В уездном городе Кролевце все еще спит. Около трех часов ночи. Красный диск заходящей луны освещает пустынные улицы с рядом кузниц на окраине города. Вот в одной из них мелькнул огонек. Это слесарь Петр Сыроежка собирается на охоту. Мигающего пламени ночничка едва хватает на то, чтобы осветить его всклоченную фигуру. Наковальня, горн, меха — все это теряется во мраке. Виден только верстак, на котором Петр обвертывает онучами ноги.
Вот он обулся и спрыгнул на землю. Вся его коренастая фигура с приятным лицом, поросшим густой темно-русой бородой, дышит торопливостью. Ему кажется, что он опоздал. Под впечатлением этой мысли он с такой же торопливостью начинает умываться.
— Господи, Матерь Божия, Царица Небесная! — шепчет он, опускаясь на колени и кладя поклоны. — Спаси нас, грешных, и помилуй. Святитель Николай, пошли мне сегодня удачу! — шепчет он страстнее прежнего.
— Нет, кажется, не опоздал, — шепчет он про себя. — Евдоким не заспит.
Надев охотничью сумку и закинув за плечи самодельную одностволку, он зашагал по направлению к Евдокимовой хате. Евдокимова хата стоит на самом конце города. Он живет вдвоем с женой. Когда Петр подошел, они еще спали.
— Евдоким, Евдоким! — прервал он их сон, колотя кулаком в оконную раму. — Пора уже, пора, не рано!
— Чую, зараз! — отозвался Евдоким.
— Палашко, свиты каганец (зажги светильник. — Прим. редакции)! — толкал он жену, слезая с печки. — Заходь у хату! — пригласил он Петра отпирая дверь.
Разоспавшаяся Палашка с трудом нашла спички и зажгла каганец (светильник из черепка с салом и фитиля. — Прим. редакции). Огонек осветил небольшую хатку с чисто выметенным глиняным полом. Три четверти пространства занимали печь и столярный верстак, служивший вместе с тем и обеденным столом; над ним по стене красиво был развешен столярный инструмент. Вдоль стен шли лавки, угол был занят рядом икон в нарядных оправах, обвитых снаружи барвинком (растение из семейства кутровых. — Прим. редакции) и бессмертной травкой. Все это придавало хатке уютный и опрятный вид.
Сам Евдоким в одной рубахе и серых холщовых шароварах уже стоял у верстака и приводил в порядок свою охотничью сумочку. Ему было около 60 лет, но он выглядывал еще бодро. Лицо его с большим красным носом и серыми бегающими глазами выглядывало насмешливо и с лукавством.
Дурная примета
Палашка с косой, вылезшей из-под сбившегося на бок очипка (головного убора замужних женщин в виде полотняной шапочки, украшенной галуном. — Прим. редакции), сидела на печке, свесив оттуда ноги.
— Куда же вы собираетесь? — спросила она.
— А это как Евдоким знает, туда и пойдем. По мне все равно.
— Да куда ж! — отозвался Евдоким. — Ходим на засидки, поседемо часа два; може шо и налетит.
— А как ничего не будет?
— А як не буде, то пройдем по рище дальше.
— Ать! Дурна така ваша охота, — вставила Палашка. — Пошли бы лучше по грибы, так я знаю, шо набрали бы по коробци.
— По грибы только бабам ходить, — начал было Петр.
— Шо з нею толковать, — оборвал его Евдоким, — ходим лучше, бо справди не рано.
На востоке уже чуть алелась красная полоска.
— Бачишь, — указал на нее Евдоким, — треба скорий.
Боясь опоздать, они дружно зашагали по пустынной улице. Город еще спал; по обе стороны тянулись темные фигуры домов с закрытыми ставнями. В воздухе чувствовалась утренняя свежесть. Желая согреться, они еще прибавили шагу. Вдруг почти перед самым выходом из города охотники остановились — перед ними через улицу перебегала баба с пустыми ведрами.
— Ну будет удача, — мрачно заметил Евдоким.
Петр же, не стесняясь, вслух обозвал ее каторжной. В другое время он, пожалуй, и не заметил бы ее, так как в душе относился несколько скептически к такого рода приметам, но теперь, в присутствии Евдокима, сорокалетнюю охотничью опытность которого он ценил и, безусловно, признавал авторитет во всем, что касалось охоты, ему тоже стало неловко. Неловкость эта, впрочем, скоро улетучилась.
Первый блин — комом
Город сменился лесом, могли попасться тетеруки (косачи. — Прим. Редакции), и зевать было нечего. Петр, шедший впереди, вдруг остановился.
— Евдоким! Смотри: как будто что-то сидит?
— Де?
— Да вот смотри сюда.
— То головешка, — ответил Евдоким насмешливым голосом.
Но «головешка», вдруг расправив крылья, с шумом скрылась за соседним кустом.
— Тетерук! — крикнул Петр, но было уже поздно. — Ах, несчастье, а я хотел было стрелять! Вот несчастье!
— Як же вин тут седив, — бормотал в свою очередь сконфуженный Евдоким.
— Да и как же ловко бить было, — не унимался Петр.
Приятели подошли к тому месту, откуда снялся тетерев.
— Вот тут в этой самой ямке, шагов тридцать, больше не было.
— Совсем як головешка, проклята баба, треба ж ей було с пустыми ведрами соваться, просто як наваждение яке.
Вдруг охотники машинально схватились за ружья — сзади них с шумом и треском снялся целый выводок; оба накинули ружья, но у обоих курки оказались спущенными, выводок же тем временем, мелькнув раза два между вершинами деревьев, скрылся в ветвях.
— Чисто наваждение, — заметил оторопевший Петр.
— Я казав, що удачи не будет.
В самом мрачном расположении духа подошли приятели к речке. Пройдя с полверсты болотистым берегом, они вошли в небольшую крушиновую (из древесных растений. — Прим. редакции) рощу. Между деревьев сплошь стояла вода, приходилось идти чуть не по колена в воде. Здесь они расстались. Петр свернул к речке; Евдоким же, у которого дальше был сделан шалашик, прошел к нему.
Берег, на котором спрятался Петр, вдавался в реку небольшим суживающимся мыском. Обе его стороны сплошь поросли густым камышом и мелким ивняком; оканчивался он развесистой крушиной, которая с наносной землей на своих корнях представляла единственное сухое место на полуострове.
Поспешишь — людей насмешишь
Добравшись до крушины, Петр осторожно раздвинул камыш и осмотрел небольшое водное пространство, поросшее под противоположным берегом камышом. Влево и вправо открывался вид вдоль по речке, поросшей кое-где травой и причудливо выглядывавшими листьями кувшинки.
Жизнь на речке еще не начиналась; все было тихо. Петр вынул из кармана ножичек, срезал сзади себя несколько пучков камыша и приступил к сооружению шалаша: воткнув несколько ветвей крушины и обставив их снаружи камышом, он через 10 минут уже лежал в импровизированном шалаше, чутко прислушиваясь к начинающей уже пробуждаться жизни; скоро послышался знакомый свист крыльев, стайка чирят пронеслась у него над самой головой.
Петр сжал ружье и замер; через несколько минут свист повторился. Чирята, осмотрев местность, возвращались с рекогносцировки. Описав круг, они быстро спустились вправо от него прямо на чистое место. Все стадо было как на ладони; уверенные в безопасности, они с наслаждением крякали, чистились, не подозревая, что с двух сторон на них направлены смертоносные орудия затаившихся охотников.
Стрелять, однако, было далеко. Каждый из охотников ожидал: не подплывут ли ближе. Но чирятам, видимо, понравилось местечко, и они не обнаруживали желания переместиться дальше. Петр, боявшийся как бы Евдоким не упредил его, наконец, не выдержал: раздался выстрел, и чирята с шумом шарахнулись в сторону Евдокима.
Евдоким, в свою очередь, встретил их выстрелом. Одна из уток грузно шлепнулась в воду. Удача сразу развеселила его, он забыл бабу, тетеревей и все невзгоды дня. Достав из куста припасенную раньше жердь с петлей на конце, он ловко зацепил ею убитую птицу и вытащил на берег.
— В самое сердце попав! — объявил он.
Петр, прибежавший узнать результаты выстрела, тоскливо посматривал на всю эту процедуру.
— Ну… Поседемо ще, — предложил Евдоким.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.
М. Осиевский, июнь 1882 года