На склоне дня, когда солнце устало сползало за горизонт, я и братишка Толька, которому шел восьмой годок, заканчивали поливку грядок — наша ежедневная обязанность в засушливое время согласно распоряжению матери. Братишка ковшом наполнял, черпая из бочек, мои ведра и две лейки степлившейся за день водой, а я таскал их и добросовестно «ублажал» истосковавшееся по влаге многочисленное семейство овощей нашего огорода.
Грядок была уйма, одного лука насчитывалось около десятка, не говоря уже о моркови, свекле, сеенке, редиске, чесноке и огуречных «плантациях». И не схалтуришь — мать обязательно проверит, насколько мы щедро напоили землю и, если обнаружит нашу недобросовестность, обязательно заставит переделать.
Сборы
Потом мы наполнили опустошенные бочки, попеременно сменяя друг друга у рычага насоса, и, изрядно попотев, тут же присели отдохнуть на скамейку под раскидистой ранеткой.
— Толян, — поворачиваюсь я к братишке, — как ты смотришь, если мы завтра по утрянке махнем с тобой на Кондому на рыбалку, пескарей подергаем, окушков?
— Вот было б здорово! — Толька аж привскочил со скамейки: — А не обманешь?
— Я когда-нибудь брехал?
— Ур-р-а-а! — фальцетом закричал пацаненок и вдруг осекся, испуганно уставившись на меня: — А мамка отпустит?
— Я с ней уже говорил. Поворчала сначала, но потом согласилась. Так что пошли налаживать удочки и копать червей.
Удочки у нас самодельные, но надежные. Всем премудростям их изготовления научил нас отец. В свое время, когда жилковых лесок еще не было, он искусно плел лески из конского волоса, позаимствованного из конских хвостов. Помню, как мы с батей ходили на конный двор за этим волосом. Тогда я еще под стол пешком топал, а Толяна и в помине не было.
Отец о чем-то долго разговаривал с конюхом, угощал его махоркой из кисета, оторвав полоски от газеты, сложенной гармошкой в крохотную книжицу, они скручивали козьи ножки и чадили удушливым сизым дымом, отмахивая его клубы от лица ладошками. Потом конюх приносил пучок длинных и жестких волос, батя обрадовано прощался, и мы, довольные, возвращались домой. По дороге отец вслух прикидывал, сколько сможет наплести лесок из пучка волос, и, хотя я ничего не понимал в его расчетах, все равно радовался вместе с ним. Вскоре в магазинах появились жилковые лески разного сечения и всевозможной расцветки — рыбачь на здоровье. Появились в спортивных магазинах и бамбуковые удилища, но нам они были не по карману, и мы обходились подручным материалом, используя на удилища прогонистые тонкоствольные березки и черемуховую поросль. Вырубив четырех-пятиметровые хлысты и ошкурив, мы сушили их, подвесив за утолщенные комлевые концы к карнизу крыши на теневой стороне нашего дома. К тонким концам удилищ привязывали увесистый груз в виде кирпичей, за счет которых удилища, высыхая, становились идеально прямыми и по качеству не уступали магазинным — бамбуковым.
Через час, накопав червей и подготовив удочки на пескарей с крючками-заглотышами и легкими грузилами в виде картечинок, мы с братишкой занялись нашим стареньким велосипедом, собранном из запчастей, которые навыпрашивали у ребят со всей округи и насобирали на металлоотвалах. Пришлось подклеить одну из камер, заменить ниппеля и смазать конуса с подшипниками.
— Завтра покатим чуть свет. Удилища привяжем к раме. Я педали крутить, ты впереди, а чтобы не набить синяков на твоей заднице, на раму у руля намотаем твою старую шубейку, из которой ты давно вырос. Ляжем пораньше, чтобы не проспать, — подвожу я черту нашей подготовке к завтрашней рыбалке.
На рассвете
Чуть засинело за окном, меня будто кто в бок пихнул — пора. Бужу братишку, тот сонно отмахивается, пытается перевернуться на другой бок, но едва я шепнул: «Если сейчас же не встанешь, я один на рыбалку уеду», — Толька молниеносно сел на кровати и, не открывая глаз, зачастил: «Встаю, встаю. Ты подожди, я щас…»
Я помог ему одеться, и мы, чтобы не разбудить мать, на цыпочках тихо выскользнули за дверь.
На востоке, расползаясь по чернильному небу, алела заря. Ночная прохлада быстро испарила с наших тел ласковое пододеяльное тепло и прогнала остатки дремы. Мы вывели со двора велосипед, я усадил Толика на импровизированное сиденье: «Держись крепче за руль», — и вскочил в седло.
Июньские ночи очень коротки, и они не успевают выстудить прогретую жарким солнцем природу, особенно воду в речках и озерах: что на вечернем закате, что на утреннем восходе она теплая, как парное молоко, залезешь в такую воду искупаться и вылазить не хочется. В предвкушении предстоящей встречи с тихоструйной и теплой Кондомой мы катим по проселочной дороге далеко не идеального состояния: трясет — жуть. Кручу педали и кошусь на братишку, вцепившегося побелевшими пальцами в изгибы велосипедного руля, голова его от тряски мотается вверх-вниз, зубы клацают, и мне его жалко — достается пацаненку, задница, наверное, вся в синяках, но терпит. Позови завтра на рыбалку, не моргнув глазом, вновь вскарабкается на раму велосипеда впереди меня.
Рассвело окончательно, темная синева неба уступила место светлой голубизне, подзолоченной на востоке лучами солнца, брызнувшего из-за горизонта. Остатки ночной темноты уползли в придорожные черемуховые заросли и в ивняк, густо разросшийся вокруг Кругленького озера, Тогула, Малинового и по заболоченным низинам, которые являлись своеобразным продолжением озер. Во время весенних половодий вешняя вода широко разливалась по этим низинам среди кустов и кочкарника и стояла до середины лета, зарастая осокой и другой болотной травой. Эти низины, соседствующие с озерами, были излюбленным местом гнездования утиной братии, бекасов, вальдшнепов и диких курочек (пока не построили на противоположном берегу Кондомы обогатительную фабрику, выбросы которой в атмосферу до того загадили всю окрестность, что сегодня здесь не стали гнездиться не только утки, но даже и сороки).
Наш велосипед петляет по тропке, набитой пешеходами на обочине дороги, колеса сбивают обильную росу с окружающей травы и веток низкорослых кустов. Она разлетается искрящимися осколками стекла, оседает на землю и на мои штанины, отчего они быстро намокают, липнут к икрам и холодят их.
Миновали Тогул, в котором в период цветения шиповника и интенсивного клева карася мы, пацанва нашей Тюленинской улицы, закидывая удочки в оконца между глянцевых листьев кувшинок, таскали на хлеб карасишек-пятачков. Вскоре перебрались через заболоченную протоку, соединяющуюся с Малиновым озером. Мостками для пешеходов служили жерди, которые пружинили под ногами и тонули в болотной жиже при каждом шаге.
Не клюет…
От перехода до Кондомы ходу не больше километра, а на велосипеде — всего минут пять езды. Подъезжаем к обрывистому берегу и, спрыгнув с велосипеда, какое-то мгновение заворожено с трехметровой высоты смотрим на речную гладь, подернутую белесой дымкой легкого испарения. Течения почти не видно, но водное зеркало не идеально чисто: то тут, то там раздаются легкие всплески, и по воде разбегаются небольшие круги, будто кто бросает маленькие камешки или падают с неба крупные и редкие капли дождя.
— Смотри, как жирует и плавится рыба, — срывающимся шепотом сиплю я, чувствуя, как мгновенно пересыхает во рту и начинают дрожать руки.
Толька, раскрыв рот и широко распахнув глаза, крутит головенкой, реагируя на каждый всплеск и разбегающиеся круги, начинает дергать меня за рукав рубашки:
— Вов, Вов, давай спускаться побыстрее, а то вся рыба разбежится.
— Не разбежится. Наша от нас не уйдет, — стараясь быть хладнокровным, отвечаю я, хотя и сам готов сигануть с обрыва, чтобы тут же забросить рыболовную снасть в самую гущу жирующей стайки чебачков.
Мы с братишкой какое-то время идем по берегу вниз по течению до пологого спуска к косе, которая наискосок вклинивается в неспешный речной поток. Между косой и берегом — зеркало заливчика, который не очень глубок, излюбленное место рыбьей мелюзги, где она греется в теплой, как щелок, воде, кормится мошкой и растет. Заскакивает, правда, в заливчик рыбешка и покрупнее — щурята, окушки. Погоняют мелюзгу, порезвятся — и ходу дальше, на простор «речной волны».
Особого интереса не вызывает заливчик и у нас. Мы с Толиком спешим в конец косы, который ближе к середине реки, и где, как нам кажется, жирует самый крупняк, о чем красноречиво свидетельствуют частые всплески и разбегающиеся круги на воде.
Лихорадочно разматываем лески, наживляем крючки и, поплевав на извивающихся червяков, закидываем как можно дальше от берега. И замираем в напряженных позах с удилищами в вытянутых руках. Сердце сжалось, не трепещет: вот сейчас… сейчас… сейчас поплавок дернется и исчезнет под водой, а пальцы, сжимающие черемуховый хлыст, почувствуют удар, и сразу же согнется в дугу его тонкий конец. Но бегут секунды, позади минут. Поплавок не дергается, не уходит под воду и даже не шевелится. Кошусь на Толькин поплавок — та же картина. Перевожу дыхание. Даже легкие всплески и круги сдвинулись куда-то в сторону от наших поплавков, или мне так показалось. Вытаскиваю снасть из воды — червяк на крючке целехонек. Забрасываю вновь и с некоторым раздражением втыкаю заостренный комель удилища в наносный грунт косы таким образом, чтобы удилище нависло над самой водой.
— Что-то не клюет, — разочарованно и как-то тоскливо вздыхая, шепчет братишка. — Вов, помоги воткнуть удилище, не лезет.
— Не хочет, говоришь, клевать? Придется приманку сварганить. Где у нас краюха хлеба? Сейчас мы мякиш намесим с глиной, песком и накидаем галушек поближе к удочкам.
«Хоровод всплесков»
Через десять минут приманка готова, а вскоре и первая поклевка. Подсекаю, блеснув серебром в лучах взошедшего солнца, затрепетал на крючке ельчик, чуть больше мизинца. Следом выдергивает из воды пескаришку и Толян. Так с переменным успехом мы дергаем пескарей, окушков, ельчиков, чебачков, а иногда и ершишек, и… ни одного крупняка. Вот тебе и хоровод всплесков…
Солнце поднимается все выше и выше. Начинает припекать. На западе закуржавились легкие белесые облачка, и уже бурчит в животе от голода.
— Братишка, есть хочешь? — окликаю я Толика.
— Хочу, — живо поворачивается ко мне пацаненок.
— Тогда делаем перерыв. Наживляй червяка покрупней, чтоб мелюзга не смогла стянуть, втыкай удилище посильнее и подгребай ко мне.
Я достаю из рюкзачка полбуханки хлеба, из которой мы уже выцарапали мякиш, пару вареных яиц, пяток свежих пупырчатых огурцов, пучок зеленого лука и спичечный коробок с солью. Жуем и то и дело стреляем глазами на поплавки, несколько раз вскакиваем, хватаемся за удилища, подсекаем, но увы… Вновь подростковая шелупень. Перекусив и спасаясь от жары, лезем в воду и, приседая, окунаемся с головой. И вдруг меня осеняет идея:
— Слушай, братан, а давай попробуем рыбачить стоя к воде. Удочки воткнем в дно за спиной. Леску будем держать в ладони, и не надо поплавков — каждая, даже малейшая поклевка будет четко ощущаться пальцами. Стукнул пескаришка — стой, иди сюда!
— И что, каждый раз брести на берег, чтобы пойманную рыбу кидать в бидончик?
— Зачем? Сделаем сниски, у меня и суровые нитки есть. К одному концу привяжем тонкую палочку чуть побольше спички, второй конец завяжем большой петлей, чтобы в нее голова пролезла. Надел на шею, а конец со спичкой пусть в воде мотается. Поймал пескаря или какую другую рыбу, снял с крючка, просунул палочку ей через жабры в рот и опускай в воду. Как на привязи будет гулять.
— А-а! Ну, это как кукан получается, — обрадовано кивает Толька.
— Точно. А ты откуда знаешь про кукан? — любопытствую я.
— Так папка рассказывал.
— Молодец. Запомнил.
И вот мы стоим в воде, обмотнув леской указательный палец правой руки, Толька чуть выше по течению, я — в десятке метров ниже, ему вода доходит до пупа, мне — чуть выше колен. Теплые струи приятно обволакивают ноги, и от этого не так жарко, хотя солнце печет нещадно и просто обжигает коричневое от загара тело. Я периодически опускаюсь на корточки и балдею от блаженства, чувствую, как, остывая, тело наливается приятной истомой. Заметив мои приседания, окунается в воду по шейку и Толик. Не сдерживая эмоций, он начинает бурно выражать свой восторг:
— Ух, здорово! Вовк, хорошо-то как! Не кричи так, всю рыбу распугаешь.
Но пескари не обращают внимания на наше бултыхание и восторг. Наоборот, их привлекает легкая муть, поднимаемая со дна нашими босыми ногами. Они внаглую пощипывают пальцы, тычутся в пятки, если чуть приподнимаешь ногу — лезут под подошву. Склонившись над самой водой, можно сквозь мутноватый слой увидеть, как суетится у ног мелюзга, посверкивая серебром, играют ельчики и чебачки, толстенькими веретенцами снуют пескари. И вдруг мелочь брызгами разлетается во все стороны: к белым ступням подскакивает окушок с ладошку, крутанувшись, ткнулся в пальцы носом: тьфу — несъедобно! И умчался прочь. Через несколько секунд мелочевка вновь суетится у ног, щекочет их, и, когда сверху к ним падает обрывок червяка или комочек земли из банки с наживкой, висящей на веревочке у меня на шее, стайка мальков устраивает кучу-малу, раздербанив подачку в мгновение ока.
— Оп-па! — то и дело восклицает Толян, выуживая очередного пескаря. — Еще один, уже десятый. А какой пуза-а-ты-ый, — смеется он, — наверно, беременный? Вовк, а почему пескарей пескарями зовут? За что им такую кличку дали?
— Наверное, потому что издают своеобразный писк, когда, поймав, чуть сжимаешь их. А может, потому, что любят в песчаном дне ковыряться и предпочитают песчаные отмели. И прекращай считать пойманную рыбу. Сглазишь. Рыба не любит, когда ее пересчитывают. И не кричи так громко: крупную рыбу отпугиваешь.
Гроза идет
Толик, что-то пробурчав, умолкает. А жор пескарей не утихает. Я не успеваю выуживать пятнистых толстопузиков, чем-то напоминающих усатиков, которых мы в детстве кололи вилками на Томи, осторожно переворачивая на отмелях камни покрупнее.
Сниска тяжелеет, на ней уже не менее трех десятков рыбешек, которые дергают суровую нитку во все стороны и уже порядком натерли мне шею.
— Вовк, глянь, — отвлекает меня братишка от очередной поклевки.
Я поворачиваю голову. Толян с трудом поднимает на вытянутой руке трепещущуюся сниску, ее конец вспенивает воду, ходит ходуном.
— С килограмм будет?
— Да поболе. На килограмма полтора, а то и два потянет, — подыгрываю я братишке с завистливо-возбужденными нотками в голосе.
— Правда? А у тебя сколько? Покажь.
— Да почти столько же, а может, чуть меньше, — и я приподнимаю свою сниску на две трети из воды, чтобы поддержать у Толика чувство гордости за свой улов и не умалять его победы в нашем негласном соревновании.
И тут, бросив взгляд по сторонам, я вдруг физически ощущаю какую-то перемену в окружающей атмосфере и природе. В загустевшем воздухе повеяло скрытой тревогой, будто все напряглось в ожидании надвигающейся опасности. Сочная зелень ольховника и черемушника на крутояре берега потемнела, настороженно зашелестели их кроны от неожиданно налетевших порывов горячего ветра. По водной глади от знойного дыхания побежала мелкая быстрая рябь. Носившиеся до этого над самой водой стрижи куда-то исчезли. Поутихла разноголосица птичьего гомона из прибрежных зарослей ивняка, одна сорочья трескотня оповещала округу о надвигающейся опасности. Я глянул на небо и… все понял, почему насторожилась, замерла окружающая природа: с северо-западного гнилого угла, клубясь и медленно расползаясь по небосклону, ползли облака, белые и пушистые по краям и наливающиеся серой темнотой в центре. А с противоположной стороны Кондомы прямо на нас, чуть не задевая вершины приземистых гор, наползала черная, местами с синим отливом огромная туча. Ее многослойные края, еще не испачканные чернотой и больше похожие на вату, тяжело ворочаются, будто в барабане хлопкоперерабатывающей машины. Черноту тучи то и дело озаряют вспышки молний зигзагообразными стрелами, бьющими в землю, но грома не слышно — далековато, только доносится еле различимый гул.
— Толян, — окликаю я братишку, — ты глянь, что на нас надвигается. Надо сматываться, иначе нам будет кищ мерентухес натощак!..
Толька вскидывает голову, и его рот невольно раскрывается.
— Е-е-е мо-о-е-е! — он поворачивается ко мне, — я не понял, че ты сказал?
— Да я так. Скаламбурил. Вспомнил одну скороговорку. А вообще-то, братан, пора закругляться и драпать домой, как бы эта штуковина, — киваю я на выползающую из-за горы свинцовую тучу, — нам бед не натворила. В грозу опасно быть у воды, а тем более на воде — может молнией убить. Давай сматываться.
— Вов, ну давай еще чуть-чуть. Только свежего червяка наживил. Смотри, смотри, как клюет. Оп-па! Видал, какой чебачище!..
И действительно: рыба как с ума сошла, хватала наживку едва та вместе с грузилом исчезала под водой. Выудив очередного пескаря и водружая его на сниску, я опускаю лесу с крючком и ногам, которые беспрерывно атакует любопытная рыбья молодь. Поднимаю леску, а на крючке вновь пескарь, и не детсадовского возраста. «Ну надо же, — поражаюсь я, — и здесь под самым носом хапнул, позарился на огрызок червяка, еле прикрывающего жало крючка».
А туча, разбухая и наливаясь зловещей чернотой, неотвратимо наползает. Ее клубящийся край уже навис над противоположным берегом реки, до которого не более двухсот метров. Уже явственно громыхает гром, будто кто-то на соседней улице разгружает телегу с огромными булыгами, которые, падая и перекатываясь, издают приглушенный грохот.
— Все! Завязывай! — даю я команду Толяну.
— Сейчас, сейчас. Вот последнего поймаю для ровного счета — и бегу!
Я бреду к берегу, сматываю удочку, вытряхиваю остатки червей в воду (пусть пожирует на халяву подрастающая молодь) и собираю разбросанные вещи в рюкзачок.
— Я кому сказал?! — начинаю я злиться.
Братишка, поднимая каскад брызг, несется к берегу, начинает сматывать удочку.
— Смотай леску на кончик удилища и отломай. Дома есть запасные, остатки червей — в воду. И пошевеливайся!
Через несколько секунд мы бегом поднимаемся по откосу на крутоярье, и я помогаю Толику взобраться на раму у руля.
— Держись, братишка, и потерпи. Буду гнать, что есть мочи. Эх, чуть бы пораньше нам сорваться. Боюсь — накроет нас гроза. Вот-вот хлестанет…
Смерч
Клубящаяся зловеще-свинцовая туча тяжело ворочается почти над нашими головами. Только впереди на востоке, куда мы несемся на велосипеде, улепетывая от грозы, еще голубеет полоса чистого неба, которая все сужается и сужается под натиском небесной стихии. Всего час назад обжигавшее тело жгучими лучами солнце в считанные минуты исчезло за многослойными облаками, и все вокруг вдруг погрузилось в зыбкий полусумрак, будто на закате дня. Беспрерывные всполохи молний, бьющие в землю и дико пляшущие в скопище клубящихся туч, освещают окрестность мертвенно-голубым светом. Грохот и треск грома бьют по перепонкам, заставляют в страхе сжиматься сердце, и при каждом ударе я непроизвольно еще ниже склоняюсь над сгорбившимся на раме Толиком, прерывисто дыша ему в затылок и то и дело втягивая голову в плечи, как черепаха при возникшей опасности. Надо же: в отличие от грома молния не вызывает у меня, да, пожалуй, и у большинства людей, особого чувства страха, а вот грохот небесный почему-то душу в пятки загоняет, хотя совсем недавно проходили в школе, что он всего-навсего звук; и вреда человеку причинить не может.
К заболоченной протоке между Малиновым озером и болотом мы подлетели за считанные минуты. Спешились. Оступаясь с жердей и проваливаясь в болотную жижу по колено, перебрались на ту сторону и вновь вскочили на велосипед.
Стрелы молний беспрерывно бьют в землю, и создается впечатление — они гонятся за нами, вонзаясь в дорогу за задним колесом велосипеда. Испуганно оглядываюсь: над Кондомой, где мы только что были, стоит сплошная серая с синим отливом стена. «Там уже хлещет», — с тревогой и одновременно с оттенком радости, оттого что с реки мы все-таки успели слинять вовремя, отмечаю я про себя и, привстав с седла, яростно давлю на педали, увеличиваю скорость. Толька-бедолага почти лежит грудью на руле, зажмурился и заметно побледнел. Потерпи, братишка, немного осталось, скоро мосток, а там…
Налетел шквал ветра, ударил в спину, едва не сбросил нас вместе с велосипедом с дорожки в кусты, смерчем собрал с дороги пыль и всякий мусор, раскидал его по всей округе. Вздыбил, перекрутил ветви черемуховых и ольховых кустов, сорвав с них охапку листьев, и унесся прочь, уступив место порывам послабее.
«Только бы успеть! Только бы успеть!» — как заклинание, шепчу я, чувствуя изнеможение и дрожь в ногах от перенапряжения.
Влетаем на Петрозаводскую. В затылок и по спине хлестко бьют несколько холодных увесистых капель…
Успели!
Сворачиваю на родную улицу. У палисадника топчется мать. Увидев нас, всплескивает руками, поспешно распахивает калитку. Вновь по спине и плечам лупят дождевые капли, теперь уже более густо и торопливо. Ударяясь о дорогу, они поднимают фонтанчики пыли, похожие на игрушечные взрывы снарядов, от которых остаются в той же пыли игрушечные воронки.
Резко затормозив у калитки, спрыгиваем с Толиком на землю и бросаемся к крыльцу. Мать пытается высказать в наш адрес какой-то упрек, но из нависшей свинцовой тучи сверкает молния и раздается такой оглушительный треск и грохот, что она, ойкнув и зажмурившись, приседает на ступеньках.
Влетаем на веранду, под спасительную крышу, а за ее окнами начинается что-то невероятное: треск, раскаты грома, шум падающей воды с неба, удары потока по крыше, по тесовым стенам, по стеклу, всполохи молний — все сливается в адову карусель. За дождевой стеной — ни зги, не видно не только соседских домов, но даже и штакетника нашего палисадника и телеграфного столба в его углу.
— Фу-у, успели! — облегченно вздыхаем мы с Толяном и начинаем беспричинно смеяться, с каким-то нервным надрывом, видимо, сказывается только что перенесенный стресс.
— А ливень-то, ливень-то какой! Как из ведра хлещет, — испуганно косится мать на окно.
— Да-а, потоп, — поддакиваем мы, — неделю поливать не надо…
Владимир Неунывахин
