Зима выдалась на редкость теплой и снежной. Стоял конец декабря. По мокрым местам, где глубокий снег лег периной на первый тонкий ледок и своей толщей укрыл от мороза осенние промоины и пропитанный водой мох, изредка встречались черные блюдца льда, пытающиеся своими малыми размерами скрыть глубокие и обширные в своем коварстве лужи. Сюда после двух неудачных загонов нас доставили для продолжения лосиной охоты.
Дело близилось к вечеру, пришлось торопиться. На номера вдоль высоковольтной линии нас развозил председатель местного охотобщества. Он усаживал по три человека в небольшие сани, прицепленные к снегоходу «Буран».
Снижать скорость было нельзя. Даже краткая приостановка движения грозила неминуемым срывом всего предприятия: нагруженные сани просто утопли бы в сугробах и мы потеряли бы драгоценное время. Поэтому председатель несся и лавировал на полном газу, невзирая на кочки, коряги, лужи, снег и лед.
Мы с Александром и Толей Митрюхиным в беспорядке изо всех сил ухватились за что попало — за сани, ружья, друг за друга. От того, что сидели низко, скорость казалась вообще сумасшедшей, а по лицу били и кусты, и снег, и мелкие осколки льда, вылетавшие из-под гусеницы «Бурана». Как мы не перевернулись, не поломали ружей, или еще чего не случилось — для меня до сих пор остается загадкой!
Но, к нашему удивлению, благодаря мастерству рулевого все обошлось. Оказалось, что это «коронное» место председателя. В последнее время он не организовывал здесь охоту, приберегал на предмет всяких непредвиденных обстоятельств. Видимо, в их число попали и два наших пустых загона…
Первый лось
Придя в себя, мы выбрали места посуше и замерли на номерах в ожидании возобновления охоты. В этой линии стрелков я оказался последним. «Буран» улетел дальше, оставив нам только звенящую в ушах тишину.
Лосями было нахожено так, что отдельного следа не разобрать. Очевидно, они кормились под «высоковольткой» верхушками полутораметрового ивняка, то тут, то там сгрудившегося в отдельные кусты на открытой «электрической трассе» шириной в 50 метров. Снег, усиливая абсолютное безмолвие, крупными шапками гнул ветви деревьев, придавая стоящему перед нами лесу несколько виноватый в своей девственности вид.
Зимняя чаща настолько глушила звуки, что и далекие крики загонщиков, и хруст подошедших лосей я услышал практически одновременно. За бугром из земли и кустарника, очевидно, образовавшимся от прошлогодней расчистки трассы от растительности, «сохатых» не было видно.
Ориентируясь по слуху, я понял, что из глубины загона лоси вышли на меня и двинулись дальше вдоль стрелковой линии налево, в сторону моих товарищей. Сниматься и набегать в этом случае неэтично и опасно. Да по такой «дороге» и подшуметь недолго. Стою, жду.
Первые два выстрела, ружейные, почти слились в один. С небольшой задержкой — третий, как из гаубицы. Дальше хруст ломаемых веток уже за стрелковой линией, и опять тишина… Ну из «пушки» бил Шурик, это понятно. В его тройнике нарезной ствол — 9,3х74R. Как шутит наш общий хороший знакомый егерь: «Хорошее ружье. Гулко бьет!».
«А вот кто еще стрелял? Неужели Митрюхин?» — думал я, беспокоясь за товарища. Сам привел его в нашу команду. Он всего лишь второй раз в жизни охотится на лося. «Дебют» состоялся в прошлом году. Тогда Толик от волнения промазал.
Потом долго анализировал этот промах, пытал меня про пули, про упреждения, про убойные места, про расстояния… в стремлении докопаться до истины в его голове раз за разом прокручивалась картина произошедшего. Я помню, что говорил: «Главное — напустить максимально близко. Неподвижного человека лось не видит. Только учуять может…».
Справа метрах в ста вышел загонщик. Появился «Буран», и председатель, поняв по моим знакам, что стреляли дальше, и махнув рукой, чтобы я снимался, не останавливаясь, своим же следом пролетел мимо.
Иду, а на душе неспокойно, думаю, что там случилось: «Ну, с Шуриком понятно, наверняка добыл, это — профи. Он-то меня лосиной охоте и научил. А вот Толик как? Почему дуплетил? Лось не утка, выцелить как следует надо. Какие уж тут дуплеты?».
Шуриков лось лежал недалеко, метрах в 30 от трассы. Хороший, крупный бык. Поздравил с полем.
— А первым кто стрелял?
— Да товарищ твой. Только я за кустами не видел, что там да как… На меня этот выскочил, да на махах. Еле успел выстрелить, уж угонного бил…
— Понятно. Пойду смотреть.
Толик стоял озадаченный. Перед ним в 10 метрах — белоснежная чистина вся в крови.
— Смотрю: лоси вышли! И на меня идут! Стою и жду. А они идут. Вот уж близко совсем. Стал ружье поднимать, а лоси приостановились, головы подняли да накось на бег сразу! Ну я по самому большому и стрельнул. Тем более он ко мне ближе всех был…
— Ну ты даешь! Отважный портняжка! Тут же 10 метров всего!!! А дуплетом-то почему??? Не по двум лосям сразу?!
— Да по одному. А дуплет… Кто его знает! Так получилось… По утиной привычке поди…
Подошли загонщики, и мы все двинулись по следу, благо крови было много. Как назло, заросшая захламленная болотина. Какие-то кочки, сучья поперек, густой кустарник, мелкие елки и березы сплошняком… как тут можно вообще пройти? Но раненый лось шел. Мое волнение росло вместе с усталостью от перипетий сего дня. А «сохатый» шел и шел… еще метров сто!
Вот это был лось! Такого я еще не видел за всю историю своей охоты! Громадный бычара, рога — по 7 и 9 (!) отростков! Горечь сомнений тут же сменилась желанием прыгать от радости! В такую минуту даже зависть не могла вынырнуть из океана ликования.
— То-о-о-лик! С полем! Ну ты молодец! Как же ты так близко подпустил эдакую громадину? Ну ты даешь! Поздравляю! — затараторил я и бросился обнимать скромно улыбающегося и слегка смущенного Митрюхина…
Как мы потом все это разделывали и вытаскивали — уже и не помню. Радость за друга затмила все, в том числе и усталость.
Знакомство в бане
Постепенно он привык к лосиной охоте — у него даже появилась своя традиционная поговорка перед выходом, заимствованная из фильма «Место встречи изменить нельзя»:
— Ну что, окропим красненьким?
Склонность Толика к анализу порой просто поражает. Вдумчиво и неторопливо Митрюхин по нескольку раз мысленно возвращается к любому событию на охоте, неважно, удачному или неудачному, и с разных сторон пытается установить причинно-следственные связи произошедшего, задает массу вопросов:
— Вот почему у тебя в прошлый раз лось сразу упал, а сейчас нет? Ты каким патроном стрелял? А сколько метров было до зверя? А куда целился? А как он шел?
В общем, пока не сделает выводов — не успокоится.
«Толик» — обращение несколько панибратское, допустимое только в нашей тесной компании. В повседневной жизни моего душевного друга, охотничьего напарника, зовут Анатолием Александровичем Митрюхиным. Родился и вырос он в одной из деревушек Мосальского района Калужской области.
Познакомился я с ним лет 15-20 назад, в бане, так сказать, в «теплой обстановке» в компании моих друзей еще школьного детства. К этому времени у меня уже был довольно солидный опыт охоты. Изредка я угощал товарищей добытыми лесными деликатесами, а также рассказывал «дилетантам» об интересных случаях, происходивших в угодьях.
Скромный Толик внимательно слушал, но упомянуть о том, что он тоже охотник, да еще с босоногого детства, долго не решался. Но шила в мешке не утаишь, по вопросам и комментариям нового знакомого я понял, что передо мной человек со схожими увлечениями.
Появление среди моих друзей охотника, да еще с таким стажем, меня несказанно обрадовало. Это была поистине жизненная удача, ведь среди обычных людей днем с огнем не сыщешь «больных на всю голову»! Я стал зазывать Анатолия на охоты, на одной из которых и произошла следующая история.
Селезень или утка
… Начало сентября. Традиционная вылазка на 10 дней в глушь. Поездка на охоту и рыбалку, ну и по грибы, если повезет. Мы с Толиком уже не искали дичь, а, громко разговаривая, шли по дороге к палаткам и как раз пересекали втиснутый в бетонную трубу ручей.
Вдруг выстрел — и осенняя кряква, со спины вылетевшая из-за верхушек деревьев, смачно шлепнулась в заросшую кустарником и тощими соснами мочажину опушки вологодского леса. От неожиданности я даже не успел скинуть с плеча ружье…
Ловко сбитую Толиком птицу нашли не без труда. Она угодила под кочку и начисто слилась с цветом прошлогодней листвы, мокнувшей в сыром месте леса. В лагерь мы пришли, несмотря на усталость, в хорошем расположении духа.
— Какая крупная утка! — оценил добычу Борисыч, не прерывая процесс колки дров для костра.
— Это селезень! — уверенно возразил герой дня.
— Толик, ты че? У селезня голова зеленая и белая полоска на шее, — поддержал я Борисыча.
— Да не. Это молодой, не перелинявший самец кряквы, ему меньше года. Потому и голова не зеленая, — уже с некоторым недоумением в голосе увещевал нас Митрюхин.
— Я, что, селезня от утки, по-твоему, не могу отличить? — попытался задавить авторитетом Борисыч. — Каждый день их в Алтуфьевском пруду вижу! Это — утка! И все!
Аргументация была, прямо скажем, непоследовательная. Но и возражений против того, что Борисыч каждый день видит водоплавающих, ни у кого из нас не нашлось. Будучи на тот момент еще новичком в нашей компании, Толик отошел в сторону и долго стоял, разглядывая птицу и размышляя…
С одной стороны, мнение двух товарищей, которые охотятся далеко не первый день. С другой — многолетний личный опыт и потеря себя в собственных глазах… «Ну нет, так не пойдет!» — решил возмутитель спокойствия и минут через 20 возобновил прекратившийся было неравный спор.
— Ну посмотрите, видите — у нее (хотя должен был сказать — него) расцветка головы немного не такая, как у шеи! Это селезень!
Толик тыкал пальцем в птицу, показывая какие-то перья, взвешивая ее на руке, и утверждал, что с детства охотился и видел таких нелинялых самцов «тыщу раз».
— Сам ты селезень! Это утка! Отвали! — категоричный Борисыч в силу характера вовсе не собирался подвергать сомнению свое мировоззрение.
Я тоже отнесся к аргументу Митрюхин скептически.
— Да не трогай ты их! — оторвавшись от чистки грибов и потихоньку сочувствуя институтскому другу, кивнул в нашу сторону еще один участник похода — рыбак Василич. — Да и какая разница? Главное — дымлама все равно отличная получится!
Потихоньку все отвлеклись от темы и занялись обычными делами — покоптить рыбу, приготовить ужин. По-видимому, такая ситуация ну никак не устраивала Толика. Вечером за ужином, когда все уже забыли и про утку и про спор, в минуту затишья, ни с того ни с сего вдруг раздался мягкий, но настырный голос:
— Утята летом все одинаковые: что самки, что самцы. Вы хоть раз видели их с зелеными головами?
Мы не донесли ложек до рта, зависли и несколько мгновений тупо смотрели на Толика…
— А ведь действительно — все одинаковые… — согласился я.
Это обстоятельство заставило задуматься меня, но никак не подействовало на упрямого Борисыча. Толик, видя, что я теперь занял нейтральную позицию, явно приободрился. Теперь переубеждение последнего «противника» превратилось в дело чести. Митрюхин решил продолжить наступление…
Но убийственных аргументов больше не было. Исследовать анатомию добытого экземпляра никому в голову почему-то не пришло, и дело закончилось спором с известной в таких случаях ставкой. Я разбил руки, перенеся пари во времени и в пространстве в неизвестную точку, тем самым восстановив в лагере мир и дружбу.
Наш поход давно закончился, но впоследствии при общих встречах Толик раз за разом возвращался к этой теме, очевидно, не желая мириться с вопиющей несправедливостью. Спор, вероятно, продолжался бы и сейчас, если бы в следующем году после того памятного случая мне не подвернулась книга об охотничьих птицах России. Там была приведена фотография неперелинялого селезня, у которого только-только начала появляться зелень на голове. Толик оказался прав!
Для меня стало открытием, что в сезон охоты самцы кряквы встречаются и не в брачном оперении. Но еще больше я был удивлен той настойчивостью, с которой Толик отстаивал собственную правоту. Такое впечатление, что он защищал не только себя, но все свое детство, деревню, малую родину. Это уже характер!
Меткое прозвище
Вскоре и Митрюхин стал приглашать меня на весенние охоты. Он открыл мне не только «персональные» угодья, но и истоки своего бытия. Понятно, что детство и отрочество у него были непростые и, безусловно, наложили определенный отпечаток на отношение к жизни.
Тем не менее Анатолия деревенские трудности не сломали, и в люди он вышел, успешно закончив механический факультет Московского инженерно-строительного института, где учился очно. В общем, Митрюхин у нас, как он сам говорит, «по лифтам».
Студенты-сверстники подмечают наиболее яркие черты друг друга и, не заморачиваясь никакими принципами, дают соответствующие прозвища. Толик человек вполне покладистый, но способен сильно обидеться, причем совершенно неожиданно, порой по непонятным причинам. За это и получил в институте меткое прозвище — Кактус.
Сейчас Анатолий Александрович выглядит примерно так: чуть выше среднего роста, широкой кости, немного грузноватый и с пузиком (для солидности) — следствие сидячей работы. Волосы когда-то русые, теперь седые, прямые. Подстрижен коротко, лысины не видать.
Лицо вытянуто в овал, черты лица крупные. Нос картошкой, длинный, с небольшой горбинкой — замечательный исходник для шаржа. Брови короткие, смотрят вверх, как поднятые крылья. Глаза карие, с прищуром. Когда Анатолию нужно сказать что-то важное или волнительное, они долю мгновения быстро-быстро, почти незаметно, моргают.
Широкая улыбка порождает расходящиеся от уголков глаз лучики морщин. Кисти рук натруженные, с толстыми пальцами. Ладони широченные — не обхватишь. Так и хочется одну руку Толика пожать своими двумя.
Пиджак и галстук — обязательный атрибут повседневной жизни Митрюхина, за которыми он, правда, особенно не следит… лишь бы были. В деловом костюме может приехать и на охоту, захватив необходимое снаряжение с собой. Устои и правила жизни — строгие.
К своей малой родине Анатолий относится с какой-то необыкновенной любовью и нежностью, а рассказывает о ней с благоговейным почтением…
Быт российской глубинки
… Весна. Подъезжаем ко двору, расположенному посреди деревни, сразу после моста на берегу реки и размещаемся в небольшой отдельной деревянной постройке. Такие небольшие домики в России называют «времянками», так как строят их для молодых семей, еще не успевших обзавестись полноценным жильем и хозяйством. Домик уже долгое время пустует: в деревне молодежь теперь не задерживается.
Я наслаждаюсь простотой и даже некоторой безалаберностью быта российской глубинки. Чтобы войти в постройку, надо сперва ей поклониться — то есть не забыть нагнуться под электропроводом, идущим от хозяйского дома к сараю.
Терраска и прихожая времянки в кажущемся беспорядке завалены старым, покрытым пылью и паутиной хламом, среди которого, впрочем, можно обнаружить нужные и вполне пригодные к использованию предметы: рубанок, точило, карбюратор, метлу, гвоздодер, леску для триммера, шурупы, набор шкурки и т.п.
Кое-где на розетках советского образца видны горелые следы — следствие перегрузок и давно изношенных контактов. Вся проводка тоже давно требует замены… но где ж денег-то взять? Деревенское бытие их не приносит.
«Закрыть» терраску можно изнутри, повернув и заклинив хитрый деревянный вертлюг. При этом снаружи в горизонтальное положение повернется струганая «лодочка», обозначая, что «никого нет дома».
В избе стараниями Толиковой тетки всегда прибрано. Похоже, дом поддерживается исключительно для охотничьих набегов племянника, ставшего теперь «городским», но от этого не менее любимым. Видавшая виды мебель, включая кровать и диван в белом убранстве наволочек, простыней и пододеяльников, поджидает гостей…
Случаи на весенней охоте
Разгружаемся и с разговорами готовимся к «утрянке». Еще и не собиралось рассветать — мы уже на ногах. Подсадные — две штуки — в корзинках. Купленные по дешевке (по три тыщи!) у найденного по Интернету случайного мужика, они оказались совсем разные: одна орет только по-темному, другая — лишь после восхода солнца. Но нам это даже на руку: мы собираемся охотиться рядом, на одной довольно большой, с кустом посередине «луже» — к лету, по словам Толика, она высыхает напрочь.
— Пацанами напрямки бегали, на ногах — кеды на босу ногу… И ничего, не болели! — вспоминает детство Митрюхин, пока мы едем к месту охоты. — На целый день уходили! Километров двадцать пройдешь, бывает, только к вечеру домой явишься: без добычи-то стыдно вертаться…
— Вот тут на повороте, прямо у деревни, прудик есть, — продолжает Толик свой рассказ. — Как-то раз подхожу, вижу: на воде — утка. Меня заметила и отплывает, щас взлетит! Пока подходил да в потемках целился — уже далековато стало. Птица взлетает… бах, бах! Мимо! И вдруг прямо из-под ног из травы селезень выплывает… вот он, рядом! Пока патроны достал, ружье переломил — взлетает! Перезарядился — куда там! Не достать уже! Так обидно было! Нет бы не торопиться!
Рассказывает он так, как будто это было не сорок лет назад, а вчера! Мне порой кажется, что Митрюхину настолько дороги эти юношеские годы, что он никак не может их отпустить и снова, и снова их переживает. Подъезжаем к вспаханному полю… дальше автомобиль не пройдет. Весенняя слякоть даже по кромке мягкая и зыбучая, как пластилин. Бросаем машину, идем через поле напрямик, обходя совсем уж мокрые места и соскребая с сапог липучую черноту.
— Тут две совсем маленькие ямы — их даже прудами не назовешь. Завсегда здесь утки были, — говорит Толик. — Порой набегу, спугну и бью, не выцеливая… падает! А как начнешь думать да упреждения всякие выбирать — точно промажешь! И никак я не могу себя заставить на подъеме стволами цель закрыть! Не получается — и все! Кажется, чего в небо-то стрелять?
После пашни прямо по нырнувшей вниз дороге журчит довольно глубокий весенний ручей. Осторожно, чтобы не оступиться, преодолеваем его, и дальше по колее, по прогалу в молодом лесу топаем еще пару с гаком километров.
— Вот там, слева, как лес закончится, ток тетеревиный есть, — указывает Толик, и дальше опять следует история неизвестной давности в мельчайших подробностях, как косача скрадывал…
Подходим к «луже». К ней вплотную примыкает малорослый лесок, в котором мы останавливаемся и начинаем шепотом обсуждать, где кто сядет, чтобы и обе подсадные были на глазах, и друг друга в горячке ненароком не пострелять. Еще совсем темно и видно только светлую прошлогоднюю траву. Вдруг прямо из закрытой корзины как заорет:
— Кря-кря-кря-ря-ря-ря-ря!
Я ее чуть не выронил от неожиданности! И над головой в метре селезень откликнулся: «Жвак-жвак!». Да так близко и громко, что мы в растерянности замерли, рты раскрыли, о ружьях даже не подумали! Да и какой там стрелять — рукой надо было ловить! Пока адреналин улегся, уж светать начало.
Обидно, что сидевшего в луже селезня, а может, и других уток мы спугнули. Но ничего, глядишь, и прилетят голубчики…
В этих местах охоту почему-то всегда открывают позже основного пролета, но пару-тройку красавцев в брачном оперении на двоих мы все-таки добываем. К девяти часам утиное «движение» заканчивается, и мы, обсуждая детали и делясь впечатлениями, пускаемся в обратный путь.
Бережное отношение к дичи
Возвратившись домой, что-нибудь готовим на скорую руку и ложимся добирать прерванный охотой сон. После пробуждения надо заняться добытой дичью, подвешенной в теньке под крышей — вне зоны досягаемости большого, драного в весенних похождениях кота.
С Толиком легко, просто, тепло и душевно. Восход вырезает на старых обоях светлый косой прямоугольник окна. Словно выдернутые из тьмы солнечным прожектором, мелкие золотистые пылинки медленно плывут и заворачиваются в причудливом хороводе.
Простыни приятно пахнут деревней, и я засыпаю под неторопливые, не связанные во времени, порой 40-летней давности рассказы о глухарях, потерянном на вальдшнепиной тяге и чудом найденном сотовом телефоне, забытых на кочке и якобы украденных штанах, оставленном в лесу ружье, удивительных попаданиях и промахах. Ностальгия друга приятным красочным теплом растворяется в бесконечных глубинах подсознания…
К дичи Толик относится с особенным трепетным уважением и бережливостью. Скорее всего, это опять уроки трудного детства. Если случился подранок — не продолжит охоту, пока не доберет.
— Все, что добыто, должно быть съедено, — говорит Толик, аккуратно выщипывая перья и ни в коем случае не сдирая кожу целиком.
Сейчас он охотится, конечно, не для пропитания. Из его рук дичь выходит чистенькая, беленькая, без единого «пенечка» или ворсинки! После Толика палить утку совершенно не нужно, разве только для того, чтобы придать ее коже лоснящийся от жира золотистый оттенок.
Как-то раз по осени в Карелии мы почистили добытую дичь. Я собрался отрубить птицам головы, концы крыльев и ноги. Положил утку на пенек, замахнулся топориком… И тут птичья голова слегка сползла, шея неминуемо должна была стать несколько короче почищенной. Стоявший рядом Толик мгновенно отреагировал и машинально попытался подправить ее рукой.
А топор уже летел вниз… Я, конечно, попытался остановить удар, но… Инерция — страшная сила! Руку Митрюхину спас его толстый «всепогодный» бушлат.
— Толик! — только и мог сказать я, белый от ужаса, думая о том, чем это могло закончиться…
Друг только молча потер ушибленную кисть руки.
Экономия на себе
Кстати, про бушлат и прочее обмундирование Митрюхина. Вернее о его отношении к себе, к другим людям и к делу. Ну никак нельзя назвать Толика ни бедным, ни жадным. Когда компанией скидываемся или решаем, кому чего и сколько подарить, — он никогда не скупится, даже и намека на Плюшкина нет.
Но если дело касается его лично, то заставить Толика потратиться на себя, любимого, практически невозможно. Как шутит Борисыч, «Плюшкин по сравнению с ним — мот и кутила!». Единственный бушлат Митрюхина уже долгие годы служит ему и зимой, и летом. В холодную погоду вместо удобных, легких и непромокаемых, но дорогих ботинок — валенки с неизменной химзащитой.
С каким трудом мне удалось убедить его поменять старый прохудившийся матрас на современный самонадувающийся!.. А если бы вы видели спальник! Глядя сквозь него на солнце, я подначиваю Толика:
— Ты марлю-то зачем с собой взял?
— Ладно, ладно… — сопит и отдувается друг. — У вас, у буржуев, все — английское…
И это при том, что он не бедствует, относительно неплохо зарабатывает, то есть легко бы мог себе все позволить. Но нет. Жена, дети, друзья, дело — это да. На себя — нет. Хоть ты тресни! В шкалу собственных ценностей он сам никак не попадает. Просто поразительно!
Похоже, это опять отголоски юности и воспитания. Как в известной песне времен социализма, «раньше думай о Родине, а потом — о себе…». Я стараюсь ему об этом говорить поменьше: — вдруг иголки повылезают?
В минуты отдыха иногда открываются его поэтическая натура и начитанность, и он вдруг наизусть декламирует выдержки из стихов или песен или цитирует кого-нибудь из классиков в соответствии с текущей ситуацией. Да, не такой уж и простой этот Кактус!
Толик рукастый и не ленивый. Но, несмотря на техническое образование, всего нового, включая автотехнику и Интернет, Митрюхин то ли немного побаивается, то ли не считает нужным применять, пока старое вконец не износилось. Сколько раз я предлагал ему сесть за руль внедорожника на автомате — отказ категорический! Привычная «ручка» весьма скромного корпоративного седанчика намного ближе душе Толика…
Гусиные «вылазки»
Порою из-за моей излишней самонадеянности мы застреваем в весенней распутице полей и один раз даже засели «по уши» в силосных отходах. Митрюхин всегда с сомнением взирает на мои действия по преодолению «мокрых» препятствий: сам бы он на такое никогда не решился.
На вызволение транспорта уходит драгоценное «охотничье» время, но, чтобы Толик хоть раз меня упрекнул… никогда! И всегда примет активное участие: сходит, найдет где-то досок, спилит дерево — в общем, подставит плечо.
Мне с Толиком настолько комфортно и тепло, что я уговорил его попробовать сложную, длительную гусиную охоту. Мы несколько раз ездили по разным местам, но возвращались со скромными успехами, а то и вовсе пустыми. По умозаключению Митрюхина, в гусиных вылазках основной нашей проблемой была сложная стрельба из лежачего положения.
Компенсацией обидным промахам служило ежедневное задушевное вечернее общение. Сидя у костра или в загороженной от ветра локально освещенной зоне, мы откровенно говорили обо всем, что нас заботило и волновало. «И почему его прозвали Кактусом? — мысленно удивлялся я. — Непонятно».
А нынешней весной, вдохновленный лично увиденным прошлогодним скоплением гуся (от поднятых стай горизонт становился на короткое время черным), Толик, с трудом выкроив три дня отгулов (плюс два выходных) и приостановив ремонт квартиры, а также ежегодную помощь родне в работах по огороду, — в общем, наперекор всем своим принципам поехал со мной в то же место Рязанской «губернии». Сколько разговоров и надежд было связано с этой «вылазкой»! Сколько сил потрачено на подготовку!
Но нам не повезло. Несмотря на все наши ухищрения, гуси всего пару раз подлетали к нашим (двум разным!) группам чучел и в то время, когда нас там не было. Птиц мы в основном только слышали над палаткой, когда было совсем темно. За пять дней мы не сделали ни одного выстрела! Как мы поняли позже, гусь «передвинул» место основной своей присады километров на 10 — в соседнюю зону охотугодий…
Когда ехали домой, Митрюхин был чернее ночи и всю дорогу молчал. Только один раз промолвил:
— Три драгоценных дня отгулов и два выходных — коту под хвост! А столько нужно всего переделать!
Мои попытки его растолкать, сославшись на хорошую погоду и в общем неплохо проведенное время, к успеху не привели. Толик продолжал безразлично смотреть в окно и молчать. Что там творилось в его душе — останется загадкой. Вот они какие — Митрюхинские — иголки!
Думаю, у нас впереди еще достаточно времени и возможностей для того, чтобы к следующей охоте наш Кактус снова стал гладким и пушистым!
В общем, Анатолий Александрович Митрюхин — самобытный человек. Это замечательный охотник и надежный друг, с которым в моей жизни связано много всегда теплых воспоминаний о совместных скитаниях. А Толиковой душе милее прогулки с ружьем по угодьям в родных краях, где охота для него стала средством возврата во времена трудной, но счастливой и дорогой юности…
Сергей Максимов, г. Москва
