рано, не вовремя еще прилетевший.
Двенадцатого марта. Слыхал вверху жаворонков, хотя пение их едва-едва по временам доносилось. Видел серых дроздов, одновременно вальдшнепов.
Какой случался ледоход
Было уже тепло, но река еще стояла, покрытая ледяной оболочкой, хотя со дня на день ожидалось вскрытие. На той стороне виднелись уже небольшие разливы.
Тринадцатого видел рыбника, а шестнадцатого разлилась река. Но что это было за разлитье! Залило только низменные места, а несколько возвышенных остались не покрытыми водой.
А вспомнишь несколько лет назад: выйдешь, бывало, на берег — и чудная картина перед глазами!.. Ширь и простор!.. Река гуляет!.. Группы народа покрыли безлюдный дотоле берег. Из дальних концов города стеклись сюда полюбоваться разливом и вздохнуть свежий весенний воздух после душной зимней городской жизни.
Для всех наставал какой-то праздник. Все оживлены, все рассуждают… Вон вдали под самым лесом показались две лодки — это перевозят путников с большой Рассказовской дороги, застигнутых водопольем.
А вот медленно движется громадная «икра» (шуга, льдины на реке. — Прим. редакции). Вот другая с зимней дорогой и камышом… и по берегу пронесся гул…
— У, матушка какая!..
— А вон, вон еще, вон их сколько!..
— Ну, пошли, пошли…
И началась растолкация (обсуждение, объяснение. — Прим. редакции) по поводу «икр», закончившаяся тем, что один рассказал случай с зайцем, несомым «икрой», и как бедное животное с криком бросалось из стороны в сторону, ища спасения.
— И жалостно это он кричал… А его так понесло и понесло, а он все бегает и все кричит.
У самого берега росла молодая ива. Много небольших «икр», одна за другой проходили, сминали ее, но гибкое дерево все-таки после каждого набега выпрямлялось, хотя уже заметно погнулось и было ободрано.
Все заинтересовались судьбой этого одинокого деревца и удивлялись силе «икр», как они, хотя и небольшие, но сразу сминали, как хворостину, хотя тоже небольшое, но, однако, не менее как в руку толщиною дерево. Все жалели его после такого упорного сопротивления. Но вот идет громадная «икра», и все ближе подвинулись к берегу: что-то будет теперь?
— А ведь не выдержит!
— Да, да, пожалуй, а жаль, право жаль!
«Икра» совсем близко. Все примолкли. Вот она наплыла на деревцо, оно хрустнуло и скрылось под нею. Прошло несколько минут томительного ожидания, пока тянулась длинная «икра»; но вот она прошла; прошла и одна минута, за ней — другая, а деревцо не поднималось уже более.
— Э, доконало-таки, доконало!
В это время раздались треск и звон.
— Вон она как! Вон она как!
Только что проведшая «икра» зацепила выдавшимся своим краем мелкие собравшиеся у берега «икры» и произвела между ними страшный переполох. Они нагромоздились от ее напора друг на друга, сразу образовав кучу, а некоторые стали в воде ребром, и «икра»-великан, будучи не в состоянии преодолеть этой массы льдин, остановилась; поднявшиеся «икры» с треском мало-помалу улеглись, и настала на некоторое время тишина, пока не налетит еще большая «икра» и не доставит еще большего удовольствия зрителям…
И этого мы уже два года не видим!..
Восторг на душе
Восемнадцатого марта видел две пары первых уток и первых скворцов. Двадцать первого ходил с собаками, не надеясь ничего встретить, без ружья в лес, но видел двух уток, даже выскочивших еще из-под собак, и вальдшнепа; была отличная, вполне весенняя погода. Долго сидел на высокой насыпи железной дороги и любовался, не в силах будучи оторваться, прелестной и чудной картиной. На душе было так легко, легко и сладко!..
Кое-где виднеется еще в глубоких оврагах снег… Вон недалеко внизу топь — приют уток, и за ними — малый лес; дальше — березняк, а правее — березовая опушка.
Как ярко белеют на солнце стволы березы! А цвет мелкого леса лиловый; дальше, на горизонте, — темно-синий, а вот, оглянешься назад, стеной стройные, высокие сосны и яркий сине-зеленый цвет. Вверху — нежно-голубой роскошный свод неба!..
И как бы в довершение восторга, навеянного окружающим, в прозрачной дали послышалась песнь певца весны — жаворонка, и трели его то замирали, то резко звенели, то снова становились едва-едва слышными… Закрыв глаза, в упоении долго-долго слушаешь… А волшебная песнь все льется, льется сверху, и слушал, слушал бы без конца! А весеннее солнышко тебя так любовно пригревает…
Видел много пролетающих гусей. Апреля шестого видел ласточек. Девятого ходил без ружья с одной старой собакой за рекой. Мой девятимесячный щенок — довольно порядочный гордон, только что перед этим (третьего апреля) отправился ни с того, ни с сего ad patres (к праотцам. — Прим. редакции), чем сделал мне чувствительный сюрприз, так как я ждал, надеялся, что он весной доставит удовольствие. Но всем этим надеждам суждено было развеяться, как дыму от дуновения ветра.
Поднял пару гаршнепов, пару матерых и дупеля. Слышал токующих бекасов. Была отличная погода. Воротился еще засветло домой, будучи очень доволен тем, что видел первую болотную дичь, а главное — слышал бекасов, какого удовольствия давно уже не испытывал.
Десятого отправился с С. уже с ружьем на охоту с четырех часов вечера, намереваясь провести там и весь следующей день. С приходу видели пару бекасов, хотя выскочивших из-под собачьих стоек, но очень далеко, так что не пришлось и выстрелить. Потом отправились в лес, и С. убил чирка, которого не нашли, и видел пару вальдшнепов, а по одному даже и стрелял, но безуспешно: я же не видал ничего.
Но на возвратном пути, продвигаясь к кордону, вечером уже я имел несказанное удовольствие полюбоваться протянувшим вальдшнепом, и этот случай, признаюсь, первый — раньше я никогда не видал вальдшнепов на тяге, а только читал и слыхал.
Подхожу к реке, у самого берега небольшая эдакая полянка выдалась, смеркалось уже. Только слышу вдруг невнятное, мягкое какое-то коркание, я остановился, в это мгновение плавно, широко распустив крылья, медленно, как-то лениво протянул вальдшнеп. Я стал, как очарованный. Э, вот как тянут вальдшнепы! Вот как они коркают!
Тут я убедился, что передать голос птиц на словах, тем более на бумаге, невозможно. Что же я не стрелял? Да где же тут было стрелять: и далеко было, да и быстро он при кажущейся медленности полета промелькнул через эту небольшую полянку и скрылся во мраке, а я стоял ведь в густом лесу, следовательно, стрелять мне его можно было в тот момент, когда он только что показался на поляне. Но разве мог я выстрелить в этот момент? Не мог, положительно не мог, потому что был очарован.
На другой день мы нашли пару гаршнепов, которых и убили, и четыре или пять штук бекасов, летавших вверху на недосягаемой для ружейного выстрела вышине. Перед вечером ходили опять по лесу, но вальдшнепов уже больше не видали, а кордонщик говорил нам, что накануне нашего прихода их было много. Насколько это верно — осталось неизвестным.
Четырнадцатого убил одного гаршнепа и чирка селезня. Ходил в городской лес на тягу и убил одного вальдшнепа. Возвращался роскошнейшей весенней лунной ночью. Около одного болота вдруг затрещали чьи-то крылья, как показалось… дупель.
Радость и тяжесть весенней охоты
Двадцать шестого ходил в Покровские гаи (небольшие леса. — Прим. редакции) и нашел пару бекасов, которых и убил. Было воскресенье, погода великолепная, теплая; из села раздавались песни; паслось много за зиму сморенных лошадей; в разных местах виделись кое-где стерегущие их ребята и взрослые мужики в белых праздничных рубахах. Недалеко прошла с песнями толпа ребят и девчат.
Все дышало весной и воскресшею жизнью и природой. Воздух был чист, прозрачен, и так легко им дышалось; светило радужное весеннее солнышко… Был праздник в природе, и душа ликовала. Я прилег отдохнуть на зеленой свежей траве… Над недоступным озером перелетали иногда чирята; в болотах гудели уже водяные животные и резко выделялся в этом концерте массивный стон бучня (вероятно, выпи. — Прим. редакции)…
Издалека послышался голос кукушки, и сколько невыразимо приятного пробудил он! Долго, долго слушал я его! Наконец, он замолк… Сзади в кустах забил перепел. А, и ты здесь, давно не слыханный певец!
Двадцать седьмого убил первого дупеля. До этого времени я находил только бекасов и гаршнепов, которых и набил порядочно. Но вдруг собака как-то необыкновенно заискала, необыкновенно стала и, к великому восторгу моему, одарила меня первым дупелем. Каким большим показался он после бекасов и в особенности гаршнепов, и как ровен его полет!
Дичи весной нонешнего года было меньше, чем весной прошлого, за исключением перепелок, которых было гораздо больше. Утки было так мало, что некие охотники, ездящие каждогодно с кряковыми (подсадными утками. — Прим. редакции) и убивавшие в прежние года пар по десять селезней на ружье, нонешней весной вдвоем, прожив неделю, убили только одного.
Дупелей, по собранным мною достоверным сведениям, убито городскими охотниками штук до сотни или немного более, еще, конечно, гораздо меньше гаршнепов и бекасов.
Вальдшнепов с первовесенья было так мало, что, кто несколько раз путешествовал за ними, после сам в конце концов давал себе слово больше уже не ходить, так как это хождение было напрасным трудом. Но на последних днях недели вальдшнеп показался-таки, и тут некоторым удалось убить его немного — всего три, четыре.
Бекасов, по рассказу одного крестьянина, верстах в 15 от Тамбова было очень много, так что, по его выражению, «из годов вон»: слыхал я еще, что верстах в 20 в другом месте тоже было много всякой дичи, но, насколько то и другое верно, осталось неизвестным; судя же по летней охоте, так как я был во всех этих пресловутых местах, это скорее чистейшая ложь, чем правда.
Сознаю всю преступность весенней охоты, и тяжелое чувство неотвязно преследует; разумеется, забываешься по временам на охоте, да утешает еще и та мысль: что же я сделаю тем, если перестану охотиться? Ровно ничего: ведь тех дупелей, которые будут пощажены моей рукой, переколотит другой, не другой — третий, не третий — четвертый и так далее.
А уже что они будут переколочены, то на этот счет не может существовать никакого уже сомнения. Так у нас много охотников, впрочем, нет, не охотников — охотников у нас мало, а палил; самое же главное — это то, что между ними есть и такие, которые палят единственно от «нечего делать». Всякому уже известно, конечно, как такой палило вреден: он колотит все и всегда.
Как-то, встретившись с другими подобными господами, я завел было речь о безобразии весенней охоты, но на это мне было возражено, что безобразия никакого нет; когда же мною это было доказано, мне отвечено буквально следующее: «Все это так, со всем с этим мы согласны, но ведь нам же нечего делать!».
Сами же посудите, господа: что найдешь возразить после такого веского аргумента? В отчаянии опустишь голову на грудь, пожмешь плечами и вздохнешь…
А. Гладышев, г. Тамбов, сентябрь 1882 г.
