Незадолго до распутицы я затеял рискованное путешествие к верховьям васюганской реки Тары, где при бобровом заказнике жил старик. По рассказам, это был человек редкой, одинокой судьбы.
Проводник
В глухой деревушке — последней на пути к зимовью старика — мне указали дом на отшибе, хозяин которого мог помочь: он заготавливал лес для какого-то степного совхоза и держал двух лошадей. Едва я шагнул за высокую калитку, как навстречу молча понеслась крупная, с телка, белая лайка. В двух прыжках от меня ее словно поймал за ошейник негромкий, властный окрик:
— Белый — место!
Собака выгнулась, с подвывом зевнула и пошла к конуре, возле которой хозяин двора — рослый, сутуловатый. Мужчина соскребал вытаявшие навозные глызы.
— Слушаю, — прервал он мое деликатное молчание, продолжая орудовать лопатой и изредка взглядывая на меня исподлобья — как всякий, у кого сутулы плечи и набычена голова.
Настроенный для разговора в иной обстановке (в рюкзаке у меня взбулькивала только что купленная бутылка), я объяснял просьбу долго, путано, что-то обещал, хвалился связями в городе. Наконец, опустошенный и вспотевший даже, замолк. Незнакомец не отвечал, лишь лопата его дребезжала, скрежетала об лед.
— На вершнях можешь? — неожиданно спросил мужчина.
— Верхом-то? — воспрял я духом. — С удовольствием!
— Ехать-то семь верст до небес и все лесом. Зад набить — удовольствия мало, — возразил хозяин.
Сборы не заняли и получаса.
— Так и быть, свезу тебя к бобылю на «конячем такси», — сказал проводник, выводя на улицу оседланных справных меринов.
Я снова принялся было уверять, что найду способ отблагодарить за услугу, но мужик, хитровато подмигнув, спросил:
— А, можа, мне нет резона квитаться? У меня, можа, больше капиталу, коли вся деревня в должниках, а? Задача? Да ты не ломай заздря голову, шуткую я. А к Бобру — это мы деда так кличем — и сам давно лыжи вострил. Посмотрю там лес да животинку, — с этими словами проводник легко взметнулся на затанцевавшего коня. В лохматой росомашьей шапке, с «тулкой» через плечо мужик стал похож на черкеса…
Поездка по весеннему лесу
День выпал нам тихий, яркий. На солнцепеках таяло. Перед глазами уже который час все плыла, покачиваясь и слегка кружа голову, таежная глубинка. Мы петляли по едва приметной на осевшем снеге тропе: огибали непролазные тальниковые согры; как в тоннель ныряли в сумрак темного, с застоявшимся холодом, соснового ряма; одну за другой одолевали гулкие осиновые пади.
Такой глуши я еще не видел. На тропе все чаще вставали буреломы, лошади пугливо фыркали и оступались, косясь на черные, по-медвежьи вздыбленные выворотни. Проводник, заметив, как Белый принюхивается к ямкам чьих-то крупных следов, придержал лошадь.
— Сохатый шел, вчера…
О лосях проводник знал все. Рассказывал о них охотно, с уважительными нотками. Оказалось, что семейка разлапистых пихт — не что иное, как «лосиный шалаш»: под ними звери пережидают непогоду. Впервые увидел я измочаленную обшмыганную осинку — об нее сохатый очищал нависавшую на глаза кожу, слезшую с роговых шишек…
Перед спуском в глубокий лог остановились. Пока кони отдыхали, переминаясь с ноги на ногу и тяжело вздыхая, мы молча оглядывали неожиданно открывшуюся панораму дебрей. Взгляд заманивала бурая, катящаяся к синей дымке горизонта волна. Распластанная под небом тайга была непроницаема и дремотна.
Вдруг откуда-то сверху пролился жутковатый вибрирующий звук. Он мгновенно заполнил лог и видимое окрест пространство, как бы окрасив все сущее в свои мрачноватые тона. Звук этот мог принадлежать только небу. Мне понадобилось какое-то время, чтобы освободиться от наваждения и, запрокинув голову, заметить одинокий, парящий над нами силуэт черной птицы. Ворон устало замахал крылами и снова уронил гортанный вибрирующий звук, отдаленно напоминающий удар о тавровую балку или длинный рельс.
«К-р-р-ан», — донеслось уже с той стороны лога. А следом — будто эхо, будто вздох — по вершинам деревьев прошелся слабый шум и затих, чтобы начаться снова — уже крепче и непрерывно. Но даже и без этого, потянувшего от ближней тучки ветра, все вокруг встревоженно очнулось, напряглось, приняв на простертые антенны веток загадочный крик птицы, летящей неведомо куда.
Проводник тоже следил за удаляющимся вороном. Красное горбоносое лицо его было внимательно и строго.
— Как называется этот лог? — спросил я.
— Чуул, — выдохнул проводник и тронул поводья.
«Чуул, Чуул», — снова и снова мысленно повторял я в пути, пока слово это не зазвучало само, рождаясь от всего, что тут случалось. Чу!.. Осина в логу рухнула… Филин заухал… Волк пожаловался луне на судьбу — чу-у-у-ул…
Радужные мечты и отталкивающая реальность
Мы уже спустились на дно лога, когда ветер, начавшийся наверху, подул с удвоенной силой. Кроны берез и осин задвигались и зашумели. Тысячеголосые звуки их, многократно отражаясь в склонах, слились в неясное, накатывающее с порывами ветра гудение. Казалось сам Чуул, словно утроба гигантской трубы, затянул свою бесконечную кручинную фугу.
Слушая лесные хоралы, я улавливал в их раздумчивом гуле то гневный ропот, то грозную решимость какой-то мощной, едва удерживаемой силы. «Да это же весна идет, сокрушая ледовые оковы и обновляя землю, — пришла мысль. Мне стало хорошо и радостно под этим солнечным штормом. — Эх, пожить бы тут всю весну, попить снеговицы и березового сока, встретить зарю на глухарином току, — размечтался я. — Проводник намекал, что знает, куда слетаются мошники».
Я все более благодарно думал о человеке, едущем впереди. Во все, что видел в этих заповедных чащах, вписывалась его крепкая, нагретая солнцем спина, все удостоверивал внимательней, хозяйский глаз. «Хорошо бы поближе сойтись с таежником, перенять его лесную науку…» — подумалось мне.
Засмотревшись на спутника, я не сразу понял, куда вдруг мы попали. Глаза, стоило отвести взгляд от спины проводника, затопило яркое серебристое сияние. Сверкало все — и чистейший выпавший ночью снег, и мельтешащие девственно белые стволы берез. Деревья были без крон, как свечи. Они перемещались, рябили, горели. Я едва не вскрикнул от этой пляски свечей, от их пронзительно-радостных вспышек. В свете таком должно быть рождаются ангелы…
И не хотелось мне признавать, что ослепительно белая светомузыка — реквием березам, погибшим от низового пожара. Через год-другой вслед за кронами упадут и эти пилоны… Блюдце укрытой снегом гари было небольшим. Впереди уже надвигался густейший, но все же прозрачный живой березняк, в котором отчетливо темнело чье-то гнездо, а рядом — два еще более черных и редких силуэта сидящих птиц.
Я взглянул на них мельком, решив, что потом внимательнее рассмотрю потом, и обернулся назад, к уплывающим хороводам свечей, к их прощальным сполохам. Конь мой почему-то остановился — и четвертованные березы замерли, их световой эффект пропал. Я уже поворачивал голову вперед, когда среди ясного неба ударил раскатистый, оглушительный гром.
Мне не верилось происходящему: ближняя черная птица, ударяясь о ветки, и как бы нехотя упала вниз. А вторая, ворониха, вскрикнув, спикировала к убитому, но в метре от земли взмыла и кругами полетела прочь. А проводник? Я не узнал его. Победно вскинув ружье, он осклабился, и на солнце холодно сверкнули стальные коронки.
— Зачем? — хрипло вырвалось у меня. — Почему ты застрелил ворона?
Проводник досадливо обернулся и заговорил, вновь возбуждаясь от удачи:
— Давно за ним охотился! Вреднючая птица! Бывает, стрелишь сохатого — а ворон тут как тут. За километр падлюка свежую кровь чует. Орет на весь рям и кругами, как наводчик, летает. Только что ракеты в тебя не пуляет. Ну, этот егерев пособничек спекся… И до подруги его руки дойдут. Вот доберу-усь до нее! Но!..
Больше мы ни о чем не говорили.
Юрий Рямов, Новосибирская область
