Глухариные песни

В Пермской губернии, в 28 верстах от Перми, есть деревня Култаево. В ней жили двое башкир или, как их здесь вообще называют, татар: Зораб и сын его Ахмет. Хотя подвигов они и не совершили, но, как хорошие охотники и дети своего народа, заслуживают доброй памяти нашей братии-охотников.

Глухариные песни
by Alastair Rae@FLICKR.COM

Когда я познакомился с Зорабом, или, по здешнему переводу на русский язык, Захаркой, как его все и звали, да и я дальше буду называть, — ему было лет за 60, но, несмотря на пожилой возраст, это был человек крепкий, закаленный, которого не брала никакая погода, и отличный охотник за всякого рода лесной дичью. Определить лета и описать наружность его, да и всякого пожилого башкира, — очень трудно: большею частью лицо похоже на печеное яблоко, на верхней губе — полоски волос — остаток от подбритых усов, на бороде — несколько волосков; через узенькие щели различить цвет глаз нельзя, волосы на голове обриты, и цвет их также неизвестен; поэтому и о наружности его я говорить не буду. Разве только добавлю, что он, как почти все башкиры, был небольшого роста и костистый.

Знакомство

Познакомился я с Захаркой из-за глухариных токов. По рекомендации одного знакомого, отправился я в Култаево, остановился у другого знакомого и послал за Захаркой. Получив приказание, сынишка хозяина кубарем вылетел из комнаты и помчался по улице, а минут через десять возвратился с пожилым башкиром.

— Ты Захар? — спрашиваю вошедшего.

— Захарка, — отвечал он, протягивая руку, чтобы поздороваться.

— А сведешь меня на глухарей?

— Заведешь; можно. Глухарь шибко играет.

— Ну, садись, попьем чаю.

Без чаю нельзя, хотя бы Захар пришел из-за самовара. А перед чаем по здешнему обычаю при прощании было поднесено водки, которую мой новый приятель выпил с большим наслаждением. Надо знать, что почтенный Зораб на старости лет, хотя и не знал мифологии, сделался ревностным поклонником Бахуса и служит ему верой и правдой, махнув окончательно рукой на Магомета и всех будущих гурий его.

Вся деятельность его заключалась в следующем: взяв ружье, заряды и краюху хлеба, отправлялся он в лес и промышлял осенью белок, куниц, заганивал по глубокому снегу на лыжах волков, ловил капканами лисиц и выдр, бил медведей на берлогах и по следу, когда они выходили еще до стаяния снега после зимнего сна. Одним словом, был охотник настоящий; но главная добыча его была рябчики, которых он бил почти круглый год. Этой птицы в окрестных лесах было всегда много, а в случае необходимости он не ленился сходить и за 30—40 верст. Ни расстояние, ни погода, ни время года — ничто его не держало.

Если не было денег, он добывал их во что бы то ни стало. Не думайте, что это был какой-то скряга, жадный до денег, чтобы копить и любоваться ими, нет, они нужны были ему на покупку только водки. Вся добыча немедленно продавалась, а вырученные деньги пропивались до последней копейки. Была бы водка, а до семьи и всяких других пустяков ему было дела мало или, вернее, никакого.

Наконец, Захарка, согласно хорошему тону, перевернул чашку вверх дном, положил на донышко микроскопический кусочек оставшегося от угрызения сахару, закрыл на минуту лицо ладонями, что значит помолился Богу, и встал из-за стола. Я стал одеваться и, собравшись совсем, тронулся в путь.

До места было версты четыре, почти все дорогой. Насколько можно, мы ехали на санях, а потом, отпустивши малайку с лошадью, отправились на лыжах и остановились, не доходя около полуверсты до тока.

Место было отличное. Под громадною елью снег был не особенно глубокий, и тут мы разгребли до земли и выстлали толстым слоем мягких пихтовых ветвей. Из пихтовых же и еловых сучьев с трех сторон сделали плотную стенку, а с четвертой разложили хороший костер. Ночь была не холодная, самое большое — градуса 3 — 4, так что у нас было тепло и уютно.

Убедившись, что все исправно, я разостлал свой полушубок, в головы положил обрубок, на него теплую шапку и растянулся, как паша. Между тем Зораб вколотил около огня в землю вилку и вырубил длинный шест.

— Ты что хочешь делать? — спрашиваю.

— Чайник будешь греть; чай пить будем, — отвечал он.

— Да ведь мы недавно пили.

— То деревня пили; теперь в лес пить надо, — отвечает и, взяв медный чайник, подвязал лыжи и отправился за водой.

Скоро закипел чайник, я заварил чаю, и, наливши по стакану, мы начали мирно беседовать.

— Замерзнешь, Захарка, — говорю, глядя на его старый, вытертый и выношенный полушубок, через дырки которого было местами видно голое тело, так как и рубашка была порвана.

— Значим замерзнул, — отвечал он, прихлебывая с блюдечка, — лыжам гулял, греться можно; здесь огонь грел. Большой мороз бывал, также жил, наши привык.

Это правда, что на лыжах временами и в одной рубашке бывает не холодно; но при отдыхе хотя бы и у огня, разложенного наскоро, надо иметь большую привычку, чтобы не зябнуть.

— А каково промышлял осенью?

— Яман стал охота, зверь мало, птицам мало. Раньше было много; медведь кончал, волком много кончал.

— Да волков как же ты добываешь? В капканы ловишь?

— Зачем капкан! Капкан тяжел, носить тяжело, ждать долго, когда придет; а мы лыжам гоним. Следом гуляем, пока найдем; а после гоним. Голодный волк много бежит, сытый скоро догоним. Раз волка было много, ночью лошадь большую ели; я рано напал, с Ахматша гоняли и один день три кончал.

С добычей

Побеседовали мы с Захаркой, закусили и собрались спать. Улегся я на мягкой хвое, как на добром тюфяке, вдоль костра, лицом к огню, спину закрыл полушубком и уснул так сладко, что, не толкни меня башкир в бок часу в первом, наверное, проспал бы.

— Вставай, пора. Скоро играть будет, — сказал он, стоя надо мной, опершись на ружье.

Я вскочил, живо надел полушубок и взял ружье.

Ночь была тихая и светлая; полная луна стояла высоко и озаряла своим чудным светом редко растущие ели и пихты. По снегу местами искрились как бы бриллианты.

Мороз прибавился градусов до 10, и кое-где от него пощелкивали сухие деревья. За день до этого выпало больше вершка снегу, и лыжи скользили мягко и тихо, почти без шуму. Тишина в лесу была полная, только иногда раздавался крик зайца. «Бабу зовет», — говорят здешние охотники, слыша его жалобное: ба, ба, ба!

Я на глухарином току был еще в первый раз и никогда не слыхал его песни. Поэтому, идя молча за Зорабом, я очень удивлялся, что он часто останавливался и слушал. Рассчитывая, что такая большая птица поет, по крайней мере, не тише тетерева и что его легко будет слышно и на ходу, я скоро разочаровался. В одну из таких остановок Зораб обернулся ко мне и молча указал рукой в сторону. Я стал вслушиваться, и мне показалось, что там, где-то вдали, кто-то быстро постукивает одной сухой палочкой о другую; вслед затем такое же постукивание раздалось в другой стороне, и, наконец, застукало кругом.

— Что это? — спрашиваю, тихонько пододвинувшись к товарищу.

— Играют; много играют. Айда за мной.

Уложивши убитого глухаря в мешок и зарядивши ружье, отправились мы к другому, которого я уже убил с первого выстрела, а потом пошел к третьему сам и подошел отлично. После этого, хотя еще были слышны песни и времени было достаточно, но я не захотел бить больше и отправился домой.

Таким моим поступком Зораб остался очень недоволен. Он никак не мог понять, отчего я не хочу убить еще двух, трех. И я уверен, что, если бы он имел возможность убить в одно утро всех глухарей во всем лесу, он сделал бы это непременно. Если бы вы стали упрекать его и объяснять, что он сразу перевел всех птиц, то, наверное, услыхали бы в ответ: «Э бачька! Бог даст, еще будет». А откуда их Бог для него возьмет — это ему все равно. Вот такие-то господа и переводят дичь.

У меня около самого города был глухариный ток, с которого я брал за весну 1-3 штуки, и охотился пять лет, да и теперь бы продолжал, но подгородный крестьянин проведал и осенью на поеди убил семь штук, то есть всех самцов, и ток погиб.

Хороший был охотник Зораб, да из-за водки не всегда можно было на него полагаться, и я после, по возможности, охотился с другими; но иногда по необходимости приходилось пользоваться его услугами.

И. М. Воропай, 1901 год

Оцените автора
www.oir.su
Добавить комментарий