В начале пятидесятых годов много было у нас с дядей резвых собак, и у наших борзятников были постоянные споры. Охотники, и вообще склонные к преувеличениям, сильно увлекались своими действительно удалыми ловцами, и каждому его свора казалась наижесточайшей.
Три спорщика
Самый авторитетный по опытности и самый настойчивый по характеру — мой старик Петр Иванов — всех загонял. Он побеждал своих противников не столько убедительностью своих доводов, сколько энергией, с которой он их выражал, усиливая впечатление своего грозного баса обещанием отдуть арапником, — который постоянно висел у него на руке, — непокорного соперника. Высокий, жилистый старик, с мрачным выражением смуглого лица, с волосами совершенно еще черными и с мускулами опасными и для здорового молодца, Петр Иванов держал всех охотников в большом решпекте, и азартно спорить с ним дерзали только Афанасий моего дяди да мой Владимир.
Афанасий, малый очень смелый, довольно часто испытывал на своей спине крепость Петра Ивановского арапника, а Владимир, хотя под влиянием охотничьей страсти и вступал в споры с суровым стариком, а всегда, однако, отступал своевременно, как только замечал, что Петр Иванов начинает сердиться, и даже обращался в постыдное бегство, когда его сердитый противник неожиданно хватался за свой окончательный ручной аргумент.
Всего чаще и ожесточеннее спорили охотники о сравнительных достоинствах следующих собак. Петр Иванов не допускал соперников своему любимцу — красно-пегому волкодаву Удару, Владимир отстаивал превосходство своей красно-половой Зазнобы, Афанасий же считал своего белого Колпика резвейшей в мире собакой. Много раз случалось спорящим охотникам травить сообща, но эти травли ни мало не уясняли им спорных вопросов, а скорее затемняли их, потому что после травли каждый из них каким-то странным образом ухитрялся еще более убеждаться, что его собака положительно резвейшая.
Условия состязания
Нас с дядей эти споры забавляли, и спорщики не выказывали желания подвергать свои пререкания нашему обсуждению. Но вот однажды после азартной перебранки Афанасия с Петром Ивановым, закончившейся со стороны последнего обычными доказательствами посредством арапника, Афанасий почему-то возмутился и явился к дяде с просьбой устроить садку (травлю пойманного зверя. — Прим. редакции).
— Авось старый черт уймется, как мой соколик обделает его волкодава? — так мотивировал он свою просьбу.
Позвали Петра Иванова и спросили его, согласен ли он на состязание.
— Пожалуй, — отвечал он хладнокровно. — Только чтобы и зяблика Владимира суку померить с кобелями, а то этот тихоня мне надоел пуще дурака Афоньки.
Потребовали и Владимира, но ему садка не понравилась.
— Что толку в садке, помилуйте! — говорил он. — Разве Петра Ивановича садкой уверишь, когда он мою Зазнобу не один раз видал на русаках, а все твердит одно. Когда в человеке правды нет, так лучше и дела с ним не иметь.
Мы объяснили ему, что садка устраивается по просьбе Афанасия, чтобы общим приговором укротить буйного старца, но он возражал довольно резонно:
— Пускай Афанасий и сражается с ним. Удару пять осеней, он на садках бывал, а моей Зазнобе вторая осень, и она садок не знает. Да и какая это вымерка собакам, разве по одному зайцу судить можно? Нет, уж вы меня увольте, сделайте милость!
— Ну ты уговори своего дипломата, Николай, — сказал мне дядя, — а я пошлю заказать Нелединским тенетчикам пары две зайцев.
Дня через два, только что мы вернулись с поля, три беляка были представлены, но уже к вечеру, так что садка была отложена до следующего дня, а зайцы пущены в амбар.
Вечером дядя созвал всех наших охотников и торжественно сказал им следующий спич:
— Вот что я вам скажу, горячие спорщики, удалые охотники! Знаю я, что садкой вас не помиришь, а все же действовать надобно с толком. Первого зайца посадим Удару и Зазнобе на 50 саженей (более 106 метров. — Прим. редакции), второго — Зазнобе и Колпику на 100 саженей (213 метров. — Прим. редакции), а третьего — Колпику с Ударом тоже на 50 саженей; а так как от саженого белячишки нельзя ожидать хорошего бега, то выигравшей будем считать ту собаку, которая первая догонит зайца. Разве бы так случилось, что та собака, которая первая достала зайца, потом повезла бы воду за второй, а эта еще раза два или три круто угнала бы зайца, то есть уступив первую угонку, ловила бы зверя одна, в таком случае победа будет за второй. Приз — бархатный ошейник с вышитыми золотом словами «Резвейшей из резвых», а от племянника — угощение вином и чаем всем охотникам. Ну, что скажете? Как по-вашему?
— По-мне ладно, — отвечал самоуверенно Петр Иванов. — За угощение благодарим, и в золотой ошейник Ударушку нарядим!
Василий Григорьев, Гурьян и Яков выразили полное одобрение проекту садки.
— Извините, сударь,— начал Владимир, — я, хотя и согласился на садку, потому что этого пожелал мой барин, но мера, как вам угодно, не законная. Прикажите всех трех зайцев сажать на 100 саженей. Ведь беляку — сами изволите знать — только и бегу, пока его догоняют!
— Верно, точно, — бормотал и Афанасий.
Хитрость дяди
И начались шумные и продолжительные прения. Дядя, Н.Н. Ермолов, хотя и очень строго держал своих людей, но в охотничьих беседах любил, чтобы охотники высказывались свободно, и почти никогда не прибегал к властному помещичьему тону, а для достижения своих целей обыкновенно ставил простодушным охотникам разные западни. Так относительно садки ему хотелось подстроить так, чтобы победителем вышел Удар Петра Иванова.
Колпика он не жаловал, как собаку, подаренную его Афанасию Н.В. Шереметевым, а Зазнобу — как мою собаку; Удара же он считал опасным только накоротке: и действительно, жестоко-пылкий красно-пегий кобель в дальней мере был не ловец, но на первых порах следовало ожидать, что он оборвет Колпика и даже Зазнобу, тем более что саженые беляки, вероятно, не потерпят и резвым соперникам Удара некогда будет развернуться.
Хитрить дядюшка мой очень любил, и всякие охотничьи подвохи устраивал всегда con amore, в данном же случае он руководствовался не одними охотничьими симпатиями. Допуская свободу в охотничьих спорах, дядя, как все маленькие деспоты, не любил, однако, чтобы охотники пользовались этой свободой вполне и позволяли себе совать ее туда, где она могла бы помешать его барским затеям.
Мой Владимир и вообще чистосердечный, в охоте и подавно действовал на чистоту и, несмотря на свою вежливость, не один раз оскорблял дядю независимостью своих суждений; старый же волк Петр Иванов часто только казался прямым и грубым, но в случае надобности очень ловко умел угождать барину, прикрывая свои хитрости суровым ворчанием.
Барбье сказал: Mon vers rude et grossier est honnête homme au fond («Мой стих резкий и грубый, но в существе своем порядочный человек» . — Прим. редакции). Слова же Петра Иванова, казавшегося таким откровенным, были постоянно грубы, но не всегда честны. Крепостное состояние убедило его в неудобствах откровенности с господами. Сопоставление Барбье с моим старым борзятником странно и даже дико, но в простодушных рассказах псового охотника некоторая дикость почти неизбежна.
Так дядюшка мой за эту-то угодливость и благоволил к Петру Иванову, Владимира же недолюбливал за самостоятельность его суждений, а потому и на садке желал утешить старика и огорчить его соперника и для достижения этой цели великодушно жертвовал своим Афанасием, тем более что неудача шереметевской собаки была бы ему тоже весьма по душе.
Травля зайцев
Между тем обсуждение садки шло своим чередом.
— Слыханное ли дело, — горячился Владимир, — русачьим собакам сажать беляков, да еще на 50 саженей? Ведь это, как вам угодно, выходит нарочно устраивать так, чтобы оскакала островная собака!
— А зачем вы с Афонькой хвастаетесь, что ваши собаки резвее Удара? — отвечал ему дядя. —Чем вздор-то болтать, вам давно бы сознаться, что с дедушкиной сворой вашим накоротке не ловить!
— Я всегда говорил, сударь, и теперь скажу, — возражал Владимир,—что с Зазнобой Удару не ловить. Вольного, подозpенного русака я готов травить и на 50 саженей; этого молодца Удар и не догонит скорее Зазнобы, и я готов позволить себя высечь, ежели в ловле моя сука даст ему равняться с собой!
— Все это сказки, а вот труса вы празднуете с Афонькой — это дело ясное!
— Я ничего не боюсь, хоть на версту (более километра. — Прим. редакции) сажайте! — крикнул Афанасий.
— Вишь ты, махровый дурак, а смыслит! — рявкнул Петр Иванов. —Да, это бы по вас было на версту-то, вы с зябликом все хвалитесь тогда, когда ваши полукрымки у черта на куличках ловят, а людей на глазах вам травить несподручно. Ну да нас со старым барином вам не надуть!
— Нас этой садкой надувают — это точно. Эх! Да что толковать! — с искренним горем воскликнул Владимир. — Моему барину не жаль конфузить лихую суку, а я вперед вам говорю, господа охотники, что я эту садку понимаю, как насмешку. Господам угодно повеселить Петра Ивановича, власть их, но я ему в шуты поступать не желаю.
Несмотря на энергическую оппозицию Владимира, садка была назначена в том порядке, как желал дядя, и охотники возвратились в людскую уже в темноте, продолжая еще громко и горячо спорить. Когда мы остались вдвоем, то дядя на сон грядущий счел нужным прочесть мне нотацию.
— Избаловал ты, Николай, своего Владимира донельзя. Он не только сам перестанет тебя слушаться, а как раз и других людей взбаламутит. Помилуй, что у него за тон? Он держит себя на равной ноге с нами. Сколько раз я тебе говорил, что либеральничать с нашей прислугой глупо. Вот старого верзилу побаловать можно, этот из границ не выйдет, а этим грамотеям пальца в рот не клади!
На этот раз я не заступался за Владимира и, желая после охоты поскорее заснуть, молча выслушал нравоучение дяди…
Описывать подробно садку я не буду; скажу только, что коварные комбинации дяди увенчались успехом. Первого зайца Удар поймал прежде, чем Зазноба поняла, в чем дело. Второго зайца Зазноба покончила без участия Колпика, который и вообще был потупее Зазнобы, хотя и одиночный ловец, да и не имел времени что-либо сделать, так как беляк бежал очень плохо.
Последнего зайца Удар так треснул, что беляк остался на месте и только ножками подрыгал. Совершилось это так быстро, что Колпик, ничего не видя, продолжал скакать вперед и при общем хохоте долго еще носился по полю, разыскивая исчезнувшего зайца.
Петр Иванов торжествовал и гордо вел Удара, украшенного нарядным ошейником. Владимир ограничивался ироническими улыбками, но бедный Афанасий был положительно убит. Простоватый малый не мог утешиться при помощи своего слабого рассудка и до такой степени расстроился, что не мог попробовать моего угощения и вообще вел себя так, как бы после хорошего приема глауберовой соли (обычно применялась в качестве слабительного средства. — Прим. редакции).
Н.П. Ермолов, 1878 г.
Этот рассказ был опубликован в нашей газете «Охотник и рыболов. Газета для души» в январе 2017 года.
