Остров, поднявшийся из воды на песчано-обрывистых отмелях, узкой косой распарывал широкое течение Иртыша на две рогулины, одна из которых уводила большую ветвь стрежня, являя фарватер, а вторая, хотя и могла сойти за самостоятельную реку, но значилась лишь протокой.
Сборы
Обметав остров в буйном разбеге, протока эта нарыла водоворотами глубоких ям в самых что ни на есть непредвиденных местах, чаще укромных и недоступных ни рыбакам-удочникам, ни сетевикам, поскольку чуть ли не каждая из них затянула в свои глинистые обметы топляки-коряги, не пускающие любые снасти в тайны темных вод — схоронку красной рыбы.
Но кое-кто из деревенских «закидушников» всякими правдами-неправдами, путем долгих мучений, потерь отменных ловушек, все же осваивал некоторые ямы и уже тайком (никому ни-ни-ни) потягивал оттуда стерлядь, а то и осетром обдаривался.
Один такой деревенский рыбак, по прозвищу Дымыч, и проникся ко мне особым уважением, пригласил попытать ловчего счастья в светлую июньскую ночь. И, хотя мое увлечение — охота, в межсезонье, когда таковая закрыта, побывать на природе, да еще на большой реке, заманчиво. Одно настораживало: лов красной рыбы в Иртыше запрещен, а браконьерствовать не в моих правилах.
— Да какое там браконьерство! — горячился Дымыч. — По трешке острорылых вытащим для себя — и все. Их сетевеки вон пудами «крутым» продают, и ничего.
— А как же инспекция? — упирался я. Дымыч только рукой махнул:
— Она куплена. Ездят — деньги стригут.
— Нам же с тобой не откупиться? — гнул я свое.
— Они закидушников не трогают — не до нас, своих хлопот хватает: надо со всех сетевиков и самоловщиков дань взять, а то ведь и там люди есть ушлые, уходят, прячутся…
Но заверения ярого рыболова меня не убедили, и я с большим трудом, сославшись на близкий юбилей, взял лицензию на отлов нескольких красных рыбин. Дымыч обрадовался:
— Снасть у меня всякая есть. Можем и сетью-донкой пройтись.
— Нет, Дымыч, — гасил я его пылкость. — Донкой — неинтересно, азарт не тот. Будем на крючки…
На Иртыше
Сперва за весла взялся Дымыч — лодка своя, привычно. Его длинные, с внушительными кистями руки словно были предназначены для такой работы — грузная плоскодонка заметно стала отрываться от берега в особняках коттеджной застройки, придавившей к широкому логу ветхие домишки старой деревни, точнее, то, что от нее осталось.
Оба берега Иртыша, и особенно в редких по красоте местах, в горячечной спешке захватывались людьми с достатком — на многие десятки, даже сотни километров, и разоренные перестройкой деревни отступали перед нашествием этой новой, напористой и наглой жизни, уходили в небытие…
И двор Дымыча уже подперли два особняка, и я с тоской думал: как же он будет жить, когда не мытьем, так катаньем, не соблазнительным кушем, так угрозой принудят его — человека, корни которого в этом крутом береге, уступить свое крестьянское поместье? Думал и переживал, знал заранее свою правоту…
С реки взору открылись живописные увалы, утыканные сосняком и оплетенные по впадинам плотной порослью боярки, рябинника, липняка, вперемежку с малиной, шиповником, ежевикой… Течение завертело вокруг лодки буруны, заиграло тяжелой плоскодонкой, сваливая ее с бока на бок, с носа — на корму…
И только тут, на воде, в непосредственных объятиях реки я ощутил ее истинную мощь, ее буйное устремление в дальние просторы, как-то по-иному осознав глубочайшую вечность этого явления — с берега, издали, Иртыш, хотя и величав, но его могущество скрыто…
Жилы на руках Дымыча набухли, обвили выступы мышц, бугристые суставы пальцев побелели, и хотя лодка билась наперекор кружевным завихрениям, все же видно было, как ее сносит далеко от приметного островного мыска, против которого мы отчаливали.
Тишина, теплынь, слабый шелест волн…
Перехватив у Дымыча тяжелые весла, я сразу почувствовал власть реки над собой, хотя и напружинивался всем телом. Стало не до созерцания. Малейшие уклонения лодки вверх-вниз, ее порыск в ту или иную сторону, легкая дрожь под тугим напором воды — ощущались, как ощущаются нюансы лошадиного хода в седле.
И хотя я старался, выжимал из своих мышц все, плоскодонка явно предпочитала моей силе силу реки и медленно отклонялась в сторону течения. Большего я дать не мог, и Дымыч, заметив это, скоро снова взялся за весла…
Забитый ольшанником и вербняком остров потемнел и оплавился сомлевшим к вечеру жаром, когда мы вытянули лодку на мелкий песок пустынного берега.
— Здесь и будем табориться, — с прищуром оглядев берег, словно отштамповал низким голосом Дымыч. — Палатку на юру растянем, там комарья поменьше, продувает…
Река держала прохладу, а с берега, с напекшихся за день глинистых плешин поплыл зной, плескаясь и в без того залитое потом лицо, — наработались мы оба веслами до дрожи во всем теле.
— Ты давай шмотки выноси на бугор и палатку ставь, а я закидушки кину, — загорелся нетерпением Дымыч. — Пока то да се — глядишь, и на уху поймаю. — Он ухватил увесистую сумку со снастями и наживкой и, сбросив резиновые чуни, почти побежал по прибрежной отмели.
Мне процесс заброски удочек-закидушек был знаком — приходилось когда-то на них рыбачить, и все же по-доброму я позавидовал Дымычу, понимая и его спешку, и его особый настрой.
Оглядев дали, уплывающие в степь, тихий берег, я принялся за дело, не замечая ни прелестей природы, ни ее звуков…
Пока переносил вещи и ставил палатку, солнце ушло за тот высокий берег, окантовав и особняки, и хилые дворики деревни, и ершистые увалы жаркими ризами. Река покрылась тончайшей мельхиоровой проседью с бирюзовыми переливами. Остров натянул черноты, смазал свои очертания, заслонив дальний берег. Заклевали открытые места комары, хотя легкий ветерок и плыл от реки…
С уловом
Дымыча не было. Кричать ему не стоило и, приминая кроссовками сухую прошлогоднюю траву — новая еще не поднялась высоко, я пошел к протоке. Еще плясали на воде светлые блики, но уже подкрадывалась рыхлая серость сумерек, размывала дали. Ощутимо пахло сырой глиной и сосновой корой.
Спустившись к воде, я заметил вдали копошившегося Дымыча и пошел к нему, вдавливая обувкой влажный податливый песок. Рогатулины удочек-закидушек, окрашенные белой краской, четко виднелись по урезу воды вдоль всего берега где-то через каждые полсотни шагов. Хребтины их резали воду, уходя в глубину.
Я решил проверить первую удочку и осторожно, не торопясь, стал вытягивать снасть, укладывая леску хребтины на плотный песок, зализанный накатной волной. Каких-либо сопротивлений, похожих на метание попавшейся рыбы, не чувствовалось. Лишь ощущалось биение концевого груза по неровностям дна.
Но когда заныряла в воде завязка из белой проволочной обмотки, за которую обычно закидывают снасть, что-то сероватое и длинное мелькнуло в замутненной ряби волн, и в следующий миг я различил стерлядку, показавшуюся в первый момент с полметра. Вяло изгибаясь жучковатым телом, она бултыхалась в воде, поднимая глинистую муть.
Дрогнуло в ознобе сердце, и я не рывком, но быстро, вытянул рыбину на песок. И тут, хватив воздуха, стерлядь забилась, опрокидываясь с белого брюшка на бока, на спину, бороздя зазубринами жучек податливый песок. Я знал, насколько остры эти костистые образования на боках и спинке стерляди, и осторожничал, боясь поранить о них руки.
Придерживая рыбину ногой,я стал махать Дымычу, который, заметив мой зов, заторопился, почти побежал. В руке у него я тоже заметил увесистую стерлядку.
— Во, вторая уже! — крикнул Дымыч, сияя лицом. — Первая сидит на кукане. В ход попали, так что давай вертеться! Ты бери на себя пяток первых закидушек, а я — остальные… — Он с ловкостью жонглера освободил от крючка вытянутую мною стерлядь и сунул мне пенал с червями. — Вот тебе насадка — работай. Я этих на кукан посажу, у столбика, — рыбак показал на чернеющий в кустике травы едва приметный штырь. — Маскирую на всякий случай, — пояснил он.
— А как же уха? — не разделил я его горячности.
— Потом, — отмахнулся Дымыч, — сейчас не до нее. Надо ловить, пока рыба идет, не упускать время, а там видно будет. Может, всю ночь придется крутиться… — Это он уже говорил на ходу.
Насадив дождевых червей на крючки закидушки, я раскрутил снасть над головой и послал в глубину протоки метров на сорок. Шлепнув грузом и вспыхнув всплеском брызг, она ушла в воду. Лишь ближняя ее часть, у рогатулины, белела, натянувшись течением до тонкого дрожания. Подняв пенал с червями, я пошел ко второй закидушке, все так же утопая чуть-чуть во влажном мелком серебристом, отмытым долгим прибоем песке.
Ночная рыбалка
Звездочки заискрились на фиолетовом небосводе. Костры замигали по другому берегу реки и на острове. Наша сторона потонула в рассеянном мраке светлой июньской ночи.
Где-то в заливных лугах, закрывающих проезд и проход к этому голому и пустынному берегу, забились в трескотне коростели, зашлись в однообразном посвисте погоныши, а совсем близко, у черноты палатки, бойко заиграл перепел. Звуки эти будоражили, поднимали в душе светлые чувства воспоминаний о давно ушедшей молодости, юных годах, когда эти зазывные крики токующих птиц сливались в общем гвалте, глуша и переливы уличной гармошки, и смех, и веселые голоса гуляющей молодежи. Теперь лишь в отдельных местах вздрагивает ночь от этих живых звуков…
Крючки второй закидушки оказались пустыми, с объеденными малявками червями — и третьей, и четвертой, и пятой… Пока прошел в спешке туда-сюда, да по песочку, с полкилометра и «поплясал» вприсядку у каждой закидушки, ноги отяжелели и спина засигналила слабой болью.
Снова первая снасть поплыла легко, и я напрягся, ожидая добычу. И вот она — опять острорылая стерлядь в легком, почти игровом скольжении гибкого, округлого тела вынырнула на мели. Резкий рывок в сторону, но умелый рыбак учитывал, какие поводки вязать — стерлядь лишь перевернулась пару раз в накате, но не сошла с жала крючка.
Я знал, что твердая стерляжья губа, в отличие ото рта других рыб, никогда не порвется, сколько бы острорылая ни сидела на крючке, и не торопился, снимал добычу спокойно, защищая руки концами рукавов.
Когда я подошел к кукану, там уже сидело с полдюжины приличных стерлядок — почти лицензионная норма. Удача шла в руки. Это даже признал Дымыч — опытнейший рыбак, сызмальства на реке, с удочками.
— Раньше-то, по молодости, два десятка мерных стерлядок вытянуть ничего не стоило, — отвлекся он в перекуре, когда мы сошлись вместе после очередной проверки снастей. — Теперь полдесятка считается удачей…
Встреча с сетевиками
Зло рыкнул мотор где-то у острова, задавил все живые и неживые звуки, потянулся рокотом в нашу сторону.
— Это сетевики гонят к нашему берегу, выбирать рыбу будут: тут глухо — ниоткуда не подлезешь со стороны поймы, потому и безопасно.
Но лодка, ее черный хищный силуэт четко виднелся в быстром движении поперек протоки, двигалась прямо к нам.
— Отойдем от кукана подальше, — подтолкнул меня крепким локтем Дымыч, — мало ли что.
Мы медленно двинулись от закидушек к мыску, срезанному обвалом в высокий весенний паводок. Булькнув напоследок выхлопом, моторка воткнулась в песок. В лодке — двое бритоголовых. На носу лодки — куча мокрой сети с белыми прожилками пойманной рыбы.
— Мужики, закурить не найдется? — пробасил тот, что сидел за рулем.
Дымыч потянул из кармана пачку дешевеньких сигарет.
— У меня только такие, если устроят.
— Сойдут, — высокий выпрыгнул на песок. — Рыбу не купите? — Он приглядывался ко мне. — Стерлядь клевая и пара корышей есть.
— Сами ловим, — вел разговор Дымыч. — На тот берег гоните, там всегда покупатели будут.
— Знаем. Да рыба прет, не хочется время терять.
— На островной тони цедите? — поинтересовался Дымыч.
— Где же еще? Сюда, в протоку, вчера сунулись, и сеть на топляках оставили.
— Тут так, не чисто…
Я слушал их неторопливый разговор и думал, что коль пошли на этом деле деньги, то задавят в Иртыше красную рыбу, и неприязнь к этим молодым самоуверенным людям потянула из души горечь.
— Инспекции не боитесь? — не выдержал я. Парень глянул па меня с некоторым недоумением.
— Мы с «крышей»: и вчера, и сегодня положенное отдали…
Плыли по воде блики, мягко бились редкие птичьи голоса в пойме, текла теплая осветленная заревыми разводами ночь молодого лета, и невеселые мысли давили сознание: минует еще какое-то время и если все пойдет таким образом, как идет, то ничего отрадного не услышится и не увидится…
Ушла рокотливая моторка, перестала ловиться стерлядь: круга три я сделал, вытаскивая пустые закидушки, и, наломавшись, мы с Дымычем развели костерок из прихваченных с собой сухих березовых дровишек и заварили уху.
— Вот я все думаю, — пустился в рассуждения Дымыч, — почему таков человек: давит не только сам себя, но и все живое по-волчьи, в беспределе? А ведь в отличие от зверя ему ум даден.
Горячая уха располагала к мечтам, и я вяло отвечал Дымычу, стараясь не думать о зле, черных делах — такового и в городе хватало. Хотелось как можно больше взять в душу всех этих звуков, запахов, красок, запомнить увиденное, задержать его в воображении на долгое время, чтобы память хранила чистоту дивных мгновений про черный день и тешила сердце радостью воспоминаний.
Но тревога за разоряемые деревни — истоки той духовности, которая еще как-то осветляет нас, за таких людей, как Дымыч, за природу, хотя и утонула в глубине души, но жила там, билась тонкой горечью. Текли минуты, текла ночь, текла жизнь…
Лев Трутнев, г. Омск
Этот рассказ под названием «Особый настрой» был опубликован в нашей газете «Охотник и рыболов Сибири» в июне 2009 года.
