Охота в Тункинском крае. Часть седьмая

Иван Иванович примирился со своей участью и в ожидании отъезда по целым часам шатался по озерам за утками, а вечером мы садились с ним в пикет, так продолжалось до 7 сентября. Уже 6-го утром перемена к лучшему дала себе ясно почувствовать. Солнце всходило чисто, безоблачно и ярко; небо чистое, в воздухе тихо; утренник холодный, а в полдень обогрело, и с крыш полила капель; дорога совсем почернела, и кое-где начали чернеть бугры, а к закату снегу осталось очень мало.

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — В № 3 (130), № 4 (131), № 5 (132), № 6 (133), № 7 (134), и № 8 (135).

Охота в Тункинском крае. Часть седьмая

Легендарный спутник

В этот вечер мы с Иваном Ивановичем проделали несколько «терцев» и «квартов», и уже заполночь он лег с «открытым капотом», но в приятном ожидании завтрашнего похода.

Желание его осуществилось: на другой день мы ночевали в 20 верстах (свыше 21 километра. — Прим. редакции) у «братских» (представители коренных народов. — Прим. редакции), где, сообщившись с остальными двумя товарищами, рано утром двинулись дальше.

Маршрут наш был прошлогодний: мы ехали на Тумусун. В этот раз вожаком был Шарашка — самый лучший охотник во всем Тункинском крае. Знаменитость эта обшарила здесь все промышленные места верст на 400 кругом (около 430 километров. — Прим. редакции) и решительно всем известна под именем Шарашки. Кто его не знает?!

Спросите у любого промышленника — всякий укажет на него, как на замечательную личность, и имя Шарашки сделалось синонимом отважного охотника, неутомимого ходока, героя, переносящего все трудности похода: и холод, и голод, и жажду. Стрелок он обыкновенный, но смел и хладнокровен; на медведя идет один, вынослив на охоте и — что правда, то правда — ходок замечательный. Другой товарищ наш — Хуняков, тоже «братский», известный трубач и обжора.

Хотя Шарашка знает по-русски только два-три слова, но Иван Иванович примкнул к нему, как к рекомендованной знаменитости, и в дороге ни на шаг не отставал от него: ехал постоянно сзади, нога в ногу, и если случалось, что Шарашка свернет с тропы за кедровой шишкой, Иван Иванович непременно за ним, несмотря на то что другой шишки там нет.

Подражание Шарашке доходило у Ивана Ивановича до смешного. Например, Шарашка, переправляясь через реку, бросает поводья, полагаясь на опытность своего коня, то же делает и Иван Иванович, и в результате выходит, что Иван Иванович в Тутое принимает холодную ванну, покатившись вместе с конем в воду.

Ему очень понравился также костюм Шарашки, и он обещал непременно сшить себе такие же кожаные штаны и куртку, косулью шапку и такие же рукавицы.

— К чему же это? — спрашиваю.

— А видите… Шарашка!.. Его и зверь не побоится, потому… костюм много значит.

И смешные же разговоры шли у Ивана Ивановича с Шарашкой. Идут они, например, по кедровому лесу и подъезжают к реке.

— Какая это речка? — спрашивает Иван Иванович, указывая рукою.

— Ореки, — отвечает Шарашка, полагая, что собеседник интересуется кедровыми шишками…

— Сколько ты заплатил за свою винтовку? — спрашивает Иван Иванович, проезжая мимо частого, как конопель (конопля. — Прим. редакции), ельника.

— А, хайхен газыр!.. Беда хайхен!.. Всяка харя-гуреган ирэ (О, это славное место, медведя часто можно встретить. — Перевод автора), — отвечает тот, думая, что речь идет об этом самом ельнике.

Хуняков мой просто покатывается со смеху.

Приехали мы на ночевку в Укурик часа в 4. Наскоро напились чаю и пошли на ближние увалы, тянущиеся по реке Маргасану, но ничего не видели. Иван Иванович ходил, конечно, с Шарашкой и чрезвычайно доволен остался и им, и видами на Маргасан.

По свежему следу

На следующий день выехали рано и в полдень были уже у Тумусуна. Заметив на горах его сплошной снег, мы поворотили вправо, на Тутой: маршрут, стало быть, изменили; да оно и лучше, потому что по Тумусуну ходьба тяжелая, убойная, зверя же одинаково — что там, что по Тутою.

К вечеру добрались до Тутоя. Здесь мы остановились под выступом скалы. Место крайне неудобное как для нас, так и для лошадей: мы не имели защиты от ветра, а лошади — сносного корму, зато окрестности зверистые…

Иван Иванович был в восторге от импровизированного шалаша и, как немец, тотчас же впал в сентиментальный тон; ему нравилось решительно все: и окружающее виды, на которые просто плюнуть, и глупейшее болото, и торчавшие перед глазами однообразные донельзя увалы, покрытые горелым лесом, — словом, все, что ни попадалось ему на глаза.

— Ночевать немножко неудобно, — говорю я ему.

— Что Вы! Помилуйте!.. Великолепно! Эта скала — лучшая защита от всего… — и понес восторженную чепуху.

«Увидим, — думаю я себе, — что-то ты скажешь ночью». Действительно, ночью он разбудил меня.

— Вы замерзли? — спрашивает.

— Нет, — отвечаю и нарочно сладко потягиваюсь.

— Удивляюсь, а у меня просто зуб на зуб не попадает. Дайте мне рому.

— Haте вам рому, но он не поможет.

— А что же поможет?

— А Вы лягте по-моему: ноги к огню, а сами плотнее завернитесь в полушубок.

Он послушался и хорошо проспал до утра.

Мы напились чаю до свету и, только что начал брезжить свет, разошлись в разные стороны: я с Хуняковым — за голец, Иван Иванович с Шарашкой — по увалам.

Перевалившись через голец, мы очутились над длинною равниною, потянувшуюся верст на 10 (около 10,7 километра. — Прим. редакции) по левой стороне реки Тумусуна. Сплошь покрытая глубоким снегом, из которого торчали во множестве камни, обгорелые пни и валежник, она представляла немалое затруднение для ходьбы, но была хорошим притоном для изюбря. Прошедши с версту, мы напали на свежие следы, переплетавшиеся в двух направлениях, — стало быть, это был ход зверя через голец.

Протрубили — ничего. Идем, утопая в снегу местами по пояс, а дальше снег еще глубже; плетешься нога за ногу, то поднимая ноги чуть не под нос, то опять погружаясь по пояс в снег; через каждые 20-30 шагов останавливаемся перевести дух, отдохнуть. Чем дальше шли, тем больше было следов, а зверя не слышно, несмотря на то что трубим часто.

В первом часу поднялся ветер и начал свистать по оголенным деревьям, но он был противный и, следовательно, для нас удобный. Прошли еще версты две, и неожиданно шагах в 150 впереди нас взревел изюбрь.

Мы сели в снег, укрылись за камнями и отозвались в трубу. Должно быть, за ветром зверь не слыхал трубы, потому что голоса не подал, чем мы воспользовались и подвинулись еще шагов на 40 вперед с целью получше укрыться. Протрубили вновь. Зверь отозвался и пошел на нас, но остановился крайне неудобно для выстрела.

Поодаль я увидел четырех маток: темно-серо-бурые, комолые и какие-то неуклюжие, они далеко не имеют той грациозной и стройной осанки, которою отличается самец; они очень походят на наших коров самой обыкновенной породы, только они бесхвостые и на тонких высоких ногах.

Протрубили мы еще. Изюбрь отогнал маток назад и воротился на нас. Он был невелик — о восьми отростках; не надеясь на свои силы, он не бросался на рев зря, а, видимо, выслушивал, с каким противником имеет дело. Такого зверя близко подозвать трудно: нужно пользоваться удобным случаем, и хоть далеко, но стрелять. Я это знал и потому «дернул» его из «Бердана» шагов на 80.

Моментально матки бросились в одну сторону, а он — в другую поплелся шагом. По следу крови было много, только она была алая, что означало, что выстрел попал не по убою. Правда, на ходу трудно бить пулею, но все же дело от этого не выигрывало: зверь ушел. Нужно было дать ему время прилечь и околеть.

Мы переждали часа полтора и пошли по следу. След вел в гору; на одном взлобке зверь падал дважды на один и тот же бок, но все-таки пошел дальше. Версты за три мы согнали его с лежки и… навсегда.

Изнурительная охота

Воротились в балаган, заварили чаю и уже допивали котел, как внезапно, точно из земли, вырос перед нами Шарашка. Молча, видимо, чем-то недовольный, он присел к огню и закурил трубку.

— А товарищ где? — спрашиваю.

— Какой черт это товарищ! — отплюнулся он. — Ползет там где-то сзади, — добавил он сквозь зубы.

Минут через 10 показался из болота и Иван Иванович. Он шел, еле передвигая ноги; ружье как-то свесилось с плеча и болталось ниже поясницы; шапка — на затылке; на лбу прилипли, точно мочалка, мокрые пряди волос; пояс осунулся под брюхо; лицо какое-то испитое, отощавшее; глаза посоловели. Не доходя до огнища шагов двух, он, как был с ружьем через плечо, так и повалился на землю, точно подстреленный.

— Что с Вами? — спрашиваю.

— Ох, батенька!.. Умираю! Бога ради, напоите чаем.

Дали чаю; он пил молча и после десятой что ли чашки начал оживать. Я воспользовался удобной минутой и спросил, где они были.

— И не напоминайте, пожалуйста! Ваш Шарашка — ужаснейший человек! Избави Бог меня связываться с ним больше!.. Знаете, он вымотал меня на целую неделю. Ни ног, ни рук не слышу!..

— И Вам не стыдно говорить это? — возразил я. — Сравните: ему — 50, а вам — 28, и посмотрите, каким он молодцом пришел.

— Не говорите, не говорите, Бога ради! — замахал на меня Иван Иванович. Это сам сатана, или ноги взял он взаймы у черта. Уверяю Вас, мы выходили верст 50 (свыше 53 километров. — Прим. редакции), и за целый день он ни разу не дал мне отдохнуть. Снег глубокий, идешь, устаешь, хочу присесть и окликну его, чтоб остановился, а он идет себе да идет; ходить неудобно, постоянно то проваливаешься, то спотыкаешься на пни, а он хоть бы покачнулся… идет себе, нигде не зацепит, не запнется, не поскользнется, не стукнет, не шелохнется, точно дух какой передо мною, только и слышно, как орехи щелкает. И черт его знает, что за человек! В гору и под гору ему все равно, и за всю дорогу ни разу не вспотел. Я же… посмотрите, места сухого нет.

— Что он толкует? — не вытерпел Шарашка. — Небось помалкивает, как зверя упустили… Нет! Этаких слюнявых товарищей к черту, — добавил он.

Объяснилось, что по Малому Тутою Шарашка подозвал изюбря 16 отрослей шагов на 12, предоставил Ивану Ивановичу право стрелять его, но у того сделалась осечка, потому что перед тем он упал в снег и подмочил пистон; разумеется, зверь прыснул со всех ног и был таков.

Стрельба по козам

Весь другой день Иван Иванович пролежал в балагане, а мы шатались по гольцам, но безуспешно. Утром следующего дня переехали на Малый Тутой. Место оказалось хорошее, чем мы воспользовались и погнали загон. На линии сидели я и Иван Иванович, а те гнали.

Вслед за тем, как загонщики крикнули, Иван Иванович выстрелил; четыре козы бросились от него ко мне, я убил одну, а не более как через 10 минут и другую. Иван Иванович промазал. Но уже одно то, что он стрелял по козам, подзадорило его сильно: куда девалась и усталость.

Здесь мы пробыли два дня и, обошедши понапрасну окрестности, переехали на Зубкогон — самое зверистое, по уверенно Шарашки, место. На нем — ни балагана, ни воды; вода далеко внизу; спали под открытым небом, а для варки чая растаивали снег; зато кормежка для лошадей превосходная.

Мы приехали туда в 9 часов утра, а в 11 пошли по горам. С первой же возвышенности видно было, что места все убойные: горы, пересеченные глубокими падями, снег по пояс, камни, валежник. В период течки изюбрь любит такие места.

Пройдя версты две, мы протрубили; далеко за падью отозвался изюбрь. Иван Иванович с Хуняковым ушли к нему, а мы — в противоположную сторону — искать другого. Часа через полтора нам отозвался один за непроходимою падью, а немного дальше — и другой, но тоже в недоступном месте. К ним нечего было идти, сами же они на рев не шли.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.

А. Арандаренко, улус Торский, март 1881 года

Оцените автора
www.oir.su
Добавить комментарий