Мне было лет 7—8, когда затих последний выстрел на Кавказе, последний защитник родного края бросил свою длинную винтовку, кривую шашку и широкий кинжал и был объявлен мирным (хотя пословица: «Днем мирный — ночью дурный», долго еще оправдывалась, как нельзя лучше). Итак, Кавказ фактически перестал существовать: он был покорен русскими и стал русской провинцией; но в непроходимых дебрях, на дне темных ущелий, на берегу едва приметного ручья еще ютились аульчики хакучей, сакли в 3—4, да бродили шайки не то хаджретов, не то русских разбойников; но и это все исчезло как-то само собою.
Изобилие зверя и пернатой дичи
Тихо и глухо стало в горах: часть черкесов выселилась на плоскость левого берега Кубани, другая… ушла в Турцию. Опустели и обезлюдели горы. На месте аулов остались одни пепелища, обгорелые столбы, полувырубленные сады да кладбища. Затих гром сражений, потухли маяки, смолкли тихие и грустные напевы вольных сынов гор.
Но другая жизнь еще кипела в горах, там в изобилии водились: медведи, рыси, волки, шакалы, лисы, куницы, барсуки и дикие коты, изредка встречались пантеры, а по рекам ютились выдры, кабаны, олени, серны, козы ходили табунами; дальше, у снеговых гор, держались: зубры, туры и горные индейки. Из птиц в громадном количестве водились фазаны, перепела… а сколько перелетной дичи!..
Весной, бывало, стон стоял в воздухе от крика, писка, щебетанья, воркованья и кряканья. Разные породы уток, куликов, гуси, лебеди, пеликаны, журавли нескончаемыми треугольниками (ключами) тянулись к северу.
Выйдешь ночью на двор: небо темное, глубокое, по нем густо рассыпаны яркие звезды; в воздухе ничего не шелохнется, на земле какая-то торжественная тишина, а там высоко-высоко, миллионы птичьих голосов перекликаются, замирают и вновь перекликаются, и несется этот нестройный, но чудный, хватающий за душу гимн на землю. И невольно приходят на ум слова великого поэта: «Тогда смиряется в душе моей тревога, тогда расходятся морщины на челе»…
Дичи было много, а охотников почти не было. И вот, когда сошли с кровавой арены все эти имамы, наибы, мюриды, абреки и хаджреты, утихла боевая кипучая жизнь, исчезли лихие набеги и налеты, миновали всевозможные экспедиции в горы, — люди, которым эта мирная, спокойная жизнь была не по душе, стали развлекаться охотою. В числе охотников чуть ли не первым был мой отец.
Родные места
Станица Сев—кая, окруженная с двух сторон лесом и огибаемая с третьей рекою Убин, находилась верстах в 8—9 (8,5—9,6 км. — Прим. редакции) от северного склона хребта. Дом наш особняком стоял на южной окраине станицы. Он был построен на горе. Чудный вид открывался из окон: ровный, как стол, луг тянулся в длину верст на семь (около 7,5 км. — Прим. редакции) и в ширину версты на три (3,2 км. — Прим. редакции); почти в самом центре его возвышался громадный осокорь, и его избело-зеленая шапка, как гигантский зонтик, покрывала площадь аршинов 25—30 (около 18—21 м. — Прим. редакции) в диаметре; осокорь этот назывался у черкесов-шапсугов «Святой».
А во всю длину через луг, разрезывая его на две ровные половины причудливыми зигзагами, извиваясь змеею и блестя, как сталь на солнце, протекала, правда, не глубокая, но всегда светлая и прозрачная горная речка; берега ее живописно окаймлялись бордюром из серебристых белолисток ольхи, верб и гигантских осокорей.
Стаи рыб привольно грелись на поверхности. От весенних дождей река сильно разливалась, и в низменных местах разлив доходил до трех верст шириною; луг перед домом превращался в море и по нем, подбрасываемый саженными волнами, неслись вывороченные с корнями вековые деревья, а над поверхностью этого моря с криком кружили стаи чаек.
После разлива вода до осени задерживалась в ериках и падях, образуя «лиманы», в которых ютились дупеля, бекасы; а где эти места прорастали черноклепом, там до самой зимы держались вальдшнепы; справа и слева тянулся по грядам лес, а впереди, на самом горизонте, зубчатою, синею стеной поднимался первый хребет Кавказских гор с вершиною Собер-Баш, формою напоминающая скирду сена и пользующаяся одинаковою репутацией с Лысой горой.
Помню, бывало, пойдет отец на охоту в ближний лес с гончими, стоном стонет лес, надрываются гончие, изредка грянет выстрел, прокатится эхо и замрет, прозвенит серебряная трель охотничьего рожка и опять заливаются гончие.
Жадно прислушиваюсь я к этим звукам; а в воздухе тишина, по лазурному небу плывут на север клочки белых тучек, тянутся синие горы, лес блещет своим убором; на золотисто-желтом фоне дубняка резко выделяется своими палевыми листьями белолистка, перевитая темно-пурпурной гирляндой дикого винограда; вон в стороне ярко-красная груша, а вон группы зеленеющих топольков; река, словно расплавленное серебро, блестит под ослепительно яркими лучами: где-то высоко-высоко звучит песня журавлей; тихо летит белая паутина, на всем лежит печать тихой грусти.
И, все ж таки что-то неотразимо чарующее есть в этой картине. Я ее люблю более всего… Чем-то задумчиво-мечтательным веет вам в душу с этой блестящей реки, с этого голубого неба. Я весь переношусь туда, где раздаются выстрелы, где слышится лай гончих, под сень вековых гигантов-дубов, и сердце как-то и сладко, и больно сжимается; всю душу захватывает неизъяснимо-приятное чувство.
Перед охотой
Стояла чудная погода, такая, какая только в это время, кажется, только и бывает на Кавказе. Голубое небо, яркое солнце, приятная теплота — все это манит в лес, степь, горы, — одним словом, подальше от этих мелочей житейских, этой прозы, и мой отец уже раза два-три подходил к коновязи, о чем-то оживленно говорил с конюхом Мельниковым, и до моего слуха долетало последнее приказание отца:
— Только скажи, чтобы скорей! — крикнул он, когда Мельников был уже у ворот.
— Куда ты, Прокофий? — спросил я его.
— А вот папаша Сляренка требует.
— На охоту?!
— Да то куда ж? Больше ведь некуда.
Как электрический ток, пробежала дрожь по жилам и замерло сердце. Я знал, что раз зовет отец Сляренка, то это уж верный признак, что будет большая охота. Я со всех ног бросился к отцу и выпалил:
— Папа, и мы с вами. — Я ходатайствовал и за себя, и за брата.
— Куда это? — спросил он, улыбаясь.
— На охоту.
— Я рано еду.
— Ну и что же?
— Если не проспите, то хорошо!
Явился Сляренко.
— Здоров, Алексей! — встретил его отец.
— Здравия желаю, ваше благородие!
— Вот что, брат, завтра чуть свет поедем в Сенокос, надо так успеть, чтобы, как только солнышко станет всходить, чтобы быть уже на месте.
— А вы не пойдете в город?
— Нет.
— Ну, и слава Богу!
— Надо сказать Головченку, Лишуте и обоим Болковым. Не знаю, дома ли они.
— Дома, дома, я сегодня видел обоих. Сяду на Красавчика и во весь карьер пойду.
У моего отца были лошади Орлик и Красотка, и у всех охотников были Орлики, Орлицы, Красавчики и Красотки.
— А молодые господа пойдут или нет?
— Обоих беру, — улыбнулся отец.
— Глядите, В., — обратился он уж прямо ко мне, — ежели промажете, то получите три горячих!!!
— Ну вот, в такую большую, да промахнуться! — ответил я задорно, но не без внутреннего страха, а что, как и в самом деле промажу по козе: хотя убитая раньше в гаю коза вселяла надежду, что авось если придется стрелять, то отчего и теперь не свалить козы…
— Ну не скажите! Вот и папаша знает, как Головко на той недели с пяти саженей (примерно с 10 метров. — Прим. редакции) по стоячей цели промазал…
Около часу еще отец и Сляренко судили и рядили, как и откуда начать охоту, вспоминали прежние охоты и разные курьезы, случавшиеся на них. Я с замиранием сердца слушал эти рассказы и перед моими глазами рисовались чудные картины. Я только не мог понять, как можно так невозмутимо спокойно, попивая чаек, передавать такие захватывающие душу сцены.
Наконец, все распоряжения окончены и пора спать. Начинающее охотники поймут, что я чувствовал, лежа в постели: кровь то бросалась в голову и молотком стучала в виски, то приливала к сердцу и заставляла его радостно трепетать.
Не спится. Одеваюсь, выхожу на двор. Чудная ночь! Яркие звезды; кругом ничем не нарушаемая тишина, воздух свежий, здоровый. Чуть-чуть веет восточный предрассветный ветерок. Я сел на крыльце и замечтался. О чем тогда мечтал, Бог знает; помню, что центром моей мечты была предстоящая охота, а по ней, как по канве, быстро вышивались пестрые узоры.
Вот где-то в другом конце станицы запел петух; слабый крик его чуть-чуть донесся до моего уха; вот другой, третий, еще, еще, и вся станица огласилась криком; где-то залаяла собака, послышалось мычание коровы, но люди еще спят. Вдруг возле ворот послышался конский топот и в предрассветной темноте вырисовался всадник; вот он слез с коня, отворяет ворота и вводит коня во двор; на нем остроконечная шапка и за плечами ружье.
— Кто тут такой? —обращается он ко мне. Я по голосу узнал Головченко. — Это вы, юный барин?
— Я.
— А что? Никого из охотников еще нет? А папаша встал?
— Никого нет еще, ты первый.
— Чего ж они так «барятся»? Уже не рано; давно пора ехать. — И в голосе его слышатся нетерпение и досада. — А вы что тут делаете, юный барин?
— Ничего, вот так сижу тут и смотрю: ночь-то такая хорошая, что и спать не хочется.
— А и правда одно слово — «Божья ночь». Так и лег бы и на звезды любовался.
Живописная картина
Подъехали еще несколько охотников, посыпались шутки и остроты. Подали самовар. Напившись наскоро чаю и закусив, мы тронулись в путь через станицу. Кое-где в окнах блестели огоньки, изредка выбегали за ворота лохматые дворняги и встречали нас лаем. Проехали станицу и дорога пошла лесом.
По обе стороны дороги стеною возвышались ровные, как стрела, в два и три обхвата, дуб, вяз и ясень, на полянах черкесские сады и признаки бывших аулов. В воздухе стало свежо, и на востоке, ярко-пунцовою лентой, с золотым отблеском разгоралась заря, звезды исчезли и только одна утренняя звездочка продолжает мигать зеленоватым огоньком.
Но вот и лес кончился, перед нами открылась ровная, как скатерть, степь, далеко уходящая на север; большими группами чернели по ней кусты терна и то там, то сям одиноко красовались могучие дубы, под шапкой прихваченных морозом листьев… Далее тянулась плавня и почти на самом горизонте блестела Кубань. Я оглянулся назад: сплошною стеной стоял лес, а за ним неясными очертаниями фиолетовыми зубцами врезывались горы в безоблачный свод небес.
Солнце именно только-только что начало всходить. Легкий утренний туман чуть-чуть дымился над землей, придавая всему мягкое очертание. Это и есть так называемый «Сенокос», хотя только ближняя его окраина, примыкавшая к станице, косилась, все же остальное пространство было покрыто высокими степными травами.
— Ну, пора начинать! — сказал отец.
Когда мы отъехали, охотники рассыпались лавою, шагов на 25-30 друг от друга, равняясь на середину. Кроме отца и меня с братом, их было 18 человек.
Что-то фантастическое представляла эта картина: освещенные утренним солнцем, с длинными винтовками в руках (на некоторых блестели серебряные гайки), двигались охотники в самых разнообразных костюмах: у одного красная рубаха, у другого — белая и шерстяная матросская фуфайка, у третьего — куртка из диких козлят, шерстью наверх, у четвертого — белая черкеска, у пятого — неизвестного фасона не то куртка, не то пиджак; на головах у некоторых острые шапки из зайца, дикого кота или козы, или круглая шапочка из бурки, и все они расшиты цветными узкими лентами по швам и краям.
Среди охотников резко выделялась мощная фигура отца с седою бородой, в белой косматой папахе и желтой черкеске, на сером коне, под красным и серебряным убором. Все охотники, кроме отца и нас с братом, были обуты в черные ноговицы (чулки из плотного материала. — Прим. редакции) с желтыми катками по бокам и чевяки (обувь, носимая с ноговицами. — Прим. редакции) из дикого кабана шерстью наверх.
Неплохое начало
Тронулись охотники сначала ровной линией, но по мере движения вперед оба фланга загнули и получилась дуга. Проехали шагов 500, ничего нет. Изредка выпорхнет запоздалый перепел или порвется заяц. Но вот на крайнем левом флаге, припав к луке, полным карьером понесся П. Балковой; с двух сторон бросились к нему Лишута и Скляренко; вся линия сразу остановила коней и на минуту замерла на месте.
Бешено мчались три всадника, а впереди через кусты грациозно легкими прыжками мелькала коза. Вдруг П. Балковой привстал на стременах, показался серый дымок, и коза, растянувшись, как борзая, быстро помчалась. Еще немного и охотники остановились, встали с коней и, наклоняясь, с чем-то возились. Вот они вновь на конях и у П. Балкового в тороках коза.
Еще линия не сравнялась, как выскочила другая коза. Несколько всадников бросились за ней из середины. Мелькнул дымок, один за другим грянули выстрелы, но коза продолжает также легко и грациозно переноситься через кусты, заворачивая вправо.
Вот молодцевато выскочил М. Люшня на своем рыжем лысом коне, ловко повернул левым боком к козе, сразу стал, как вкопанный, и приложился. Раздался выстрел, но без результата. Тихо поскакал лучший наездник в сотне, А. Вовченко, на полном карьере красиво выхватил из чехла винтовку и, почти проскакав козу, повернулся в седле, склонясь налево, выстрелил, но, видно, этой козе не суждено было лечь костьми. Ударил из ружья Цапенко, и коза преблагополучно, легкими прыжками, скрылась из виду.
Линия разровнялась, левый фланг заехал сильно вперед и первоначальное движение изменилось почти под прямым углом. То там, то тут выскакивали из кустов козы; то по одной, то штуки по три; то там, то тут раздавались выстрелы, скакали небольшими группами всадники.
Гикнул отец и поскакал. Легко прыгает козел, но еще, кажется, легче перелетает кусты Орлик; расстояние между козлом и Орликом все меньше и меньше, — видно, что козлу несдобровать, вот ровняется отец с ним, еще минута и они скачут рядом; вот Орлик вышел вперед, блеснула серебряной оправой длинная винтовка в руках отца, вспыхнул дымок, и козел полетел через голову.
Эта скачка, эти выстрелы и эти прыгающие козы, этот свежий, здоровый воздух и яркое солнце — все сильно действует на душу, нервы натянуты, чувствуется прилив неудержимой удали; кажется, все бы скакал по этой степи вперед и вперед, по этой густой высокой траве, во многих местах перепутанной ползучею ежевикой, через эти кусты терна, через подгоревшие и сломанные бурею деревья.
Выпорхнувшая из-под ног перепелка, взвившийся жаворонок или прыснувший заяц заставляют сердце сильно вздрогнуть и забиться. Заметил, что возбуждение всадника передается и коню. Стоит порваться какому-нибудь зверю, — как конь сам бросается скакать в том же направлении, куда и зверь…
Верный шанс
Но вот выскочила коза из куста, вытянув шею и опустив голову почти к земле, и заложив уши, в легких прыжках помчалась к лесу, образуя с линией стрелков прямой угол.
— Осторожно, юный барин! — крикнул Головченко и выстрелил для того только, чтобы выстрелить, так как коза находилась от него вне выстрела.
Рванулся мой Бача, и мы понеслись. Только ветер шумит за ушами; сердце забилось, я готов был плакать и смеяться, от радости захватывало дыхание. Бача летел изо всех сил, перескакивая кусты и корчаги, но мне казалось, что он все же не так быстро скачет, как бы я желал.
Расстояние между мною и козой все меньше и меньше, вот уж между нами шагов 80— 100, но стрелять нельзя: мы несемся друг к другу по перпендикулярным линиям, еще несколько прыжков, и коза, заметив меня и быстро переменив направление, шарахнулась в сторону и подставила правый бок. Я приподнялся на стременах, подбросил навскидку винтовку.
Паф!.. Легкий толчок в плечо, едкий пороховой дым скользнул по лицу, и раз-два… коза кувырком покатилась по скользкой траве. Сразу остановил я своего Бача над сраженной жертвой. Трофей завидный и лихо убит.
Я торопливо начинал заряжать ружье, но куда там!.. Руки дрожат, порох рассыпается, тонкий кизиловый шомпол гнется в руках. Бача фыркает и порывается скакать, я нахожусь в каком-то чаду, — удача совершенно опьянила меня. В это время подъехал отец и с улыбкой спросил:
— Это ты? Молодец!
Я, торопясь, сбиваясь и захлебываясь от радости, стал передавать подробности своей удачи. Собрались и охотники; я стоял над убитою с ружьем в руках, окруженный охотниками, и чувствовал себя счастливейшим из смертных.
— Ну, теперь с вас угощение, юный барин, — заговорил Головченко, — а то и козы не дам.
— Следует, следует! — сказал отец. — Ну-ка, Михайленко, распоясывайся!
Тот вынул из кармана бутылку «огненной воды», а из башлыка, перевязанного через плечо, пирожки с мясом и яйца. Все слезли с коней, стреножили и пустили пощипать травы, а сами расположились под роскошным дубом. Для казаков угощение было в плоском бочонке. Выпив по доброй чарке, все принялись с аппетитом закусывать кто что с собою захватил.
Испытание для опоздавшего
В это время, на взмыленном коне, подъехал крупной рысью запыхавшийся охотник, не успевший принять участие в нашей охоте. Остановив коня, он восторженно воскликнул:
— Эге! И моя теща еще не померла!
— Может и нет, а может скоро… того. А ты свою чарку проспал! — сказал кто-то из кружка.
— Да как же проспал, коли в самую пору встал?
— Пожалуй, чуть свет, — солнце в обед!
Подъехавший всадник был молодой, лет 19, парень, которого звали Мороз.
— Ступай сюда! — окликнул его отец.
Тот сконфуженно подошел и вытянулся в струну.
— Видишь вот сидит «шулика», — указал отец на коршуна, сидящего на пне, шагов за 80 или 100. — Чем у тебя заряжено ружье?
— Пулею, ваше благородие…
— Стреляй. Попадешь — получишь чарку, а не попадешь и чарки не получишь, и будешь сидеть в холодной за то, что опоздал.
— Слушаюсь, ваше благородие! — сделав шагов пять вперед, он быстро опустился на одно колено, и почти не целясь, выстрелил; коршун, взмахнув крыльями, упал в траву, простреленный пулею.
— Ну, иди пей: значит, и теща твоя не померла.
— Ваше благородие, дозвольте ж и за тещино здоровья выпить чарку?
— Пей и за тещу!
Мороз лихо повернулся налево кругом и, подойдя к кружку охотников, окинул их победоносным взглядом и развязно сказал:
— А ну-ка налейте и мне за здоровье покойницы!
После закуски охотники опять рассыпались по степи, опять начались скачка и стрельба. К вечеру охота прекратилась: в результате оказалось убито одиннадцать коз.
Когда мы тронулись в обратный путь, солнце уже садилось за синеющими зубцами гор, половина небесного свода пылала, как в огне, а другая начинала темнеть; в зареве потухающей зари зажглась вечерняя звездочка, с севера потянул холодный ветерок, пощипывавший за уши и руки, обещая назавтра легкий морозец. В стороне к реке, в зарослях калины, терна и дикого винограда покрикивали фазаны, а по небу то и дело тянулись с криком дикие гуси…
В. Л. М-в, 1899 г.
