Крепко спал я в Петров день сладким утренним сном и проспал бы, пожалуй (по деревенскому праздничному положению), до обеда, если бы на это обстоятельство не обратил внимания досужий Гарсонка (так звали моего легаша, биографию оного зри далее). Он, должно быть, принял в расчет, что с Петрова дня летняя охота вступает в свои законные права (хотя, по правде сказать, в наших местах это не в моде — всяк начинает охотиться когда вздумается) и разбудил меня часа в три утра: стал передними лапами на кровать и начал толкать холодным рылом.
Хотя не очень-то была приятна подобная фамильярность, но я лежал не шевелясь — интересно было знать, что будет дальше. Гарсон не отставал: стащил на пол одеяло и повторил толчки довольно внушительно. Но и это не помогло. Гарсон, по-видимому, потерял всякую надежду: лег на полу, положил голову между ног и, тоскливо повизгивая, смотрел мне в лице.
Вообще, как я заметил за последние дни, он живет самым беспокойным образом. Вчера же он видел приготовления к охоте, все время просидел у стола, за которым я готовил патроны, и с видом удовольствия, помахивал хвостом, когда удавалось что-нибудь понюхать из тех охотничьих атрибутов, которые привлекали его внимание; а теперь его томило чувство, хорошо известное и хозяину — дело в том, что мы с Гарсонкой целый год не были на болоте.
— На заре ты меня не буди! — пропел я вдруг Гарсонке…
Он вскочил как ужаленный и, должно быть, в припадке благодарности признательно лизнул меня своим шершавым языком.
Первые выстрелы
Живо собрался я и вышел на крыльцо; сырой пахучий воздух так и обдал свежим ароматом тополей и ракит… Солнышко собиралось выглянуть, роса, еще густая, блестела на траве. Ласточки, увидев собаку, весело запищали и закружились над двором, а с лугов доносился громкий бой перепелов…
«Какая благодать! — подумал я, внутренне улыбаясь. — Как же можно сравнить эту деревушку с пыльным, душным городом?!». И еще свободнее вдыхался воздух при этом воспоминании о только что покинутой Москве.
— Ну, Гарсон, пойдем! Каков-то будет наш первый дебют?
Гарсон, казалось, помешался от радости: высунув язык, что есть духу, он носился кругом меня и выделывал такие антраша, которые, право, не уступили бы иной балерине с обтянутыми ножками.
В этот день я решился сходить на ближайшие болота: хотелось посмотреть, много ли там пернатых, с которыми придется иметь дело, а главное, — хотелось пострелять, немножко половчиться с ружьем, которого не брал в руки целый год, чтобы не потерять репутацию порядочного стрелка и не краснеть завтра на большой охоте в кампании старых охотников.
Я вышел на луг. Пить—пирь—вить… пить—пирь—вить… раздается со всех сторон. Гарсон, зная свое дело, подняв голову, уже бегал по росистой траве, оставляя за собой темный след. Вот он потянул, пошел тише, тише и остановился.
Конечно, всякий охотник в эту минуту переживает известное, волнующее чувство, но я уж как-то отвык от него и потому волновался больше обыкновенного. «Каков-то будет первый выстрел?» — подумалось мне на пути к Гарсонке.
— Пиль! — скомандовал я голосом, странным для самого себя.
Фрррр… Бац! И, к великому моему удовольствию, я, как говорится, смазал вчистую. Как в конце лета непростительно было бы пропуделять по перепелу, так теперь я был доволен удачей этого первого, хотя и нехитрого выстрела.
Около часа ходил я по лугу, и ягдташ начал понемножку наполняться. А перепела все кричат и кричат. «Нет! Видно, — не выходить этого зеленого поля!». И я направился через лесок к болоту.
Навстречу попадались разряженные бабы (они шли в село к обедне), и я начал наблюдать за поклонами, которые мне отвешивали.
Поклон гостиный, сравнительно с этими, мало выражает; в том поклоне редко видно что-нибудь кроме должного приличия. Но посмотрите, как поклонилась эта старушка, и как кланяются эти три грации в сарафанах; старушка поклонится низко, размашисто и спешит посмотреть на вас, дать волю своему бабьему любопытству… и только; но грации поклонятся с кокетливой, плутовской улыбкой, немножко дальше своротя с тропинки, как-то прячась друг за друга, и поспешат поглядеть вам вслед, лишь только мимо их пройдете и иной раз до слуха вашего долетит потом веселый, звонкий смех.
Заветное местечко
Но вот и болото, точнее — озеро-болото. Не отличается оно ничем особенным, разве только тем, что близко от дома и в нем можно найти всякую всячину, начиная с кряковой утки и кончая песчаником и бекасом.
Еще не успел я подойти к болотцу, как пришлось поспешно снять ружье: над Гарсонкой с задорным криком вилось штук десять чибисов. Я выстрелил из обоих стволов и поднял две штуки; остальные, изредка покрикивая, поспешно отлетели прочь.
Не знаю, как другим, а мне очень нравится этот своеобразный крик чибиса. Быть может, вы согласитесь со мной, читатель, что некоторые птицы имеют, так сказать, интонацию в голосе, а у других ее нет. Сравните, например, крик коростеля, перепела, с криком чибиса, и вы увидите, что чибис в достаточной степени выражает свое внутреннее состояние.
Вы подходите к болоту, — он вьется над вашей собакой, и в голосе его слышен задор, какое-то хлопотливое беспокойство. Вы подходите к его родной кочке и слышите крик отчаяния. Вы возьмете птенцов и услышите, как сразу переменится его голос; уж не задорный, громкий, короткий, а протяжный и, сравнительно, тихий, плачевный, жалобный крик… Впрочем, не берусь навязывать вам свое мнение.
Мне хотелось войти в болотце с подветренной стороны, и я начал обход по берегу озерца. Но и этот короткий путь позволил мне выстрелить по куличку и по паре витютней, которые при мне же опустились на берег и начали пить воду, поминутно задирая кверху свои красивые головки. Один витютень затрепетал на месте, а другой, надбитый, попробовал было улететь назад, но не долетел и до другого берега — упал в воду, откуда Гарсонка вытащил его с заметным удовольствием.
Но вот и заветное местечко, где, бывало, всегда можно поднять три-четыре пары бекасов. Гарсон, искупавшись, принялся за дело с новой энергией, так, что, не желая замедлять его поиска, я должен был довольно решительно шагать с кочки на кочку.
Но вот Гарсонка пошел крадучись, перестал вилять хвостом и вытянулся над кочкой. Чрик… чрик, взрывается пара бекасов, я пуделяю из обоих стволов, и Гарсонка, как мне кажется, презрительно оглядывается, слезая с кочки, на которую вскочил, чтобы видеть место падения дичи. И, признаюсь, я отпустил зарядов десять, что говорится в Божий свет, как в копеечку.
Милость судьбы
Гарсон, заметив всю бесполезность моей фузеи, начал охотиться сам по себе, и немало трудов нужно было, чтобы привести его в должное повиновение. Мной самим овладело то известное охотнику чувство, которого я не пожелаю даже шассеру (представитель частей легкой пехоты или легкой кавалерии в ряде европейских стран. — Прим. редакции), в лайковых перчатках и лакированных сапожках.
Поспешив выбраться из болота, я присел отдохнуть. Солнышко уже стало заметно пригревать, но мне не хотелось идти домой не поправив дела — это значило бы потерять благое расположение духа на весь день. Посидев минут десять и достаточно успокоившись, я снова побрел в болото. Судьба видно сжалилась надо мною, пять бекасов скоро очутились в ягдташе и я, совершенно довольный, вышел из болота.
Но идти домой было рано, поэтому я решил пройти на другое болотце. Оно еще меньше этого, но окружено кустами и редким ольховником. На болотце это, обыкновенно, перемещается все потревоженное на соседнем (где мы уже были с вами, читатель), а лесок служит притоном горлинок и дроздов.
Гарсон же, по-видимому, не хотел оставлять болото и стоял среди лужицы, вопросительно поглядывая на меня, но увидев, что я направляюсь не домой, с шумом выскочил на сухое место и, отряхнувшись, весело побежал вперед по меже.
Поле, будто убаюканное ласковыми лучами утреннего солнца, дышало какой-то непонятной отрадой. Все тихо, вот налетел легкий ветерок, пробежал золотой волной по спелой ржи, закачались, зашуршали колосья, затрещал потревоженный кузнечик…. и опять все тихо. Лишь слышно, где-то вдали жалобно кричит кукушка, и из села доносится порой дрожащий звук церковного колокола.
Вот и лесок. Много сопряжено с ним воспоминаний: он служил местом моих первых охотничьих похождений… Я думаю, что большая часть юных охотников начинала или с уток, или с горлинок, потому что этот род охоты самый подходящий для плохих стрелков и не требует какой-либо особой сноровки.
Дебют юного охотника
Однажды, помню, отец с матерью уехали из деревни на целый день, и я остался в доме полным господином. Мне было тогда десять лет. Выслушав все наставления матери о том, как держать себя в ее отсутствии, смотреть за хозяйством и за братцем с сестрицами, проводив уезжавших со двора, я вернулся в дом и в раздумье остановился перед отцовским кабинетом: уж давно хотелось мне пострелять и главное одному.
Отец как-то раз дал выстрелить при себе, но это совсем не то… «To ли дело, — думал я, — быть охотником и стрелять все, что захочется!».
Я хорошо знал, как заряжается, как разряжается ружье, как насыпаются патроны, потому что видел это очень много раз и вот теперь хотел приступить ко всем этим заманчивым манипуляциям. Войдя в кабинет, я, к крайнему моему удивленно, не нашел порох и дробь на их обычном месте (отец должно быть прибрал).
Совершенно разочарованный, я снова хотел приняться за неизменные лук и стрелы (этим оружием я владел с достаточным уменьем: шагах в двадцати хорошо попадал в курицу), как вдруг пришла в голову блестящая мысль: я снова очутился в кабинете, снял со стены все шесть ружей и принялся их разряжать; таким образом у меня получилось десять зарядов с дробью всевозможных сортов.
Но я боялся стрелять полным зарядом — выкроил из всего полученного зарядов пятнадцать, отыскал пистоны, надел патронташ и, взяв легонькую одностволочку, направился в тот лесок, куда мы идем с вами читатель. Первое, по чем мне пришлось стрелять, и была горлинка.
Сознание незаконности своего поступка, некоторая боязнь в обращения с ружьем, впечатление от громких звуков выстрелов, — все это меня крайне волновало, и я первые минуты был как в лихорадке. Несколько успокоившись, я увлекся самой охотой и проходил часа два, пока не расстрелял все заряды.
В результате — у меня болела шея (так как эта охота заставляет все время смотреть вверх), но я обладал тремя горлинками и дроздом. Сначала я не знал, что мне делать с этой дичиной; домой нести нельзя, — тогда все откроется; бросить жалко и стыдно: зачем же я напрасно загубил невинных птичек?..
Крайне взволнованный, шел я домой, потом, как преступник, отчаявшийся в спасении, махнул на все рукой и отнес свою дичь на кухню… Целый день потом я был весел, какой-то напряженной, бесшабашной веселостью, и сестры с братом перестали говорить, что я «загордел потому, что остался в доме за хозяина»…
Но вот и лесок. Мелодичное гурканье раздается в нескольких местах. Я направляюсь на ближнее, подхожу близко и напрягаю зрение. Если хотите, то и тут есть особая сноровка — по звуку определить с достаточной точностью место птицы.
Но вот несомненно, что горлинка сидит на этой ольхе и близко к верхушке… Пошевелилась одна веточка… А! вот она!.. Выстрел громко раздается по лесу, и затем слышно, как падают с ветки на ветку горлинка и сбитые сучки.
Гарсон, замечая свою несостоятельность в этой охоте, занимается жеванием осоки и лишь тогда бросает свое занятие, когда я поднимаю ружье кверху.
Н.Ю.А., 1882 г.
