Февральская стужа побродила вокруг деревни, заскучала, ни с того, ни с сего осерчала, выгнулась дугой и со всей дури налетела на тех немногих, кому взбрендило высунуть нос на улицу. Обескураженные обыватели схватились за голову в надежде уберечь то немногое, что отличает рубанок от детской свистульки. Но было поздно.
Первыми в неравной схватке пали крайне редкие и по этой причине широко обсуждаемые приступы трудолюбия. Под раздачу попал и отправленный за керосином Юхани.
— Ого, — едва поежился Юхани, как стужа набычилась и выдула из подкаблучника остатки сомнений.
Будучи мужчиной семейным, сиречь подневольным, он почувствовал себя слепым в женской бане: растопырил руки и принялся кружить на полпути к лавке. Невинный снег запестрел многочисленными следами. С высоты ближайшего скворечника рисунок походил на приступ нетрезвой оспы.
Впрочем, довольно скоро бедолага одумался, ибо топтаться — хоть и на месте — это тоже труд. Он в замешательстве присел на оброненный кем-то березовый чурбачок.
Спустя четверть часа, вздрогнув от воспоминаний о жениных упреках в безделье, оглянувшись по сторонам, Юхани с явной неохотой начал ковырять перед собой носком задубевшего валенка. На свет показался хвост, а вслед за ним и остальная часть рыбьей тушки.
— Окунь, — безошибочно определил Юхани, — его взгляд.
И действительно, заиндевевший полосатик взирал на спасителя выпученными от удивления глазами. Плавники топорщились под стать.
— Граммов на сто пятьдесят, — уважительно кивнул Юхани.
Будет уместно заметить, что положительно все мужское население этой милой чухонской деревушки отличалось завидной честностью. В том смысле, что красть было до обидного нечего, а прелести чужих жен отзывались в сердцах бородатых сельчан похоронным набатом, иногда — пожарным колоколом.
— Твой? — с порога поинтересовался Юхани, решивший навестить друга — Матти Виртанена.
Хозяин внимательно осмотрел беспризорника, пересчитал полоски, потрогал пальцем спинные колючки.
— Нет. Не будь я Матти Виртанен.
Собрались к соседу.
— Твой?
Среди посвященных Тапани слыл знатоком. Он сразу же запихал до предела указательный палец в рот хищнику.
— Нет. Вишь, насколько не пролезает?
Следующий рыбак долго колебался. Наконец, с сожалением вернул ходокам рыбину:
— Нет. Мой щурился.
Теперь уже вчетвером потопали опрашивать дальше… К вечеру обошли всю деревню. Трофей никто не признал.
— Немудрено… — объяснил трактирщик, когда ватага правдолюбцев взгрустнула за очередным кувшином пива. — Владелец помнит полосатика живым.
«Отдышали» окунька до состояния первобытной влажности. Пустили по кругу. Уж он и вертелся, и хвостом вилял… Увы, все без толку… нет, нет и нет.
Решили отнести на место — вдруг хозяин спохватится и вернется. До глубокой ночи искали в темноте ямку, откуда Юхани выкопал улов. К счастью, трактирщик споткнулся о березовый чурбачок, на беду ткнулся носом в снег. В итоге две похожие ямки поставили перед непростым выбором.
Вернулись за стол. К рассвету (утро вечера мудренее) сошлись на том, что разумнее заказать портрет рыбины в натуральную величину, повесить в трактире, а когда какой-либо посетитель опознает в нем свою пропажу, вручить без промедления. Польщенная модель перекочевала в карман малевщика.
Однако, добравшись до дома, хмельной живописец натурщика не нашел. Злые языки поговаривают, что виной тому злополучный чурбачок и третья ямка рядом (улица в деревне была одна). Пришлось писать картину со слов.
С той поры со стены трактира в лица гостей внимательно вглядывается портрет некрупного полосатика, щурясь одним глазом.
Владимир Фомичев, г. Москва