В комнате темно, скучно и неприветливо, а на улице еще хуже; тут куда ни посмотришь — везде грязь и сырость, так как целый день, как сквозь сито, шел мелкий-премелкий дождик, перемочивший крыши и стены домов и обратившей дорогу в какую-то реку, полную липкой грязи.
Глухое местечко
Край багровой зари чуть виднелся на западе из-за разорванных облаков, висевших какими-то вычурными лохмотьями; по дороге никто ни пройдет, ни проедет, разве какая-либо баба, шлепая по грязи мокрыми большими сапогами, прогонит домой запоздавшую корову. На душе поневоле невесело и нет охоты приняться за какое-либо дело.
Таков был вечер в начале октября, когда я ждал к себе одного охотника из местных крестьян, который взялся провожать меня на утро на охоту, а теперь ушел отыскивать в лесу удобные для того места.
Уже совсем стемнело, когда грузные сапоги застучали в сенях, и кто-то тяжело перевалился через порог.
— Шалашки готовы, — сказал вошедший и, переминаясь с ноги на ногу, оставлял на полу целые лужи жидкой грязи. — Только ходой не поскучай — далеконько будет; хорошенькое местечко высмотрел.
Условясь насчет времени, в которое следовало идти на охоту, мужик ушел, а я остался в самом веселом расположении духа, радуясь предстоящей охоте. Мы собирались на следующее утро охотиться на чучела, и мало того, что эта охота была для меня совершенною новостью, но она вместе с тем была и первою серьезною моею охотою в том месте, куда забросила меня судьба.
Но прежде чем описать самую охоту, скажу несколько слов о местности и среде, куда забросила меня судьба.
Получив место и постоянные занятия в одном из самых глухих мест нашей О… губернии, я осенью 187… года пробирался туда. Дорога — из тех, про которые народ говорит, что их делал сам черт, — почти все время пролегала лесом. Лес и лес, прерываемый болотами и озерами, и привычному человеку, наконец, надоедает до тошноты.
«Да скоро ли, — думаешь, — кончится эта тропа, и куда она наконец выведет?». Но конец ей будет только через 150 верст (160 километров. — Прим. редакции).
Затем начались пожни, пошли поляны и чищени, наконец показалось поле, обнесенное высокою косою изгородью, а за ним на возвышении, у берега большого озера, и село с небольшою деревянною церковью. Это и было место моего назначения.
При въезде, нас, как и во всех карельских деревнях, прежде всего встретила стая самых разношерстных собак — пестрых, серых, черных, красных — одним словом, всевозможных мастей; все это лаяло и с азартом бросалось на лошадей и на телегу, и это нападение продолжалось до тех пор, покуда мы не въехали во двор квартиры.
Против всякого ожидания село оказалось довольно большим — домов в тридцать, которые все расположены были в ряд лицом к озеру, на самом берегу его. Пред глазами почти у каждого обывателя села, на сваях, вбитых в озеро, стояла баня, к которой вели узкие мосточки.
Церковь занимала самое видно место в селе и алтарем почти примыкала к воде. Несколько кудрявых берез и пирамидальных елей, росших тут же в ограде, доходили до креста ее и скрывали большую часть храма.
Дичь вблизи от дома
Вокруг озера раскинуты были, насколько видно глазу, маленькие, в два и три двора, деревушки, принадлежавшие к нашему приходу. В общем мое новое местожительство имело, на первый взгляд, очень веселый и привлекательный вид.
Занятия жителей прихода заключались, почти в течение целого года, в рыбной ловле, землепашестве и охоте; только зимою они вывозили лес из вековых казенных дач на сплавные речки. Охотою, как и всегда, здесь всего усерднее занимались осенью.
Как страстный охотник, я из имущества своего захватил пока самое, по моему, главное — несколько ружей, порядочное количество пороху, дроби и пуль, — в расчете охотиться, что могло доставить в свободное от занятий время лучшее развлечение в глуши.
Когда я прибыл на место; много охотничьих партий уже разошлись по лесам, другие же только еще готовились к походу, заготовляли припасы и оружие; вообще по всему видно было, что все мужское население собиралось покинуть свое село до заморозков или до глубокого снега; оставался разве тот, у которого не на что было купить пороху и свинцу, и которого с одним топором никто в пай не принимал.
Устроившись как можно удобнее, я начал сначала заниматься охотою поблизости деревни; озеро представляло для меня в этом случай самую удобную арену. Утки всевозможных пород целыми стаями становали на нем целые дни; показывались и лебеди, но они держались очень далеко от берега, так что никакая пуля ни из какого ружья не могла достать их.
Утки были много смирнее: в продолжение дня они, впрочем, тоже держались далеко от берега, но с наступлением сумерек подплывали к нему и под покровом ночи свободно разгуливали в прибрежном тростнике. Ранним утром их еще можно было застать в этих убежищах и бить, подкарауливая из-за углов домов; но самою лучшею засадою служили бани, из окон которых, обращенных к озеру, можно было стрелять на выбор.
К солнечному восходу утки отплывали от берега. Выходила весьма незанимательная охота, которая могла надоскучить всякому охотнику; очень скоро надоела она и мне.
Предложение Федора
Но, не зная другой местности, я не знал, куда идти мне за другой охотой; нужен был хороший проводник, а в них теперь был большой недостаток. Наконец, я нашел то, что было мне нужно. Раз, вернувшись из бани, где следил за утками, я застал в квартире высокого мужика лет двадцати пяти, в оборванном сером кафтане.
По лицу нельзя было не признать в нем кровного карела. Помолившись по обычаю на икону и положивши по поклону на правую и на левую стороны, хотя там никого и ничего не было, кроме печки и умывальника, он начал почесываясь:
— К Вашему почтению пришел.
— Вижу… Что тебе?
— Человек я свободный, полесовать не ушел, потому материалу нет. Оно чем за уткой-то гоняться, так я бы тебе лучше дело предоставил… на косачей бы…
— Как же это на косачей?
— На шалашки нонече лучше будет, потому неделя, как есть, Покровская стоит, он на чучело летит.
Из дальнейших разговоров оказалось, что Федор (так звали мужика) обещался познакомить меня не только с местностью и лесом, и показать где больше водится дичи, но научить тем приемам, с какими у них производится самая охота. За службу же свою он просил только пороху и дроби.
— Будем стрелять, а там на счастье охотника может что и достанется, — говорил он.
Не согласиться в моем положении было невозможно и Федор в тот же день, по условию, отправился в лес устраивать все необходимое для охоты на чучела.
Несмотря на то, что между нами условлено было выйти из дому около трех часов утра, проводник пришел ровно в двенадцать часов — как есть в самую полночь.
— Петухи часто начали петь, — сказал он в оправдание своего раннего прихода.
Делать было нечего, пришлось снаряжаться. Я оделся, захватил чучела, винтовку и мы вышли на улицу. Ночь была ясная, холодная; звезды горели сильно, но было очень темно, как и всегда бывает безлунными осенними ночами. Кочки намерзнувшей грязи-то и дело попадали под ноги, так что приходилось идти почти ощупью.
Длинная фигура мужика широко шагала пред глазами и на десяти шагах отдалялась от меня. Воздух был чист и редок. Две-три звездочки, точно невидимою рукою зажженный фейерверк, скатились с неба и мгновенно погасли; у околицы лаяла собака и слышались где-то учащенные удары цепа, а далеко-далеко на противоположном берегу озера, двигаясь, светился огонек: видно там лучили рыбу.
Ночной маршрут
Федор по-прежнему делал мерные шаги и была полная надежда на то, что он утомит меня на первой же версте. Я заметил ему, что мы успеем прийти вовремя, если пойдем и тише. Мужик согласился с этим, но, видно, походка — тот же характер: чрез минуту он забывал о том и опять двухаршинными шагами (почти полутораметровыми. — Прим. редакции) принимался мерить полузамерзшую дорогу.
До места охоты было около четырех верст (менее 4,3 км. — Прим. редакции). Дорога была совершенно мне незнакома, и в темноте трудно было заметить и запомнить ее особенности. Однако насколько можно было видеть, мы шли косогором неподалеку от берега и иногда даже и подходили к нему. Порою из-под ног с криком слетала с берега утка и, отлетевши, снова садилась поблизости, продолжая тревожно крякать.
Наконец мы взяли в сторону от озера, и, вступивши в густой лес, пошли неслышными шагами по мягкой моховой почве, точно по ковру. Тихо, как-то неестественно тихо, было среди леса, полного в самом себе внутренней силы и жизни: спали ручейки, спали птицы, спал, кажется, и самый ветер; тихо и величаво покоились на своих корнях вековые пирамидальные ели и кудрявые развесистые сосны, и одни только тонкие, далеко протянувшиеся ветви их, точно темные кружева, вырезывались из мрака пред огромным туманным зеркалом неба.
Клочки снега, сплошь покрывшего землю назад тому с неделю и успевшего уже сойти от дождя, виднелись по сторонам. Так в ином месте под густой листвой дерева ясно белел кусочек его, будто кем забытый белый платок.
Мы шли скоро. Я молчал, да и говорить было не о чем; давно прошедшие дела и образы мелькали пред глазами и исчезали, подобно легкому облачку на небе.
Федор тоже молчал и видимо был чем-то озабочен. Думал ли он о своей незавидной доле и о положении бедной своей семьи — Бог его знает, только вздох, вылетавший по временам из груди, заставлял думать, что не сладки были и его мечты; видно дневные заботы о куске хлеба занимали его среди располагающей к раздумью природы.
— Федор, об чем думаешь? — спросил я его.
— Так, ни об чем! Что-то неловко на уме… Видишь, думаю, орудины хорошей нет, — сказал он.
«Вот об чем думал Федор! — подумал я. — Да, хорошее ружье — тот же хлеб для охотника по ремеслу».
Мы перебрались по жердочкам чрез ручей и вышли на пригорок. Невдалеке между ветвями заблестела светлая огненная точка, и чья-то тень заслонила ее, обрисовав силуэт человека с ружьем на спине.
Для меня, как человека почти чужого в местности, такое явление посторонних и притом вооруженных людей ночью в лесу показалось очень странным, но проводник нисколько не удивился; он объяснил, что это должны быть полесники, дожидающееся утра, чтобы погасить приветливый огонек и начать свою незатейливую охоту на птиц и белок.
— Постой тут, — сказал он мне, — а я схожу, посмотрю, кто там есть.
И тихо, как тень, скрылся в кустах можжевельника; под его ногой не треснул ни один сучок, ни одна ветка не была задета платьем… Прошло четверть часа; огонек светился по-прежнему и по-прежнему около него ходила человеческая тень. Федор явился, дав знать о своем приходе легким кашлем:
— Сусед тутошний с кем-то другим сидят… Видно, на охоту пришли. Ну, тут уж невелик им ток.
Мы тихо миновали гревшихся охотников, но огонек долго еще мелькал между деревьями. Оставалось перейти небольшое мокрое болото, и мы были у места охоты — у «шалашек», которые вчера сделал Федор.
В засидке
Поднявшись на несколько холмиков, покрытых березняком, мы вышли на глухую поляну. Места в темноте рассмотреть тоже было нельзя, только, как тени торчали несколько высоких голых берез. Шалашки или караульные будки были расположены на противоположных краях поляны; у той и у другой стояло по нескольку берез. По жеребью, брошенному щепками, мне досталось идти в левую шалашку, а проводник пошел в правую.
Но до охоты еще оставалось много времени, так как заря только еще стала заниматься. Это время мы употребили на поднятие чучел. У меня подняты были чучела двух косачей и самки, сшитых из шкуры этих птиц, Федор же выставил два кожаных чучела косачей и одно, сшитое из серого сукна, которое обозначало самку.
Будка моя сделана была очень просторно из березок, сосенок и елок, вершинами сходившихся вместе, отчего имела вид самоедского чума. На земле настланы были хвоя и сено, сидеть на которых было хотя и мягко, но очень холодно. В таком положении надо было сидеть до рассвета и ждать, когда подлетит тетерев и сядет на березу к своим мнимым товарищам.
Разумеется, на такой охоте удача много зависит от случая или, как говорил мой проводник, «от счастья», но больше всего от выбора места. Если место выбрано хорошо, то есть там, где водится много дичи, то это одна из самых спокойных и добычливых охот.
Между тем восток светлел все больше и больше; потянуло утренним холодом и сыростью; туман белою пеленою начал отделяться от болота и тонкою пеленою расстилался над землею. Кругом не слышно было ни малейшего звука, — разве какая-либо грузная капля падала с сучка на сухой лист и производила едва слышный шорох.
Я сидел, по наказу, смирно; товарищ мой тоже не подавал признаков своего присутствия. Далеко где-то закричал заяц, пролаяла лисица; им ответила белая куропатка своим неприятным гоготаньем. Сначала я думал было заснуть, но спать в таком холоде было невозможно, в особенности мерзли ноги.
Наконец настолько рассвело, что предметы, окружавшее шалашку, начали понемногу выясняться: в трех саженях (менее шести с половиной метров. — Прим. редакции) пред глазами стоял какой-то белый кривой пень в рост человека; левее — тянулась мокрая некошеная лужайка с черными небольшими кочками, густо обросшая кустами можжевельника и ивы; три или четыре осины в два обхвата толщиною замыкали вид сзади.
От нечего делать, смотря в отверстие будки, я как-то, машинально, чуть ли не в десятый раз, выглянул в левую сторону, где, как я уже говорил, было что-то вроде небольшой пожни (лужок. — Прим. редакции), и мои глаза упали на какой-то темный предмет, стоявший среди лужайки. Приняв его за обгоревший пень, я сначала не обратил на него внимания, и начал смотреть в противоположную сторону.
Посмотревши снова на лужайку, я заметил, что предмет, бросившийся мне в глаза, был не пень, а какое-то животное, которое двигалось и что-то обнюхивало. Полагая, что это какая-нибудь бродячая собака, я сначала не очень торопился предпринять что-либо, но сообразив, что собака не должна быть так низка на ногах, подумал на язвеца (барсука).
Взявши осторожно винтовку и еще тише выставив ствол в амбразуру шалаша, я навел мушку на незнакомый предмет. Нацеливать было очень ловко, — заря сильно освещала прицел, и хотя до животного было около тридцати саженей (64 метра. — Прим. редакции), но зная бой своего ружья, я и не думал о промахе. Новая мысль, что это могла быть собака, заставила меня отвернуть ствол.
Животное, как видно, не чуяло меня и продолжало обнюхивать что-то и подозрительно втягивать в себя воздух. «Ну, — думаю, — куда ни шло — от скуки попробуем». Я нацелил снова и, пользуясь неподвижностью зверя, пустил заряд в грудь. Звонко раздался выстрел в ясном, чистом воздухе утра, несколько диких, дальних отголосков повторило его: дым застлал все пред глазами.
Уверенный в верности выстрела, я вылез из отверстия шалаша и бросился к зверю, — он был мертв. Добыча моя оказалась лисицею, но с бурою шерстью, очень ценимая за редкость нашими охотниками. Нечего говорить о моей радости. Я поволок лисицу в шалаш.
— Что? Кого? — закричал мой товарищ, не выходя из будки.
— Ничего! — ответил я, и мы опять принялись молча сидеть и сторожить.
Счастье охотника
Где-то воркнул проснувшийся косач, закокотала сзади на пригорке самка, раздался знакомый охотникам шум крыльев и мгновенно замолк где-то поблизости. Из будки Федора раздался выстрел и что-то тяжелое, ломая сучья, повалилось на землю… Я сидел словно в лихорадке: — сон, холод и трудный путь — все было забыто.
Но вот снова шум крыльев и что-то грузное опустилось около будки на дерево. Повернувшись и посмотрев на близ стоявшую ольшину, я увидел, что на самой ее верхушке красиво уселся давно жданный гость и умильно посматривал на чучела. Выставив винтовку, я спустил курок. Косач, ломая сухие сучья, свалился с дерева.
Не прошло и минуты после того как из будки Федора опять раздался выстрел… спустя немного еще другой. Подобрав косача, я не успел еще вогнать пулю в ствол, как услышал, что целая стая с шумом несется над головою; около десятка птиц расселось в разных положениях по деревьям, окружавшим поляну.
Догнав кое-как свинец и выбрав жертву, которая сидела лучше и казалась больше, я послал туда заряд из своей «карелки» (так обыкновенно называются винтовки, приготовляемый карелами в своих кузницах. — Прим. автора).
Стая с шумом снялась и полетела к будке товарища. Выстрел повторился и там; опять хлопанье крыльев… Стая сорвалась, только один тетерев еще оставался пред шалашкой товарища на самой вершине ели и учащенно бил крыльями, чтобы сохранить равновесие.
Винтовка моя была готова, и хотя до косача было около ста тридцати шагов, но я понадеялся на бой и цельность своей винтовки и, не соблюдая правил местной охоты — не бить над чужой будкой, — выстрелил в упрямца. Косач подпрыгнул, снялся неровным полетом, с опущенными вниз ногами и хвостом, и кубарем упал не далее десяти саженей (свыше 20 метров. — Прим. редакции) от меня.
Скажу по правде, что мне никогда не случалось видать такого множества птиц, как здесь. Целые десятки их носились над нашими головами, садились на всевозможных деревцах, перелетали от будки к будке, улетали из виду и снова прилетали. Мне удалось выстрелить 25 раз, и товарищ мой стрелял не меньше моего. Солнце между тем поднялось, перелет стал затихать и наконец совершенно прекратился.
— Ого! — раздался голос Федора. Я откликнулся.
— Пора домой!
— Давно готов!
Подобравши наскоро убитых и сложив их в кучу, я насчитал тринадцать тетеревей и шесть самок, да у Федора оказалось восемь штук.
— Что это у тебя так мало, — спросил я его? — Ты, кажется, стрелял не меньше моего.
— Ружье не цельное, кажиную пришлось добивать обухом, а иная так совсем убегла. Кажись тут и есть, а не берет, — говорил он, подходя ко мне. — Ну, и куча же у тебя какая, — прибавил он, оглядывая целый ворох дичи.
— A ты вот посмотри здесь-то что, — сказал я ему, вытаскивая лисицу из шалашки.
— Ай-ай-ай! — вскричал он в удивлении. — Ну, это уж счастье охотника. Удалось раз да больше не будет и в целую жизнь. Смотри — это дорогая лисица — из земли Сибири забегла сюда: видишь, черная. Мало их бывает. На моем веку один раз только какой-то фихлянец и поймал такую, дорого что-то ему дали за нее, да и то тот особые заговоры на них знал, а спроста она не пойдет. Счастье охотника, счастье охотника, — повторял он.
Уложивши дичь в кошель, мы с трудом донесли ее до дому. Шкуру убитой лисицы вскоре я отправил в выделку, чтобы сделать из нее на память чучело. Посланный воротился без шкуры.
— Ну, что? Где же шкура? — спрашиваю.
— Шкура-то? Да я ее продал! — отвечал он.
— Что? Как? Да кто ж тебе велел?!
— Да как же не продать, коли деньги хорошие дают… — и при этом он отдал двадцать пять рублей.
Дело было непоправимое, — делать было нечего. «Все же хоть что-нибудь, чем ничего — на счастье охотника», — подумал я и взял деньги.
П. Минорский, 1882 г.
