Мой дядя по линии матери Арсений Федорович всей душой был влюблен в природу и охоту. Будучи подростком, я часто ходил с ним в баню и, парясь на полке, всегда поглядывал на его левую стопу, на которой «красовался» приличный шрам. «А где ты так сильно поранился?» — как-то вырвался у меня вопрос. «А-а! — отмахнулся Арсений Федорович. — Было дело, сам себе операцию делал на охоте. Как-нибудь расскажу».
Однажды, будучи в благодушном настроении, дядя поведал мне эту историю. Привожу его воспоминания по памяти, без особых отступлений:
— Семья наша была не очень многодетной, не то что деревенские, в которых насчитывалось по десятку и более ребятишек. Мой старший брат Митрофан охотой и рыбалкой вообще не интересовался.
Зато младшая сестренка Аленка была вся в бабушку Марфу, которая славилась не только в нашей деревне, но и во всей округе своими познаниями лечебных трав и пристрастием к ловле. И, надо сказать, в последнем увлечении была очень везучим человеком. Случалось, на удочку столько налавливала, сколько иные мужики бредешком не выцеживали из озера. А про отдельных огромных щук и язей и говорить нечего.
Уникальная напарница
Ну так вот, Аленка своим пристрастием к рыбалке и к сбору трав была вся в Марфу. Когда мне исполнилось восемнадцать, а сестре шестнадцать, мы частенько летом и по осени вместе ходили в таежную охотничью избушку деда. Там жили, рыбачили и шишковали по десять и более дней. Домой возвращались с запасом соленых хариусов и сухих грибов. Приносили пару мешков провеянных кедровых орехов, несколько туесов ядреной клюквы и набор лекарственных трав, которые сушили под навесом и на чердаке избушки.
Возвращались на самодельной, хорошо просмоленной плоскодонке. Ее по большой воде транспортировали назад, поднимаясь на шестах вверх по течению бурливой речушки, которую меж собой называли Хайрузовкой, деревенские же именовали Каменкой из-за обилия перекатов в верховьях.
На ее берегу дед Корней еще в молодости построил промысловую избу. Мы пользовались этим домиком как законные наследники. Правда, добираться до него — одно мученье: далеко, и путик больно сложный. Маршрут частично шел по берегу и напрямик через гряду увалов с буреломами и каменистыми осыпями на крутых склонах. Трижды приходилось пересекать Хайрузовку вброд по перекатам, не говоря уже о ручьях, в нее впадающих. В общем, двадцать верст с тяжелым рюкзаком за плечами выматывали до предела.
После смерти Марфы все деревенские бабы и хворые сельчане потянулись к Аленке за помощью. Сами-то пользовались лечебными травами редко, так как охота, рыбалка, жизнь на природе и таежные промыслы благотворно влияли на наше здоровье.
В 22 года Аленка вышла замуж, суженый увез ее на Алтай. А я остался без напарницы в походах в тайгу в нашей избушке и откровенно затосковал. Сестренка ведь здорово помогала мне в лесу, и готовила еду, и солила добычу, и занималась сбором дикоросов. А тут оказался как без рук.
И решил я тоже завести семью, надеялся, что молодая жена займет место Аленки. Была у меня на примете девушка Полина из соседней деревни, частенько я бегал туда на вечерки. Сыграли свадьбу, а вскоре предложил новобрачной пойти со мной на промысел в избушку. Жена согласилась, а на полпути передумала и закатила мне такую истерику, что и сам пожалел о своей затее отправиться вместе в тайгу.
— Я не для того выходила замуж, чтобы таскаться с тобой по буреломам и мочить ноги в ледяной воде ручьев и речек, — кричала Полина, обливаясь слезами. — Вертаемся назад, и пропади пропадом твоя тайга с избушкой!
Пришлось возвращаться. И все… впредь жена даже слышать не хотела о каких-то промыслах и рыбалке, о сборах ягод и грибов. Даже когда я один уходил в тайгу, никогда не желала мне доброго пути и удачи в охоте. Смотрела на мои сборы с усмешкой и откровенным пренебрежением. Если бы не народившиеся дети, давно бы ушел от своенравной супружницы. Лучше жить бобылем…
Тяжелая ссора
И вот однажды, когда таежные речки уже покрылись льдом, засобирался я проведать свои угодья. Достал с антресолей объемистый рюкзак и меховую одежку, в которой шастаю по лесу в зимнюю стужу, тщательно обследовал и кое-где подлатал прохудившиеся места. Потом сел снаряжать боеприпасы: зима еще долгая, десятком патронов не обойдешься.
Жена смотрит, насупилась, вижу: на скулах желваки ходят. «Ну, — думаю, — опять без ругани не обойтись…». Не выдержала, с издевкой спросила:
— Гляжу, опять в путь-дорогу подсобирываешься? Не сидится тебе дома, все норовишь улизнуть…
— А чего зимой делать-то? С коровой и телком поди сама управишься. Делов-то — подоить да сена подбросить…
— Ага… А пойло, а почистить, а воды сколько таскать?..
— Другие же бабы справляются. Все мужики промыслом занимаются.
— А я не хочу, как другие! Муж должен быть при мне, а не шастать по тайге всю зиму. В гробу я ваш промысел видела! Только бездельники их промыслом и прикрываются!..
— Перестань, не заводись, — попробовал я утихомирить распалившуюся Полину.
— Щас-с! Одни убытки с твоего промысла! Ну скажи, много ты прибытку в дом принес в прошлом году? Больше одежи истрепал, а навару — с гулькин нос!..
— Да утихомиришься ты наконец?! Чего ты на рожон лезешь?!
— Да пропади ты пропадом в своей тайге!.. — взвизгнула истерично жена и скрылась в горнице.
Так мы поссорились накануне моего ухода на промысел. С тяжелым сердцем поднялся я назавтра чуть свет, тихо оделся, окинул жилище прощальным взглядом, взвалил на плечи тяжеленный рюкзак и, сняв с гвоздя родную двустволку, осторожно прикрыл за собой избяную дверь. Полина не вышла меня провожать, и я не заглянул к ней в спальню попрощаться. Истеричное «напутствие» жены до сих пор жгло изнутри. Я даже был рад, что она притворилась спящей и не проводила меня за порог.
Бодрый марш-бросок
На крыльце в лицо дохнуло крепким морозцем. «Не менее двадцати, — определил я по колкому пощипыванию за нос и мочки ушей. — Ничего, при ходьбе жарко будет!». Пальма, гремя цепью и повизгивая от радостного нетерпения, металась у своей будки, приткнувшейся к стене сарая.
— Заждалась, — проговорил я и потрепал ласково помощницу по жесткому заиндевевшему загривку.
В ответ она тут же лизнула меня по носу горячим и влажным шершавым языком. Собака, почуяв свободу от брякнувшей на снегу цепи, с радостным лаем рванулась вперед вдоль по улице в направлении чернеющего в синеве предрассветного утра за околицей деревни таежной полосы. Все еще спали, только в центре, где располагались поселковый Совет и магазин, светились на их крылечках два огонька.
Лыжи в дорогу я не взял, у меня на чердаке в избушке имелась пара, были и снегоступы. Перед использованием всегда приводил их в порядок, подбивая свежим камусом и обновляя крепления.
На восходе солнца я, как и планировал, вышел на старую лежневку, по которой мне предстояло прошагать около трех верст. Она тянулась от соседнего леспромхоза до бывших вырубок почти 15 километров. Наши из деревни наведывались сюда по осени за брусникой. Ее в иные урожайные годы родилось столько, что зеленых листочков не было видно: сплошные ярко-красные полянки меж пней и валежки.
Выход на лежневку означал, что позади более пяти километров и до избушки осталось чуть больше десяти. Но это была самая тяжелая и труднопроходимая часть маршрута по затескам.
Удачно миновал замерзшие русла двух ручьев и первую переправу на другой берег Хайрузовки. Потрескивающий лед держал, и я радовался, что выбрал удачное время для визита в избушку. Хотя периодически бередили душу и вызывали мрачные мысли воспоминания о вчерашней размолвке с женой, ее недобром напутствии.
Пальма заметно подустала и уже не убегала вперед, распугивая всякую живность вдоль путика. Собака трусила рядом и часто поглядывала на меня: не пора ли, мол, сделать привал, развести костерок, попить чайку и чуток передохнуть? Дескать, вон уже сколько отмахали! И я, наконец, согласился с вопрошающими взглядами и сбросил рюкзак на снег у поваленной сушины.
— Ну, раз предлагаешь передохнуть, давай сделаем привал и перекусим. Шагать еще часа три, не меньше.
Утолив голод бутербродами, мы двинулись вперед. После перекуса и горячего чайка дальнейший путь в течение часа, несмотря на буреломы, показался мне намного легче, чем пройденное расстояние от лежневки до каменистой гряды.
И вот до избушки осталось не более трех километров, как говорится, заключительный марш-бросок и… блаженство! Сбросив тяжеленную ношу у порога, можно будет расправить плечи и полежать на нарах с полчаса, вытянув гудящие ноги. Благо, что время до заката еще останется.
Промоина
Но напрасно лелеял я мечту о скором отдыхе. Буквально через полчаса при финальном переходе через Хайрузовку угодил в промоину и провалился в воду по пояс! И ведь как предчувствовал: прежде чем ступить на лед, долго топтался на берегу. На всякий случай успел вырубить из молодой осины жердь. Постукивая ею впереди себя, осторожно выбрался на запорошенную снегом поверхность.
Уже миновал середину речки, и вдруг… лед прогнулся. «Чертова промоина!» — запоздалой молнией сверкнула в голове мысль. И тут я ухнул в ледяную воду!
Пальма изо всех сил помогала выбираться на берег. Вцепившись зубами в рукав и упираясь лапами в лед, тянула меня из промоины, сердито рыча от натуги, а, скорее всего, костерила последними собачьими словами хозяина-растяпу.
— Прости меня, Пальмочка, за промашку. Ведь нутром чувствовал, что здесь всегда ключи бьют, так нет, понадеялся на авось! Нарубил бы пяток жердей, и не случилось бы беды, — ворчал я, оправдываясь перед собакой.
С трудом стянул набухшие валенки, вылил из них воду, отжал шерстяные носки и почувствовал, как задубели на морозе ватные штаны. «Эх, сейчас бы костерок запалить, обсушиться, да чувствую, что задубею, пока сушняк соберу. Надо бежать, только в движении спасение!» — подумал я и рванул по берегу, где за долгие годы дедом Корнеем и мной была набита приметная тропа, присыпанная свежим снежком.
Пробежка действительно согрела, но сбила дыхание. Пришлось перейти на ускоренный шаг, насколько позволяли отяжелевшие шубейка и ватные штаны. Вскоре почувствовал, как начало жечь левую ступню в районе взъема и пятки. Понял, что шерстяной носок сполз и стал натирать ногу.
— Еще этого мне не хватало! — ругнулся я в сердцах.
Мелькнула мысль, что надо бы остановиться и переобуться. Но не хотелось терять время, ведь оставалось каких-то полтора километра. Решил, что дотерплю.
К избушке подходил, уже сильно прихрамывая и скрежеща зубами от боли. Войдя в домик, первым делом растопил печь, благо в сенях был хороший запас сухих дров. Вскоре по настывшему помещению растеклось животворное тепло. Нашел под нарами самодельные боты — старые разношенные валенки без голенищ. Из рюкзака достал второй комплект носков, штаны и спирт во фляжке.
Со стоном разулся, осмотрел ногу и ужаснулся: выше пятки вздулся кровавый волдырь с кулак. Он особо не пугал — такие быстро проходят. А вот на взъеме стопы кожа была содрана начисто, из оголившегося мяса сочилась кровь. Да еще рана сильно загрязнилась ворсом и пульсировала огненной болью.
Приготовив вату и бинт, со стоном промыл этот участок спиртом. Очистив пораженную часть от грязи, смазал растопленным барсучьим жиром, банка которого была припрятана в сенцах. Слегка перебинтовал, боль потихоньку утихла. «Авось, дня через два начнет подживать», — с надеждой на благополучный исход подумал я.
И вновь всплыла в памяти злая фраза Полинки при вчерашней ругани: «Пропади ты пропадом в своей тайге!». Недаром в народе подмечено, что недоброе напутствие порой действует как проклятье. «Вот дал мне Бог женушку!». — подумал я в сердцах.
Лечение в полевых условиях
Ночью рана вновь забеспокоила и не просто заныла, а появилась пульсирующая боль, которая прогнала сон. Я зажег керосиновую лампу, разбинтовал ногу, глянул на нее и… заскрипел зубами. Ступня распухла, поврежденный участок затянуло засохшей кровяной коркой, и вокруг начала расползаться синюшная отечность. Она-то меня и напугала — это верный признак заражения. А с гангреной, как известно, шутки плохи. Нужна срочная операция по вскрытию, очищению и обеззараживанию загнивающей раны.
А где взять скальпель, обезболивающие, а затем заживляющие медикаменты? Стал напряженно вспоминать, как помогали раненым людям в походной обстановке. Одному партизану вместо наркоза налили стакан водки, а ногу резали простой пилой. У меня со спиртом проблем нет, а вместо скальпеля можно использовать хорошо наточенный и прокаленный на огне охотничий нож.
Затем вспомнил, как мы с Аленкой осенью после первых заморозков собирали клюкву, и сестра мне тогда поведала:
— А знаешь, Арсений, какими очень полезными свойствами обладает вот этот мох, который безжалостно топчем? Он замечательный антисептик, обеззараживает любую, даже застаревшую рану.
— Интересно, — поразился я, — а как его использовать в случае чего?
— Очень просто. Горсть мха залей половиной литра воды, прокипяти минут пять-семь, дай отстояться и пользуйся на здоровье, прикладывай к ране смоченные салфетки и меняй их почаще…
«Ек-макарек, у меня этого мха в сенцах полмешка стоит. Он остался от прошлогоднего проконопачивания стен, — вспомнил я теперь и обрадовался. — Не нужно будет с больной ногой тащиться на болото и раскапывать снег, чтобы раздобыть пару горстей ценного мха!».
Потом на память пришел совет бабы Марфы, что очень хорошо заживляет раны свежий ржаной хлеб. Нужно его нажевать с солью и тонкой лепешкой прикладывать к пораженному участку. Опробовать этот метод на практике я не мог, поскольку не имел возможности испечь хлеб в избушке.
Еще Марфа говорила, что заживление открытых ран ускоряется, если их обработать собственной мочой или собачьей слюной. Я непроизвольно склонился к Пальме, свернувшейся калачиком в моих ногах, и нежно погладил по теплому боку. Недаром ведь говорят: «Все заживает, как на собаке».
— Выручай меня! — прошептал Пальме. — Завтра после операции будешь зализывать рану…
На следующее утро ступню «разбарабанило» еще сильнее. Под заскорузлой коркой чувствовалось большое скопление гноя. Боль несколько притупилась, но стала накатывать волнами, принося с собой жар к голове. Понимая, что загнивание прогрессирует, я заторопился.
Пожарче натопил печь, подкатил к нарам чурбак, на котором колол лучину для растопки, приготовил тазик, чтобы не разливать по полу всю скопившуюся дрянь в ране. И тут меня будто молнией осенило — вспомнил еще один рецепт Аленки.
Она как-то говорила, что раньше народ, если не имел возможности попасть к врачам, пытался лечить гангрену с помощью чеснока. Брали несколько зубчиков, растирали их в кашицу, заливали ложкой постного масла, хорошенько перемешивали и на чистой тряпочке или марлевой салфетке прикладывали к ране. Всего этого добра у меня было припасено достаточное количество.
Мнение автора рассказа может не совпадать со мнением врачей. Редакция не призывает заниматься самолечением. Если есть возможность, то лучше обратиться за квалифицированной медицинской помощью.
Сам себе хирург
Итак, приступаю. Прокаливаю на раскаленной плите лезвие охотничьего ножа, предварительно ногтем проверяю его остроту — как бритва. Наливаю в кружку почти 300 граммов спирта, занюхиваю разрезанной луковицей и минут пять сижу, ожидаю соответствующей реакции организма. Голова светлая, руки не дрожат, мандраж отступает, можно начинать. Кошусь на Пальму, та напряженно следит за моими манипуляциями.
— Не дрейфь! Прорвемся! — подмигиваю я ей.
Ставлю распухшую ступню на чурбак и решительным взмахом рассекаю спекшуюся корку… «Какой я все-таки молодец, что предусмотрительно подставил тазик!» — мысленно хвалю себя. Сукровицы и всякой дряни набежало столько, что заполнило эту емкость почти наполовину.
Спиртовыми тампонами очистил рану и ножницами удалил все ошметья корки, наложил чесночную повязку. Жгло неимоверно! Но я со слезами на глазах мурлыкал мотивчик известной песенки:
— Ой, мороз, мороз, не морозь меня…
Эту ночь спал, как убитый, ни разу не перевернувшись сбоку набок. Утром, меняя повязку, поразился опавшей опухоли и начавшей подсыхать глубокой ране. На третий день я уже начал наступать на левую ногу и не переставал удивляться действенности народных рецептов.
На десятые сутки рана зарубцевалась, остался на память приличный шрам. Быстрому заживлению ее помогали, как я считаю, и настой мха, и чесночная кашица, и моча, и даже усердие Пальмы. Собака дважды по своей инициативе вылизывала после перевязки подсыхающую рану.
На пробную прогулку мы вышли на восходе. Бушевавшая накануне пурга утихомирилась. Свежевыпавший снег, облепивший почти вплотную подступающие к избушке сосны и ели, искрился в лучах солнца и слепил своей первозданной белизной. Я на мгновение зажмурился и тихо засмеялся от переполнявшей радости.
— Здравствуй, утро морозное и солнце лучистое! Я оклемался и будто заново родился. Безумно счастлив сегодня общению с окружающим миром и матушкой природой, которые не отринули меня! Я вас люблю всем сердцем!
Пальма, повизгивая от нетерпения и радости, носилась вокруг меня, почти по брюхо утопая в пушистом снегу, норовила допрыгнуть до моего лица и лизнуть в нос или подбородок своим горячим, шершавым языком. Чувствовалось, что и ее ликованию не было предела.
— Вот такая история с появлением приметного шрама на ступне левой ноги. Кстати, и промысел в тот год оказался удачным. Мы с Пальмой добыли много куницы и белки, даже подстрелили росомаху.
А с Полиной тихо-мирно расстались и в основном по ее инициативе: невзлюбила жена мою охоту.
Владимир Неунывахин, Кемеровская область
