Поликарп Карпович Пугачев, или по-деревенскому «Пугач», родился в лесу под телегой. «В тот день, — рассказывала его мать, — возила я частокол для изгороди на ручной тележке. Отец твой топором рубил мелкий осинник, да укладывал его возом, а я, запрягшись в лямки, везла его до дома. Дом у нас в то время в лесу стоял. Подсобное городское хозяйство «Трест столовых», маленькая деревенька, располагалась от нас неподалеку. Весна в тот год стояла ранняя, жаркая, к обеду я устала, дай, думаю, отдохну немного. Только подошла к березке, ноги у меня и подкосились. В общем, привез нас твой батя на той тележке домой двоих. Ты первое время тихонький был, послушный. Это потом стал неугомонный, да по лесу начал мотаться почем зря».
Поликарп Карпович улыбнулся: «Я и правда, как с месяц один в лесу надикуюсь, мне надо хоть с недельку кому-нибудь в уши пожужжать».
Интересный напарник
Таким подручным слушателем у него при многодневных походах в лес часто оказывался я. Сам любивший что-нибудь порассказать, я же целые дни слушал и слушал неторопливый говорок Карповича. Привалившись где-нибудь у пня, запивая чайком лесной обед, я пытался вставлять в разговор какую-нибудь фразу, но у меня это плохо получалось. Чаще я от души хохотал, поддакивал, кивал головой: «ну-ну», «вот, блин» и так далее.
В общем, всячески поддерживал его рассказ. Когда же мне удавалось вставишь слово, я спрашивал в шутку:
— Карпыч! Ну, вот было бы у тебя много-много денег, что бы ты купил?
Он тупо уставлялся на меня. Потом, слегка засияв, отвечал:
— Водку, чего еще-то?
— Нет, Карпыч, — я серьезно смотрел на него, — не водку бы ты купил…
— А что?
— Ты бы купил, Карпыч, тысячу ушей, и чтобы они тебя только одного и слушали.
— Дурачок! Чего разлегся-то как дома? Вставай давай да пошли. Ты слушай, Никола, готовое; пока я живой, — беззлобно огрызался Карпыч.
Мы надевали рюкзаки, вешали ружья на плечи и начинали очередной переход, а значит, и очередной рассказ. Я не переставал удивляться. Пятый год вместе охотимся, бывает, по месяцу в лесу живем, и ни разу он не повторился, ни разу с мысли не сбился, и, по-честному говоря, слушать его было интересно. Всегда в его рассказах был юмор. А с его героями случалось что-то необычное.
— Батя мой, — гудел голос Карпыча, — за всю свою жизнь из угла в угол ружья не переставил, а я, блин, уже до школы пацаном всю тайгу вокруг облазил. Где щерба, где медунки, кисличник, пучки, ягоды, грибы растут — хоть ночью разыщу. Вся детвора деревенская в школу идет, а я сумку под школьное крыльцо закину и — в лес березовый сок пить, корни саранок (они еще «царскими кудрями» называются) да кондыки копать — жили-то впроголодь.
А то бурундучка поймаю да на уроке в классе потихоньку выпущу: крик, шум, визг, пока его поймаем — половина урока проходит. Польза, конечно, была — весь класс спортом занимался. Довольны, конечно, все бывали, кроме учительницы.
В общем, четыре класса я прошел да два коридора пробежал, а потом надоела мне учеба так, что в школе не удержать. Брала мать моя веревку в руки не раз из-за этого, но все без толку. Работать я пошел. Свиней пас, коров, овец, лошадей, а потом окончательно к охоте пристрастился. Я же двадцать пять лет штатным охотником проработал. Весь север с ружьем прошел, живоотловом зверей и птиц занимался. И соболя, и глухаря, и зайца отлавливал. Вот случаи интересные были у меня в жизни, Николай, ты послушай!
Я, конечно, слушал, подбадривал его, как мог: давай, Карпыч, соври еще чего малость! Тот испытующе на меня взглядывал, размышляя, послать ли меня куда следует или пока не отвлекаться. Я, не дожидаясь, закидывал ему:
— Как ты думаешь, Карпыч, куда сегодня зайцы подевались?
Карпыч, недовольный, что я его перебил, ворчал:
— Ты вроде бы умный, а вопросы дурацкие задаешь. Не слышишь что ли, как лист сухой под ногами шумит? Был бы ты зайцем, сидел бы ты в кустике, на бугре, да когда в тебя еще из ружья целятся, или нет?
Я пытался исправиться миролюбиво:
— Да нет, конечно. Ну, давай, Карпыч, ты что-то про живоотлов хотел интересное рассказать?
— Слушай, Николай! Теща меня вообще любила!
История с соболем и котом
После такого заявления я довольно неестественно и погромче обычного кашлял. Он, не оборачиваясь ко мне, слегка поправлялся:
— Ну, может уж, не так любила, но сильно мне не вредила. Я тоже ей ничего плохого не делал. Пусть, думаю, живет. Все равно я все лето на рыбалке, а зимой — на охоте. Тем более звала она меня по имени — полным Карпом или Карлушей, а не то, что некоторые в нашей деревне — Полукарпом недоношенным или Пугачем. Полный Карп мне все-таки нравится больше. А я ей за это прощал привычку чихать со взревом. Бывает, так с утра чихнет, что куры, за ночь поотвыкшие от таких нежностей, с перепугу через соседний огород перелетали. Ну да ладно, думаю, чихай, старая, на здоровье. Не так уж долго тебе чихать остается.
Ты, Николай, сильно-то не лыбься, дело-то серьезное у нас вышло. Она чуть ли не год со мною не разговаривала после. Стали меня в то время мои детишки донимать сильно: «Принеси, папа, нам соболька живого из леса, да принеси», «Папа, да папа». Короче, поймал я в ловушку здоровенного соболя. И принес его с орудием лова в рюкзаке домой. Потешу, думаю, детишек. Их тогда у меня еще пять человек всего было.
Ну, и потешил. Рюкзак на стол поставил. Приготовьтесь, говорю, дети, к подарку. Дети уселись на лавку в ряд, а теща — «пила старая» — в это время на кухне блины пекла и, как на грех, одела на себя новое крепдешиновое платье — мой подарок на Престольный праздник. Подошла она тихонько сзади. И, как гусь на зарево, дивится на мой рюкзак. Любопытство, как говорится, не порок. Глазки — как прожектора, круглыми сделала.
Так вот, Никола, открываю я, значит, рюкзачок свой, а самому так приятно и радостно на душе от забавы. У детворы моей глазенки разгорелись, а у тещи даже челюсть нижняя чуть-чуть приотвисла. Ну, говорю, радуйтесь, дети! А соболь, скотина лесная, как махнет из рюкзака моего! Прямо с ловушкой на ноге прыгнул на кота Ваську. Васька — это кот сибирский, у нас жил, здоровенный котяра такой, другая собачка меньше будет. На сметане да на мясе отъевшийся. Этого добра тогда у нас всего в достатке было.
Вот котик и спал крепко на лавке после обеда. Как раз шли рождественские праздники, коту, как и всем нам, объедаловка была полнейшая. Он спокойно во сне разглядывал мышей в свой кошачий «голубой экран», а когда соболек на него с ловушкой-то прыгнул, не знаю, что кот себе возомнил. Знаю только, что домашние животные диких очень боятся, так вот и Васька наш при этом как закричит дурниной и прямо на тещу прыгнул.
Вцепился в нее когтями из всех своих кошачьих сил. Затем, не понимая спросонья и со страха, что с ним сделали, он полез по теще наверх, как по елке, сильно крича и царапаясь. И тут случилось с ним в этот момент большая-большая неожиданность, какая приключается часто с испуга у котов и медведей.
Сильно навредив платью и всему внешнему виду моей тещи, он оттолкнулся от нее, мазнув своим мерзким мокрым хвостом по лицу и шее, прыгнул на дверной косяк и, дурно заревев два—три раза, выпучив глаза, укоризненно глянул на нашу ошарашенную компанию и, сдохнув, упал с косяка на пол. Сердце его не выдержало такой резкой нагрузки.
Так неожиданно живущие в нашем доме мыши и крысы остались без своего предводителя, а на тещином крепдешиновом платье — ничем не выводимые темные пятна. Теща после этого не разговаривала со мной целый год до следующего Крещения и платье больше не одевала. Хотя, подумай, какая моя в этом случае вина?
…Так за разговорами к вечеру оказывалось позади 30—35 километров пройденного пути. Менялась местность, менялись темы его рассказов: от необыкновенных приключений на таежных тропах до веселых встреч на деревенских вечеринках с бойкими девчатами или о людях, наделенных необычайной силой и способностями, оставивших о своих делах неизгладимую людскую память, но неизменными были в его рассказах врожденный юмор и ирония.
Николай Шилов
Этот рассказ был опубликован в нашей газете «Алтайский охотник и рыболов» в феврале 2008 года.
