Неприятная встреча. Часть первая

Не раз в кругу охотников, не только что не бывавших на медвежьей охоте, но и не видавших медведя иначе как в обществе пресловутой козы и Сергачского татарина, мне приходилось выслушивать их мнения об этой охоте и предположения, как бы они поступили в случае нечаянной встречи с медведем на охоте. Иные говорили, что они не растерялись бы ни в каком случае и медведь (если природа не отказала ему в благоразумии) должен бы был или ретироваться, видя такое присутствие духа в противнике, или же лечь костьми. «Ведь цель-то большая — это не бекас», — прибавляли будущие победители медведя, не могущие никак при всем желании победить бекаса.

Неприятная встреча. Часть первая
Медведь_by Gunnar Ries zwo@FLICKR.COM

Другие указывали на то, что медведь — известный трус, а потому на человека не нападет и, следовательно, страшного тут ничего нет, ergo (в переводе с латинского: «вследствие этого». — Прим. редакции) пугаться нечего. Рассказывались случаи, в достоверности которых ни в каком случае не позволялось усомниться, как на этаких встречах не раз убивали медведя просто дробью, подпустив его вплоть, и так далее.

Я не соглашался ни с теми, ни с другими, доказывая, что страх есть такое состояние, которое вытекает из известного действия нервов, а не рассудка; что до тех пор, пока нервы наши, так сказать, не сроднятся с тем впечатлением, которое получают они при виде страшного и опасного зверя, до тех пор страх всегда будет иметь место, а неожиданность увеличит его еще более, что самый смелый человек за себя поручиться не может.

Охотники мы все были молодые, уверенные в себе, а потому эти споры, как и все им подобные, ни к какому результату не приводили, обрисовывая лишь частью характеры собеседников. Вспомнив недавно эти разговоры, я захотел рассказать случай, бывший со мною лет тринадцать тому назад.

Это было во Владимирской губернии в 1869 году. В этом году лето у нас было необыкновенно жаркое, так что все не особенно мокрые болота окончательно пересохли, а потому болотная дичь попадалась на них редко и скучивалась на больших, прежде очень топких болотах. К числу таких принадлежали болота в пойме реки Клязьмы, под селом Егорье.

Лето, именно июнь и июль, я провел в этом году в деревне Московской губернии, где о болотах нет и помину, а потому поневоле должен был ограничиться одною охотою за тетеревами, которых тоже было мало, может, потому отчасти, что я знал очень плохо места, а более потому, что в соседстве жил известный тамошний промышленник Павел Федорович Мокрый — замечательный охотник и стрелок лесной дичи; в болоте он стрелял тоже хорошо, но далеко не так, как в лесу.

Следовательно, моя охотничья страсть была далеко и далеко не удовлетворительна, да и охоту в болоте я люблю больше лесной. Вернувшись домой, управившись с делами, которых во время моего отсутствия накопилось довольно, постреляв урывками, во время разъездов по службе, дупелей, которых в этом году летело замечательно много, я, наконец, собрался на настоящую, так сказать, серьезную охоту, на охоту от зари до зари.

Непритязательный спутник

По правде сказать, я не люблю охоты на два часа на маленьких местах; то ли дело болото большое, разнообразное, но, разумеется, знакомое. В нем все есть: и топи, и крепи, и кочки, и дупель, и бекас. И собака в нем может показать себя, и охотнику есть где разгуляться; да как-то и охота для меня приятнее, когда она не прерывается поминутно пустыми местами.

Таких болот около меня было два — под деревней Каменова и под селами Егорье и Слободища. Первое было всего в 12 верстах от меня; было не очень велико, но дичью богато; второе — верстах в 25. Тут места столько, что, имей хоть стальные ноги, все болота в день не выходишь. Вот сюда-то я и собрался, чтобы душу отвести, истомившуюся от «московских палестин».

Охотников из местной интеллигенции ехать туда со мною не нашлось, а потому я взял с собою неизменного в то время моего спутника на всевозможных охотах некоего Петра Борисовича. Это был человек крайне недалекий, но преисполненный добродушия, услужливый и хороший стрелок.

Общество его, само собою, удовольствия не доставляло особенного, надобности в нем положительно не имелось, а брали его так, по привычке, как будто чего-то недоставало без него на охоте. Промышленником он не был, да по своей недалекости и быть им не мог; жил кое-как со старухой матерью крайне бедно, но, несмотря на это, никому никогда на свое положение не жаловался и никакой помощи никогда ни у кого не просил. Бывало, скажешь ему:

— Петр Борисович, пойдемте на охоту…

— Хорошо, — рявкнет он басом, как из пушки.

— Петр Борисович, ехать нельзя.

— Хорошо, — последует выстрел, и больше ни слова.

И вот с этим-то Петром Борисовичем рано утром приехали мы к селу Егорье прямо к дому тамошнего крестьянина Ивана, водившего меня по своим болотам постоянно в течение лет двух, после того как, понадеявшись все на того же Петра Борисовича и не зная совершенно местности, я пошел на охоту в этих местах с ним вдвоем и заблудился.

Как теперь, помню то скверное, досадливое чувство, которое я испытал, убедившись в невозможности найти домой дорогу ночью. Ночевали мы под стогами — это все ничего, поголодать можно; но случилось-то это в сентябре-месяце, когда по ночам были уже легкие морозцы, а одеты-то мы были в легонькие парусинные пальтишки.

Самое же главное — это то глупое положение, в котором себя чувствует человек, зная, что он в каких-нибудь пяти верстах от дома, а пройти туда не может и не умеет. Ужасно скверное ощущение! Вот после этого-то назидательного случая я взял за правило брать постоянно проводников под селом Егорье, и таким проводником был Иван.

Охотником этот Иван не был, хотя иногда и постреливал уток, но места знал превосходно. Все ходы и переходы, соединяющие между собою болота, тропы ближайшие к указанному вами месту, состояние болот, то есть сухи или мокры они в данную минуту, — все это он знал всегда отлично.

При этом был человек смирный, веселый, трезвый, лет 30; не стеснялся тяжестью ягдташа, в котором лежала провизия; про дичь не врал, ходить не ленился, что главное для нашего брата, — одним словом, проводник был хоть куда. Я почему-то пользовался его расположением, так что не раз, приехав к селу Егорье в будни, когда все заняты спешною работою, Иван, видя мое горькое положение, полезет, бывало, на полати, достанет оттуда старую, истасканную кожаную сумку, застегивавшуюся на солдатскую пуговицу, и ружье, крякнет и скажет:

— Ну, нечего делать, К. Н., видно, надо тебя поводить, не пустому же назад-то тебе в эту даль ехать? А под селом-то нет, поди, ничего. Уж не пошел бы с другим. Вот, милый человек, и хорош барин А. А., а не пошел бы с ним.

И пойдет сначала сумрачный, но ненадолго. Пройдем с версту, станем подходить к болоту, и повеселеет мой Иван. Особенно доволен он становился, когда приходилось делать хорошие выстрелы или собака выкинет какую-либо штуку — например, прихватит на всем карьере и замрет, как статуя.

— Ах, чтоб тя! Гожо, парень, ты его сшиб, — скажет Иван, — и весел.

Экая оказия

Необходимость в проводнике под селом Егорье была всегда ощутительна во все время моей охоты в тамошних местах. Хотя под конец я освоился с местностью достаточно, но она там до такой степени однообразна, все эти озера, заводи, бакалдины (небольшие озера, омуты. — Прим. редакции) так друг на друга похожи, что при рассеянности легко можно было если уж не заблудиться, то упустить из виду какой-нибудь переход, тропу и таким образом потерять на ходьбе лишний час. А час на охоте куда как дорог иной раз охотнику.

Услыхав остановившийся перед домом колокольчик, Иван вышел встречать нас на улицу. Хотя был еще только пятый час, но на улицу тотчас же высыпали мальчуганы без шапок с волосишками всех цветов, начиная от совершенно белого, как лен, и кончая красным. Выпуча глаза, смотрели они на собак, на наши ружья и на нас самих, вполголоса делая разные, сообразные обстоятельствам, обо всем виденном комментарии.

— Ну, парень, Коскянкин Миколаич, не враз ты ноне приехал, — сказал Иван, входя вместе со мною в избу, где что-то ворочалась около сундуков его жена и был какой-то незнакомый мне парень лет 19.

— Что так, Иван?—спросил я.

— Да, вишь-ты, с хозяйкою-то срядились мы к шурину в гости — у них нонеча престол. Я-то бы, парень, душевно бы рад походить с тобою, да вон хозяйке-то ехать не с кем, а дома-то не сидится. Глядь-ко, как вырядилась… что твоя купчиха, — сказал он, указывая на жену. — Баба, так она баба и есть, — добавил он.

Тут только я заметил, что жена Ивана, женщина молодая, некрасивая, была разряжена, что называется, в пух и прах. Красный с желтыми цветами платок на голове, красный сарафан, красные рукава рубашки, красный фартук, башмаки со скрипом — одним словом, полный парадный туалет. Она смотрела на меня и как-то жалостливо улыбалась, боясь, я полагаю, что я лишу ее возможности блеснуть этим туалетом на празднике и пролить в души местных щеголих немалую дозу зависти.

— Как же быть-то, Иван? — спросил я его.

— А, Вы вот хозяйке-то поговорите, пусть ее едет одна, а мы, Коскянкин Миколаич, с тобой закатимся. Что мне шурин? Шурин! Знаю я их! Водки его что ли не видал я?!

Иван был, видимо, сердит на не предвиденные им обстоятельства. Услыша сердитый возглас мужа, жена Ивана шмыгнула из горницы.

— Нет, это ты не дело говоришь, Иван. Поезжайте с Богом. А-то тебе жена-то после прохода не даст, — сказал я, смеясь.

Иван сердито натягивал новые сапоги, испускавшие «изысканный аромат» дегтя и сапожного лака, и приговаривал:

— Эко дело, парень, эко дело. Да вот что, Коскянкин Миколаич, — сказал он, осененный вдруг светлою мыслью. — Вот Андрюха тебя поводит, — продолжал он, указывая на парня, сидевшего до сих пор молча и гладившего моего сеттера. — Он места-то тоже наши знает. Он ведь с гор, у них здесь тоже покосы. Ведь ты, Андрюха, чай, Ваю, Шишелово, Кривое, Великое знаешь? Да как не знать, ведь ваши парни-то у Долгого!

— Знаю, — ответил Андрей, — чего не знать? Я, пожалуй, с ними похожу…

— Ты охотник? — спросил я Андрея.

Петр Борисович, до сих пор не принимавший никакого участия в разговоре и только поводивший глазами то на меня, то на Ивана и дымивший папиросою, неожиданно почувствовал прилив необъяснимой обстоятельствами веселости и громогласно расхохотался.

— Охотник, охотник, — забасил он, — уток только стрелять. Кря, кря, кря…

Парень вытаращил на него глаза, да и я, правду сказать, удивился, потому что в наружности парня не было ничего такого, чтобы возбуждало смех и вселяло недоверие к возможности быть охотником. Выше среднего роста, широкоплеч, он был бы даже недурен собой, если бы его лицо не казалось несколько глуповатым и вообще как-то неприятным.

Вынужденная замена

Выбирать было не из чего, и я решился идти на охоту с этим новым проводником, хотя, правду сказать, совершенно непредвиденное препятствие, лишавшее меня возможности идти с Иваном, и было мне неприятно.

Петр Борисович вытащил из тарантаса провизию, положил ее в нарочно взятый для этой цели ягдташ, вручил его Андрею; я достал из ящика ружье, надел вместо сапог колишки— род башмаков, которые держатся на ноге посредством ремней, обвиваемых вокруг нее, как у мужиков лапти, попрощался с Иваном, желая ему повеселиться, и вышел на улицу, сопутствуемый Петром Борисовичем и визгом и лаем наших собак; Андрей шел сзади, в руках у него было ружье Ивана.

Сам Иван тоже не вытерпел и без шапки пошел провожать нас до церкви, стараясь втолковать Андрею, где идти, где потом и куда свернуть, где место помокрее, затем распрощался и пошел домой, ворча дорогой:

— Эко дело, парень! Шурин! Не видал я его водки…

Ему, видимо, хотелось вместо шурина отправиться с нами.

Утро было жаркое. Несмотря на то что был лишь всего шестой час утра, солнце уже припекало и обещало не оставить своими милостями на целый день, что было не особенно утешительно ввиду предстоящего 25-верстного упражнения (маршрут протяженностью около 27 километров. — Прим. редакции).

Мой сеттер Сбогар, собака не особенно породистая, но с замечательным чутьем и поиском, приводившими в уныние знакомых охотников; скромно шел сзади, а Норма, сука Петра Борисовича, помесь нечистокровных сеттера и пойнтера, молодая, недурненькая собачонка, замечательно послушная, рыскала во все ноги впереди по полю. По привычке я шел скоро, и не прошло четверти часа, как мы прошли небольшой лес и подошли к болоту, называемому Вая.

Это большое, круглое, кочковатое болото, левой стороной примыкавшее к озеру, края которого тут заросли довольно частым тальником и густою осокою; правая сторона болота несколько вытягивается к лугам.

Места ближе к озеру довольно мокрые и иногда вязкие, средина же и правая сторона много суше. Иною весною на этой стороне бывало много дупелей и неисчислимое количество коростелей, но летом эта сторона бывает совсем почти суха и дичь сдается ближе к озеру, где почва всегда влажная.

По волнам памяти

Много дичи убито на этом и смежных с ним болотах. И теперь, волею судьбы и обстоятельств перенесенный за 200 с лишком верст от этого болота, я с любовью вспоминаю про него. Живо рисуется моему воображению несущийся во весь карьер мой незабвенный Сбогар; так и стелется по земле его пушистый хвост, вот он, как громом пораженный, падает на землю, высоко приподняв голову, втягивает в себя воздух, медленно приподнимается, оглядывается на меня и, не шевеля хвостом, осторожно, шаг за шагом идет по тому направлению, откуда струя воздуха дала ему почуять присутствие дичи.

Вот он остановился, опять оглянулся на меня, как будто справляясь, готов ли я, сделал еще шаг и, как статуя, с блестящими, почерневшими и расширившимися глазами, конвульсивною дрожью в теле, как очарованный, замер на месте.

Эх ты, собака моя милая! Семь лет охотились мы с тобою чуть не каждый день; семь лет служил ты мне верою и правдой, не зная, что такое жар, холод, усталость, была бы лишь дичь, а с тобой она всегда была. Не нажил я после тебя собаки, которую смел бы, не оскорбляя твоей памяти, сравнить с тобою, мой рыжий пес, да и не наживу, быть может.

Вот и другая картина предо мной. Идем мы с Иваном Афанасьевичем Китайцевым этою же Ваей. Стар уж Китайцев, слаб стал, а все охотится, и охотился настоящий охотник до самой смерти, несмотря на душивший его кашель и плохо таскавшие ноги. Собака бежит перед ним. Бог знает какая, не то помесь гончей с легавой, не то дворняжки черт знает с кем, не то… ну уж не знаю.

Сам Китайцев на вопрос удивленного зрителя о породе и полевых достоинствах этого неизвестного представителя песьей крови помалкивал, если вопрос следовал со стороны охотника, и разговор хитро сводил на менее оскорбительную для него тему; когда же этот вопрос предлагался лицом, не посвященным в дело охоты, то Иван Афанасьевич, погладив свою седую жидкую бороду, наставительным тоном и с глубокомыслием, достойным лучшей участи, произносил:

— Эта собака, сударь, надо говорить дело, гишпанский понтер; как от души сказать…

И вот, как живого, вижу я перед собой Китайцева с его «гишпанским понтером». Шаг за шагом медленно, методично идет он краем болота. Ярко блестят на утреннем солнце огромные медные пряжки его «патронницы» и «екташки» (ягдташ. — Прим. редакции), как он называл эти принадлежности; ярким белым пятном на зеленом фоне выделяется его длинный белый пиджак, из кармана которого торчит конец чубука.

Вот его «гишпанский понтер» Верный завертел судорожно хвостом, засуетился. Усиленно, насколько позволяют ноги, спешит Китайцев к своему «гидальго», тщетно взывая:

— Тибо, Верный, тибо!

Кипит «гишпанская» кровь Верного, фыркает и хлопает он носом в страшном азарте, чуть не сталкивая кочки в усиленных стараниях отчетливее разобрать следы благородной птицы; не понимает он страданий своего хозяина. Вот он на минуту останавливается.

— Тибо, Верный, тибо, подлец! — раздается вопль Китайцова.

Не может Верный сдержать свой пыл… Кшик, кшик… Сорвался бекас. Выстрел грянул. Летит бекас весело, насмешливо покрикивая.

Неприятная встреча. Часть первая
Бекас_by JAC6@FLICKR.COM

— Убил что ли, Иван Афанасьевич? — крикнешь ему, желая подразнить старика.

— Чай, в четыре глаза глядите, что спрашивать-то зря, — получается громкий ответ. — Тебе хорошо, долгоногому, как собака-то настоящая! Убил что ли, долговязый?! — доносится до меня по ветру. — А ты что, аспид эдакий, не знаешь что ли, цыганская твоя рожа, анафема? — следует затем обращение к виновному «гишпанцу», сопровождаемое жестом, который сильно не нравится последнему, что можно безошибочно заключить по его укоризненному и оскорбленному взвизгиванию.

Но вот Китайцев убивает несколько дупелей: стрелок он и в старости был хороший. Сходимся.

— Как дела, Иван Афанасьевич?

— Две пары убил дупелей, как от души сказать. Да вон окаянная-то сила, — говорит он, указывая на скромно закрывающего желтые глаза Верного, — пару угнал. А то и тех бы в «екташку» положил.

— Да где ты взял, Китайцев, это чудище?—спросишь его.

Китайцев только рукой махнет, сядет, где посуше, достанет кисет с табаком, закурит трубку и начнет рассказывать, как он охотился тому лет 20, какие были собаки, как он стрелял.

— Бывало, — рассказывает он с одушевлением, — вылетит пара бекасов, один — туда, другой — сюда; раз… раз, оба готовы! Трезор, сударь, их за крылышко притащит; сядет… Эх, тысячная была собака. Бывало, заря выгонит, заря вгонит. Кто палит? Kитайцев! Было время! Теперь-то нас мухи загадили!

Мир твоему праху, старый, хороший охотник! Ты говорил мне, что я тебя не забуду; да, я не забыл и не забуду тебя. И все охота же связала нас с тобою дружбою, несмотря на разность лет и общественного положения. Спасибо ей за это и за много, много хороших часов и минут!

ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ.

К. И., 1882 г.

Оцените автора
www.oir.su
Добавить комментарий