Хорошо у Лени с Ниной. Умиротворенно. Даже самая заскорузлая душа согревается и становится мягче. И телом молодеешь…
Особенно после паркой баньки да с душистыми березовыми вениками. Еще лучше — из широкого, тяжелого смолистого пихтового лапника выгонять из себя всякие болячки вроде простуд, хондрозов и радикулитов. А после баньки — разомлеть, выпив чашку-другую травяного медового чая.
И… разговоры, разговоры… Нет, не пересуды нехорошего да повседневного. Все про рыбалку, охоту, например, грибы, шишки, ягоды — смотря по сезону. И стихи — что у Лени, что у Нины — такие же добрые, очищающие.
Как в сказке
Живут Леня с Ниной совсем в небольшой деревушке, всего-то в километре от шумной трассы. В ней дворов двадцать осталось ли, и то, если считать вместе с сезонными дачниками. А зимами — так и вовсе… с десяток труб над заметеленными крышами разве что пускают дым по утрам да вечерами.
Со всех сторон деревушку обступают таежные горизонты с темнеющими пиками пихт, елей да кедров. А сама она вскарабкалась на взлобок, разбежалась избенками с огородами, словно на сказовой картинке-иллюстрации, где «чудо-юдо рыба-кит» свою горбушку им подставил.
Если податься на полуденное солнышко от нового рубленого дома моих друзей и по тропинке пересечь две полянки, упрешься в расступающуюся таежную стену. И — под горку, под горку, все по той же тропке, прямехонько к роднику.
Родничок тот с виду неказист, пробился к свету из-под рясного кочкарника. Прямо скажем, стороннему человеку родничок тот покажется вовсе никудышным. И вода в нем какая-то мутновато-белесая, хотя и студеная. Только Леня с Ниной другой воды не признают, даже колодезной, потому как целебной ее считают.
Вода, хоть и мутноватая с виду, а накипи по сравнению с иной водопроводной или даже колодезной на стенках чайника не оставляет. И чай, как ни странно, заваривается на ней душистый, ароматный, без привкусов.
Родник тот огорожен срубом, поверх него — квадратная колодка старого улья приспособлена. Крышка деревянная сверху, будто кадушку с квасом накрывает. Рядом — лавочка дощатая, махонькая, едва ли двоих поместит.
Тут же на ветке или на колышке — обрезанная наполовину пластиковая бутылка, вместо стакана: пей, коль захочется отведать водицы. Попил, передохнул на лавочке, если спешить некуда… И дышится легко сыровато-хвойным настоем, и думается спокойно. Бурундучишка цвиркнет, нет-нет — выводок рябчиков вспорхнет, пересвист между собой учинит. Если летом, конечно, или уже ближе к осени…
Мои друзья
Леня с Ниной — для всех Леня с Ниной. Хотя давно уже у обоих дети с внуками повырастали. А вот как-то не приклеиваются к ним отчества да навеличивания, как к другим. И не сказать, чтобы не степенные оба или не уважаемые. Ну, Нина — еще ладно, имя это одинаково что в малых, что в преклонных годах. А ведь Лене-то — за 70 уже.
Волосы волнистые да борода давно уже вечной изморозью покрылись. Хотя сам строен еще, словно кедрушка, растущий в их огородике, зато голубые приветливые глаза Лени выцветать стали, будто синее небушко в легкой белесой дымке-поволоке.
Нина — полутора десятками годков помоложе Лени будет. И нашли они друг друга не враз, не смолоду, а, поди ж ты, дюжину годов уже живут-милуются. И все никак не налюбятся, не наскучат, не опостылят друг дружке, как иные в замкнутом пространстве да ограниченном круге общения.
А уж гостям как неподдельно рады — словами того не всякий передаст! Тут надо просто побывать у них. Да с того ведь я и начал, что хорошо у Лени с Ниной. И дом новый просторный, и пироги в нем пекутся…
И охотник, и рыболов
Мои душевные друзья — заядлые колбятники, ягодники, шишкари, грибники и рыбаки. Друг дружки стоят! А еще — Леня лет пятнадцать таежничал в одиночку, профессиональным охотником значился. Случалось, и с самим хозяином тайги медведем диалоги вести, и не всегда дипломатические. Не говорю уж про сохатых да всякое прочее зверье.
— За всю свою жизнь я ни одного кедра не срубил и ни одной кедровки не подстрелил, — с гордостью любит говаривать Леня.
К кедру он относится как к священному дереву, равно как и к ронже-кедровке. Иной раз, когда разговор заходит об орехах, Леня разоткровенничается, делясь своими наблюдениями:
— Бурундучных кладовых не разоряю, хотя в них до ведра чистейшего ореха спрятано и ни одного пустого орешка там не найдешь. Бурундучишке без запасов зиму не одолеть. К тому же и польза от него: из кладовых тех порой кедрушки прорастают. А разорил кладовую — находит он на дереве ветку-рогатку, сунет головку в нее и вешается на ней, пережимая свое горлышко. Приходилось такое видеть в тайге, приходилось, и не раз…
Сибирская колба
В тот год приехали мы к Лене и Нине вчетвером — с другом-писателем да с женами. В конце мая колба уродилась уже с мизинец толщиной: хрустящая, сочная, пряно-сладковатая. И сплошняком: бери литовку и коси ее. Не везде, конечно, на Лениной «плантации», куда он радушно привел всех нас. Вел от дома, мимо родника, все под горку, под горку.
У них там наверху, на поляне да под окнами в палисадниках, уже черемуха вовсю дурманом исходила, а внизу, за речушкой-ручьем — с бобровыми запрудами и плотинами — березы едва-едва с набухшими почками расставаться учинились, выпустили махонькие клейкие листики. Но колба-то, колба под теми березами (именно — березами, не хвойными деревьями) — сплошным изумрудным ковром, поверх которого уже местами малиновели букли набухающих стрелок. Белоногие со сморщенными коричневыми шляпками грибы сморчки пятнами вторгались в ковровую зеленую гармонию.
Какой истинный сибиряк да к колбе равнодушен?! До сих пор у нас с гордостью передаются от одного к другому байки о том, что самому космонавту Леонову в космос нашу кузбасскую колбу натуральным продуктом, словно невиданный деликатес, пересылали…
Вернулись к дому Лени с Ниной с набитыми колбой рюкзаками. Женщины ужином занялись. Первым делом — салатом из все той же колбы — толченой с вареными рублеными куриными яйцами и со сметаною… Ну и всем прочим. А мы с другом — водичкой для бани да заготовкой свежих веников березовых и пихтовых. Леня с Ниной, знамо, за хозяев.
А удочки-то очень кстати…
В гости да без подарков? Пусть и самых пустячных, не в этом дело. Главное — приветить, выказать уважение хозяевам за их хлеб-соль.
Зная про страсти наши общие, привез я в подарок парочку телескопических удилищ. Пусть и с китайского рынка, зато легоньких, компактных — в рюкзаке свободно спрячутся. Леню подозвал. Вмиг удилища те на всю длину выпустил. Пятиметровое ему подаю, Нине — покороче на полметра. Леня рад по-детски, глаза искрятся, губы в счастливой улыбке белые зубы обнажают.
— Нина! Нина! — восторженно, слегка заикаясь, зовет он хозяйку. — Посмотри, чего нам подарили! Увидишь — от радости заплачешь…
— Ну, уж… — конфужусь я от избытка чувств Лени и явной переоценки значимости подарка. Потом перевожу стрелку: — Рыбалка-то хоть как у вас?
Леня смущенно улыбается, имитируя удилищем подсечку рыбины:
— А не были еще нигде в этом сезоне.
— Чего так?
— Весна припозднилась. Да и я прихворнул что-то. Картошку вот — и ту только вчера посадили. Огород весь вручную копать самим одним пришлось…
— А в прошлом году?
— Летом карась неплохо брал на озерах и прудах. Осенью на хариуса с Ниной ходили по Туганаку. Я по одной стороне иду, она по другому берегу. Облавливаем попеременно плесики да омуточки. Брал харюзок, хоть и не очень крупный.
— А на что ловили?
— А на червя обычного. И удочки, настрои — поплавочные, как на белую рыбешку. Только удилища мы на месте изготавливаем, с собой не берем в тайгу. Из березок, что постройнее, или черемуховые. Но черемуховые — гибкие, а хариуса надо подсекать пожестче. Вернулись домой. Я своих посчитал, она свой улов. И что ты думаешь? У меня пятьдесят три хариуса в сумке оказалось. И она… у нее тоже ровно пятьдесят три!
— Ну, а караси-то хоть крупные попадались?
— Что значит «крупные»?
— Ну, хотя бы покрупнее ладони, — возвращаю я Леню к своей любимой летней рыбалке.
Леня улыбается, медля с ответом, похохатывает даже как-то загадочно. Потом произносит:
— Караси? А вот идем со мною. Покажу тебе…
Птичку жалко!..
Мы неторопливо шагаем по скрипучим доскам тротуарчика от веранды дома к баньке, от трубы которой уже попахивает дымком. Рядом с нею — старая покосившаяся и просевшая сараюшка. Леня приоткрывает дверь, протискиваемся внутрь. Там темновато и затхло. Через несколько секунд глаза начинают привыкать к полумраку.
— А вот, гляди, — произносит Леня почти шепотом, указывая на почерневшую матицу.
Там, на двух вбитых гвоздях, вдоль матицы, целая связка бамбуковых и телескопических удилищ. А на них, прилепясь к бревну, темновато-дымчатый глиняный шар.
— Видишь, — поясняет Леня, — ласточки в прошлом году весной это место облюбовали, гнездо свили. Угораздило же их… Поначалу-то я и не приметил, редко заходил сюда. А когда засобирались с Ниной на рыбалку, в аккурат на карасей, гнездо-то и обнаружили. Какая рыбалка?
— Что, так и не воспользовались за все лето своими снастями? — изумился я в своей догадке.
— Нет, — по-детски улыбаясь, смущенно ответил Леня. — По первости я думал: вот выведут птенчиков, тогда уж и удочки свои заберем. А когда птенцы выпорхнули — так и не решился удочки взять, гнездо разорить пришлось бы… А нынче они опять сюда вернулись. Видишь?
И точно, в подтверждение сказанному, из гнезда, что прилепилось между бревном-матицей и связкой удилищ, выпорхнула черная птаха с хвостом-вилочкой и в вираже скрылась сквозь приоткрытые двери сараюшки…
Виктор Арнаутов, г. Кемерово
