Крепко огорчила нас, борзятников, зима 1877/1878 года. С ноября-месяца сухие морозы так заковали землю, что поджарым нашим красавцам пришлось куда как плохо: почти все ходили с обломанными когтями и в кровь ссаженными цевками. Русаки, что называется, не давали и назриться. Волки, взбуживаемые гулом ступающих по мерзлой почве коней за версту и дальше, шли наутек, зорко оглядываясь назад. Лисы, и те не раз в целости уходили, до полусмерти замотав уже искалеченных, тоскливо воющих им вслед борзых. А пороши все нет как нет.
Казусы с погодой
Выпало было 24 ноября мяконькое зазимье (первый снег. — Прим. редакции), да и то не простояло и до 10 часов утра, а, растаяв, образовало обледеницу, так что мы решили уже больше борзых до хорошего снегу не трогать. В декабре сильные опоки (изморозь) стали опускаться на землю, окутывая окрестность белой кисеей, а снегу все нет как нет!
Истомилось охотничье сердце, совсем изболелось. Чуть завертит маленькая погодка, у нас уж все готово: ждем не дождемся утра; частенько выбежишь на крыльцо поглядеть, хорошо ли подпадает свеженький снег… Ан, смотришь, снежок порошить перестал, и северо-восточный ветер гонит в овраги даже и то, что напало.
Морозы же, как нарочно, все сильнее и сильнее. Глубоко дерут они широкими трещинами землю, все плотнее осаживая снесенный в овражки снег и образуя на нем твердый наст, местами держащий лошадь. Толщина льда в реках дошла до аршина (более 70 сантиметров. — Прим. редакции), а снегу и не бывало.
Отпраздновали уже и Спиридона, солнца поворот (День святителя Спиридона Тримифунтского, это самый короткий день в году. — Прим. редакции), а все так же сиротливо глядит скованная в железо земля, только трещины сильнее и сильнее бороздят ее голую траурную поверхность.
На Аггея (День памяти святого пророка Аггея отмечали 16 декабря по старому стилю, 29 декабря — по новому стилю. — Прим. редакции) мороз дошел до 18 градусов, и уже не одни охотники стали опускать головы. Крепко затуманился и рабочий люд, предвидя в будущем неурожай от таких сильных сухих бесснежных морозов.
Нерадостно дожили православные до Рождественского сочельника и с каким-то тоскливым чувством встретили зимний праздник, подъехавший к нам по колесному пути. В первый раз на нашей памяти случился у нас такой казус.
Наконец, 26-го к вечеру как будто пообмякло, стала опускаться крупка, вскоре смененная довольно сильным мокрым снегом… и долгожданная зима 1877 года, наконец, установилась. 27-го утром продолжал порошить снежок, и к 12 часам дням двухвершковый (около 9 сантиметров. — Прим. редакции) белый пухлый ковер ровно облегал почву.
Маленький Мин
28 декабря 20-градусный мороз не помешал мне в 9 часов утра на яровом поле наехать на малик (заячий след на снегу. — Прим. редакции). Съездка была короткая. Я поднял арапник и легким свистом дал знать своему сотоварищу о случившемся.
Сотоварищем моим был мой кучер, страстный любитель гончих и борзых, с детства бывший в подпсарках и с успехом исправлявший обязанность ловчего. Когда-то его, как значится в его метрике, окрестили Вениамином, но так как в господском доме, где он рос, было двое носящих одно и то же имя, то в отличие от тезки ему дали имя Мина, оставшееся за ним навсегда и, так сказать, «огражданившееся», ибо и в билете даже значится, что предъявитель сего и т. д. Мин стольких-то лет, роста 2 аршина, 25 вершка (рост около 148 сантиметров. — Прим. редакции) и прочее, и прочее.
Маленький же рост моего ловчего сделал то, что Мина из Минов перекрестили в Минку и Миношку, наименования, под которыми он приобрел себе известность между окрестным охотничьим людом. На руках этого Минки находится моя охота, состоящая из 8 гончих и 6 борзых.
В помощники Мин взял себе своего воспитанника Сидорку — мальчонку 15 лет, страстного тоже охотника. На обязанности последнего лежит смотреть в наше отсутствие за собаками, а во время охоты с гончими ездить в качестве подпсарка. Оба — и Мин Семенович, и Сидорка — лихие ездоки и на порошах ездят со мной стремянными с борзыми.
В описываемый мною день охотились мы в местности, представлявшей ровное поле, тянущееся верст на 5 (более 5,3 километра. — Прим. редакции) от крутого оврага к лесу, виднеющемуся на горизонте. Влево от оврага, на берегу которого стоят летние хозяйственные постройки, — широкая дуговина версты три в квадрате (около 3,5 квадратного километра. — Прим. редакции), почти сплошь изрытая ямами, оставшимися от бывшего татарского лагеря.
Подобных взрытых мест у нас встречается немало, и они носят название шанцев. В этих нераспаханных заросших пырьем ямах, служащих только дли пастбища, находили прежде шлемы, кольчуги, глиняные горшки с мелкой монетой, теперь же здесь попадаются только русаки, сваливающиеся сюда на лежку с ночных жиров.
«Ату его!»
На привычной мой свист Мин, ехавший правым флангом, начал ко мне подравниваться, а я поехал по малику. Не успел я сделать и 10 шагов, как матерый цвелый (вылинявший. — Прим. редакции) русак с настороженными ушами полетел саженях в 40 (около 85 метров. — Прим. редакции) от меня.
— Ух! Ух! Ух! — указывал я на шаром катившегося в бурьянах косого своим не воззрившимся псам.
— Ух! Ух! Ух! Вот он! Ну-ка его, Буран! — кричал я пометившейся и вложившейся по русаку собаке.
— Ату его! — раздалось около меня в то время, как выбравшийся из-за Бурана Минов Ахид повильнул было русака, приложившего уши и какой-то неестественной силой выкинутого сажень на 20 (больше 40 метров. — Прим. редакции) вперед.
— Ату его! Ату его! — надрывался Мин.
— Ну-тко, Разбой! Ну-тко, голубчик! — подзадоривал я собаку и раза два ни за что, ни про что ударил арапником мою черноморскую кобылу Вьюгу, сторожко скакавшую по сильно пересеченной местности.
Птицей, вихрем, без ног подоспел мой псовый бело-пестрый Разбой и чудовищным броском вбил было ковыльника (степного зайца. — Прим. редакции) в снег, покатившись сам кубарьком чрез голову в яму.
— Ого-го-го! — отгойкал было я, вообразив, что русак пойман.
Не тут-то было! Оказалось, что сильный толчок умерился мягкостью снега, и русак еще резвее полетел вперед, направляясь к оврагу.
— Ату его! Ату ero! — кричит Сидорка на свою серо-пегую Змейку, которая после неудачной угонки Разбоя завладела было русаком и несла его на щипцах.
— Доберись, отец! — надрывается сиповатым голосом Мин, видя своего Атласку, спеющего к Змейке, заскакивая русака от оврага.
— Разбоюшка, Разбой! — отчаянно взывал я к своему любимцу, который сердито выкусывал намерзший в лапах снег, лежа недалеко от той ямы, куда так ухарски свалился.
Русак тем часом почти на целую десятину отделился вперед, все ближе придвигаясь к оврагу, в нитку вытянув за собой остальных собак. Вот еще одна остановилась, вот другая, и обе с озлоблением и похрапыванием стали вытеребливать из лап снеговые сосульки.
А русачина, еще раз мелькнув там, уже у сарая круто завернул за него и скрылся из вида, разбросав суетливо бегающих кругом собак.
«И на нашей улице будет праздник!»
— Тьфу, черт! — сердито ворчит Мин, осаживая свою лошадь у самого оврага. — Ах ты, окаянный! Погоди ты у меня! В другой раз не уйдешь!
— С полем, Мин Семенович! — поздравил я его. — Вот так поле! Ждали мы, брат, с тобой, ждали пороши — и дождались.
— Дааа-с! — многозначительно протянул он, слезая с лошади и подсвистывая в разных местах улегшихся собак.
— Что ты, черт, не слезаешь?! — напустился он на Сидорку, сидевшего на коне.
— Ну, ну, не злись! — урезонивал я его. — И на нашей улице будет праздник, подожди!
— Да чего злиться-то? Этого озорника и коровинские травили.
Коровин, мой сосед по имению, завзятый борзятник, служил для Мина авторитетом, хотя к уважению, с которым он относился к охотничьим успехам соседа, примешивалась значительная доля тайной зависти.
— Что же? Тронемтесь дальше! — предложил Мин, ведя лошадь в поводу и лавируя между ямами по направлению к лесу, белевшемуся в 3 — 4 верстах (свыше 3 — 4 километров. — Прим. редакции) от нас.
— Ишь ты! И нашли же место! — ворчал все еще не успокоившийся Мин и, не зная, на ком сорвать свою злобу, стал бранить татар, не сумевших выбрать себе другого места для своего лагеря.
День был хотя и морозный, но ясный и тихий. Я ехал, покуривая, несмотря на обледеневшие донельзя усы, и с наслаждением оглядывал сверкающую белизной окрестность, на которой солнышко рассыпало блестки, переливающиеся разноцветными огоньками.
Нет ничего утомительнее этой езды в ровняжку (охота, в которой участвуют не менее трех свор собак. — Прим. редакции) в ожидании какого-нибудь следа, и долго тянется время от одной съездки до другой.
Еще попытка
Вот как будто чьи-то следы виднеются на гладкой скатерти первого снега. Должно быть, что-то бродило, или ворон доклевывал тут кусочек махана (мяса. — Прим. редакции), добытого от какого-нибудь падла, или горностай пробежал на утренней заре обратно в нору с ночного пира.
Зорко оглядываясь кругом, подъезжаю я ближе к месту, привлекшему мое внимание. Ни входа, ни выхода. И вправду, должно быть, ворон. Но нет! Как будто накоп! Ба! Вот и запорошенная снегом русачья двойка.
«Эге, приятель! Да ты тут!» И точно повернулось что в сердце. Я остановился поджидать собак, поотставших от смерзшегося и набившегося между пальцами снега, и ежеминутно думал: «Вот выскочит заяц».
— Ну-ка, косой! — весело уж кричит Мин, подъехавший ко мне. Куда и зло его девалось! — Нет, врешь! Вставай! — глумится он над зверьком, все сильнее и сильнее прижимающимся к своему логову.
Столбик снега поднялся от могучего прыжка русака, испугавшегося хлопанья арапника и молнией сверкнувшего по направлению к лесу от спешащих к нему собак. И вновь крики:
— Ату его!
Вновь бешеная скачка, и вновь, по охотничьему выражению, «посаженный в небо русак»… А затем — опять подсвистывание разбросанных вдали собак. Через десятину мы еще наехали на русака, который без угонки ушел в лес.
Мин был вне себя. Я тоже начинал злиться. Положим, собаки были с лежки, но ведь снег был глубиной почти в два вершка и должен был замедлять быстроту зайца. А между тем, на-ка поди, какие штуки! Что ни русак — все в небо или в лес. Как хотите — обидно!
Съехались, поговорили и решили ехать домой. На обратном пути еще подняли трех русаков с таким же успехом и, вконец расстроенные и раздосадованные неудачей, бросив еле двигавшихся за нами собак, выбрались на дорогу и двинулись уныло восвояси. Час спустя пришли четыре собаки, за двумя остальными пришлось послать на санях.
— Вот так поле! Вот так чудесно! Дождались пороши! — ворчал Мин и долго после того не мог успокоиться, все вспоминая холодную порошу.
С. Денисов, 1878 г.
Этот материал был опубликован в нашей газете «Охотник и рыболов. Газета для души» в декабре 2016 года.
