Как мы охотились на косуль и на пернатых

В 1995 году я оставил Якутию, где трудился более двадцати лет на газовых промыслах, и переселился в Томск. А в Новосибирске жил давний мой товарищ — Геннадий Иванович Пономарчук. В годы отрочества (еще в советское время) нас крепко связывала единая страсть — охота.

Как мы охотились на косуль и на пернатых
Косуля. Фото Виталия Романова.

Поздней осенью

Геннадий не отличался ни могучим телосложением, ни железным здоровьем. Зато на охоте он был страстным и необузданным человеком… Мог целыми сутками бродить по лесу с ружьем. По пояс в воде, дрожащий, синий от холода, часами лазил в камышах Кривого, скрадывал лысух.

Выслеживал, караулил на Микульских «солончаках» гусей. Подстерегал их на пшеничных полях, колосившихся близ озер, на желтом жнивье, куда птицы вечерними зорями отправлялись кормиться. Позже, на песчаных косах потемневшего осеннего Ишима, стерег пролетных гусей, где иногда те садились на отдых.

В те годы обычны были маршруты пернатых между озерами Кривым и Микульским. Выследив место такого перелета, товарищ мой взбирался на сучковатую кудрявую березу ближнего колка и, укрытый не сброшенной еще листвой, расстреливал гусей, которые двигались прямо на него.

В тех давних охотах, в отличие от меня, Геннадий проявлял изобретательность и часто склонял Фортуну на свою сторону. Правда, он был старше меня на три года и опытней.

А как заманчива была охота на утиных перелетах! Бывало, чтобы успеть на утреннюю зорьку на далеком Кривом, мы на припрятанной там загодя плоскодонке заплывали в озеро с вечера. Пробивались сквозь непролазные тростники, проталкивали, тянули лодку к скрытому, только нам известному «зеркальцу» — глухому плесу.

Сквозь рассохшиеся щели дна и бортов нашего суденышка фонтанчиками била вода. Спасаясь от нее, около плеса мы затаскивали лодку на сплавину, настилали на дно тростник, укрывались им, устраивались на ночь.

Скоро над озером разливался ночной покой и холод, сырой и знобкий. Он проникал сквозь укрывающий нас тростник и немудреную одежду, пробирал до костей и не давал нам заснуть. Мы дрожали, стучали зубами и ждали рассвета.

Птичье царство

А когда наступало утро, озеро оживало: в разных его концах поднимался гвалт и суета. Где-то за седыми лохмотьями утреннего тумана пробуждались невидимые пернатые.

Взлетали и пронзительно, резко гоготали гуси; переполошно, словно с испуга, закричала, сорвавшись из соседних крепей, кряква; тонко, призывно скрипел проснувшийся чирок. А вот и небольшая стайка птиц шумно пронеслась, как тень, промелькнула поблизости и скрылась. И начинался суматошный, беспорядочный и короткий по времени утренний перелет.

Табунками и поодиночке, то высоко над озером, то почти над самым камышом, туда-сюда, в разных направлениях спешно проносились кряквы, чирки, серые утки, широконоски.

Но вот всходит, поднимается солнце, и это кряканье, гоготанье, стоны, шум и свист крыльев, эта суматоха над озером, вопреки нашим желаниям, затихает. Перелет так же внезапно, как и начался, заканчивается.

Только молчаливые болотные луни, то медленно взмахивая крыльями, то паря над камышами, еще долго будут выискивать добычу. Да белые чайки, качаясь и зависая в воздухе, станут мелькать и кричать над озером. Да еще то там, то здесь загнусавят вышедшие кормиться лысухи. Редкая утка пролетит над камышом, и озеро успокоится, затихнет до очередной зори.

Мы возвращаемся домой. Крутим педали дребезжащих велосипедов. Напоенные утром, жизнью и свободой, катим через поля и перелески, мимо озер Микульского и Пеньково, едва приметной заросшей колеей. А по накатанной дороге несемся, исполненные блаженства! На багажниках велосипедов привязаны по две или три добытых утки.

Мы изредка переговариваемся, вспоминаем, как стая пролетевших вдали гусей, должно быть, села на большом плесе у самого берега. Решаем, куда лучше поехать завтра.

И весь этот окружающий нас мир, этот простор, проплывающие и остающиеся позади озера, поля, перелески, эта стелющаяся впереди дорога наполняет нас несказанным, неизбывным ощущением родины. Ее тихим покоем и красотою… Да, это наша родина. И мы не можем без нее. И она всегда будет с нами.

Ах, если бы только остановить время! Но, дороги остаются позади, а стремительное время мчится, убегает, уносится!..

За копытными

Зимой же мы охотились на диких коз. Бродили по окрестным лесам, лугам и оврагам. Иной раз уходили так далеко, что едва-едва хватало сил, чтобы возвратиться домой.

Помню, как обессилившие от голода, мы валились в снег через каждые 200-300 пройденных метров. Как лежали и, боясь заснуть, таращили глаза в густую, бархатно-синюю, почти черную, бездну звездного неба. Затем снова поднимались и тупо брели. Тащились в полузабытьи.

Давно уже за полночь, а конца пути, кажется, нет. В голове глухо стучит пульс. Я считаю свои шаги и думаю: «Нет! Больше никогда, ни за что, ни на какую охоту!..».

Но вот, наконец, выходим, выползаем из леса. До дома Геннадия остается метров двести, не больше. Вот уже и дорога вдоль плетня. Только обходить ограду нет сил. Мы переваливаемся через заборчик и лежим… Еще пройти через огород…

— Господи! — стонет от нетерпения Гена. — Через минуту есть будем!

Родители Геннадия, Иван Сазонович и Мария Ниловна, не спят. Мы слишком задержались на охоте, и они тревожатся, ждут нас. На столе укрытый полотенцами и одеялом стоит казанок тушенной с мясом горячей картошки.

Мы садимся ужинать. Едим и не можем наесться. Иван Сазонович останавливает нас:

— Ну все, хватит!

Утолив голод, отправляемся спать. «Теперь, наверное, целый месяц будем отсыпаться!» — думаю я.

Только куда там! Проходит день, два — и мы уже не можем дождаться воскресенья. И снова задолго до рассвета оставляем постель и в полной темноте, шаркая по снегу самодельными лыжами, не задумываясь, молча, как волки, идем куда-нибудь к оврагам Третьей Белой горы, в Польяново, в леса за Микульское или на Гору в дальние леса.

А когда ночная тьма станет растворяться, сереть, над горизонтом слабо осветится восток, мы будем уже далеко, в 10-15 километрах от деревни, подходить к заветным местам. Там настороженно безмолвный, тихий, убранный серебром инея или темный, тревожный, иногда укрытый в удалении пеленой метели, нас встретит лес.

Принесет ли радость трофей?

Мы разойдемся: один пойдет «в засаду», другой — «в загон». Если же погода ветреная, пуржит или наоборот мягко и густо валит снег, охотимся в узерку. Тогда осторожно, один за другим, идем по лесу. Геннадий время от времени на ходу срывает с головы шапку, закрывает ею лицо и, наклоняясь, глухо кашляет в нее.

По пути внимательно изучаем следы, всматриваемся в глубину чащи, где густой кустарник-подлесок с переплетенными, как паутина, ветвями, опушенными снежной пудрой и густо усаженный белыми папахами, скрывает здешнюю жизнь. Лес сказочен, непрогляден, он поглощает нас, скрадывает и заглушает шорох наших шагов.

Но вот в прогалинках берез и густого подлеска еще издали замечаем четко очерченные на фоне снега серые шубки косуль. Медленно передвигаясь между кустарничками, обкусывая тонкие их ветки, животные пасутся. Мы скидываем лыжи, чтобы не «подшуметь», и подкрадываемся…

В буран, в снегопад, случалось, и неожиданно напоремся на коз. Близко, в пределах выстрела. Среди деревьев где-нибудь у кустов, над девственной, нетронутой поверхностью снега, вдруг вскинется голова животного, как будто вынырнет из снега.

Улеглась косуля, умостилась, утонув в пухлой толстой перине сугроба, заснула. И, на свою беду, не услышала нашего приближения! Мы замираем, словно звери перед броском. И она какие-то мгновения заворожена, неподвижна. Ее красивые, большие, добрые и подслеповатые глаза смотрят на нас удивленно…

В следующий миг она срывается с лежки. Но запоздалый прыжок животного обрывается! Грохочет выстрел, косуля падает в снег. Подходим.

Она еще жива, пытается подняться и не может, и плачет… Голос ее похож на всхлипывания ребенка, беспомощного, обиженного жестоким и несправедливым человеком. Жалко ее до слез. Это еще живое, в последний раз надеющееся, но уже обреченное, загубленное создание… Раз она плачет, значит, есть у нее душа!

Почему же всего мгновение назад мы не колебались, делая выстрел? А теперь, когда все кончено, когда ничего нельзя возвратить, нам стало жалко ее?.. Я не знаю на это ответа! Это не объяснить!

Видимо, в подкорке нашей, в глубине души человека живет азарт первобытного зверя. Чувство это сильнее, реактивнее жалости. Оно стоит на первом месте. Но и жалость, пусть уже и бесполезная, все же просыпается в нас! Значит, и она нам нужна!

Николай Жильцов

Оцените автора
www.oir.su
Добавить комментарий