В самом начале девяностых годов довелось мне как-то побывать у друга детства и юности на Южном Урале. Из нашего Приобского Нарымья он после институтского распределения оказался в небольшом городке Верхний Уфалей. Ныне в начальниках хаживает, и немалых. Выкроил-таки тогда время свозить меня на рыбалку.
Мы неторопливо катим по извилистой лесной дороге. За рулем Маша, жена Саньки. Он рядом, на переднем сиденье, дает ей редкие инструкторские указания. Машина то круто забирает в стороны, то скатывается в распадок, то карабкается наверх. Мы катим на рыбалку! Наконец-то! Случилось все-таки то, чего мы так и не смогли осуществить пятнадцать лет назад, в мой первый приезд к нему. Правда, катим мы не на Каслинские озера, как планировалось, а на Иткуль, на неведомый, загадочный для меня Иткуль, которым восторгался еще сам Бажов. До Иткуля километров сорок, и все на северо-восток. Сорок километров — это ли расстояние для машины? Нам сорок километров до озера Мирного в юности приходилось топать почти весь световой день по сограм да болоту…
Рай для охотников
— А знаешь, что означает Иткуль? — интригующе спрашивает меня мой друг-полиглот.
— Ну, «куль» — положим, «озеро» с тюркского.
— Верно. А Иткуль — «рыбное озеро». Прикинь, рыбное!
— Большое? — интересуюсь я.
— Да, пожалуй, с наше Мирновское. Может, чуть поменьше. Километров пять в диаметре. Окуни там — лапти. Лини, караси какие! Помнишь, батя с Карасевого приносил? Щуки навалом. Лещи — лопаты! Говорят, и судак есть…
— Ты-то хоть сам ловил там? — упрекает его Маша. — Что-то домой ни лаптей, ни лопат не приносишь.
Смеется мой друг.
— Знаешь, Маша не верит мне, что я и рыбачил, и охотился в молодости. И небезуспешно!
— Было, было такое, — поддерживаю я друга.
— Только по разговорам и знаю,?— все еще сомневается Маша.— Хотя бы птицу какую принес или зайца когда…
— Глядите, глядите! — восторженно подает голос с заднего сиденья их дочь-нимфетка Галя. — Кто это там перебежал нам дорогу?
— Заяц!— поспешно отзывается Санька, — легок на помине. Эх, ружжа нет. Показал бы класс!
— А чего ж не обзаведешься? — спрашиваю я, заметив, как и Галя, дымчатого зайчишку. — Тебе, вроде, по должности положено было. Ну, в лесничестве, когда работал.
— Ты не поверишь, даже когда старшим лесничим был — и то без ружья ходил. А теперь и некогда. Да и мороки много с оружием.
— Не узнаю я тебя, Данилыч. С детства, с десяти лет с тобой по тайге с ружьями шастали. Помнишь, от самых Куликов по Чузику на Первое мая на лодках-катамаране сплавлялись. С Хомом. Вот попалили по уткам! А сколько рябчиков, глухарей, косачей добывали? Да ты же ведь после школы, осенью шестьдесят восьмого, с дядькой своим в тайге охотился. С месяц, однако, там пробыли, соболевали, — напоминаю ему.
— Было дело. Семь соболей тогда добыл… И чуть было семнадцатилетним на всю жизнь не остался…
— Это почему? — спрашивает Галя.
— А я что, разве не рассказывал вам? Действительно, было это тогда, когда мы со Степанычем по первому заходу в институты пролетели. Домой вернулись. Он почти сразу в школу учителем подался, у нас в Калиновке. А я-то сначала и не думал со школой связываться. В конце октября еще с дядькой моим охотничать в тайгу подались. На вертолете нас забросили под Лавровку — там дядькины места были, и зимовье срубленное стояло. Поначалу он натаскивал меня, как собачонку молодую. Вместе ходили. С пяток, однако, добыли уже соболюшек да белок с полсотни. Глухарей на еду стреляли. А рябков там — что воробьев в наших дворах. Потом стали поврозь уходить на день от зимовья. Три собаки у нас с ним было: две его да наша Тигра. Добрая сучонка была. С батей еще охотилась, он натаскивал…
— Помню, как же, — вклиниваюсь я. — Она и в Мирном с ним была?
— Она. Ну, день охотимся, на ночь к избушке возвращаемся. Я-то самостоятельно уже три соболя взял. Тигра тропила, загоняла. Раз загнала соболюшку под корневище выворотка. Я и так, и эдак — никак взять не могу его. Стал корневище топором вырубать. Собака рядом — на стреме. Нечаянно, видать, палец уколол — то ли щепкой задел, то ли сучком каким. Я и внимания вгорячах не обратил никакого. Добыл я того соболя. Поздно, правда. Потемну уже в зимовье вернулся. Шкурку снял, да, видать, пока снимал, в ранку инфекцию какую-то внес.
Утром встаем — палец покраснел на месте ранки. Гореть, вроде, начинает. Ладно, думаю, пройдет. Опять в тайгу собираемся. Дядька говорит, дескать, надо бы подальше уходить, повыбили здесь уже соболя. С ночевкой договорились, в тайге. Ну и, видать, решил он меня проверить немного: одному-то мне в тайге зимой ночевать еще не приходилось. Обозначил он мне место, а сам в другую сторону направился. Сказал, что в моей стороне, километрах в сорока, геологи стоят.
Разошлись с ним на лыжах — снегу много стало. Охотимся. Опять Тигра след взяла. Примораживает после вчерашнего снегопада, след свежий хорошо видать…
— Что это там справа? — прерываю я рассказ друга.
— Где? А, вижу! Притормози-ка… Косуля это, — почти как на охоте, шепотом говорит Санька.
И точно, на обочине, по правой стороне, метрах в тридцати от нас, ярко проступило из маскировочной зелени коричневато-дымчатое, словно из каслинского литья, тельце косули с маленькой головкой на грациозной шейке. Рожки небольшие возвышаются. Ну, впрямь Серебряное копытце из сказов Бажова. Завидев нас, косуля задержалась на секунду-другую и сиганула от дороги — только кустики зашевелились, сомкнувшись за нею.
— Данилыч! Да не верю я, чтобы ты, такой заядлый охотник, и не охотился в этих местах! Да это ж рай для охотников!
— Заповедный, заметь…
— Что с того??— говорю я. — Это ж надо! За одну поездку — и зайца уже повстречали, и косулю. Прямо на дороге, считай… Нет, не узнаю я тебя…
— А вот представь себе: перегорел, переболел, похоже. Может, после того случая…
— Дальше-то что было? — просит продолжить отца Галя.
Когда счет на минуты…
Тронулась наша «шестерка» плавненько, обороты набирает. Санька продолжает:
— Идем мы, значит, по следу соболиному, а палец все сильней дергает. Нарывать начал, горит весь.
— Вот везет тебе с пальцами, — прерываю его рассказ. — Маша, он не рассказывал, как на Мирном ему указательный палец на правой руке щука располосовала?
— Слышала что-то про такое, — отзывается она.
— Месяца два после этого болел, да, Сань? Если не больше. Помнишь, когда в универ томский поступал, на гитаре играть выучился? Ты ведь тогда восьмерку бил средним пальцем. И меня научил также… Потом меня все спрашивали, почему это я так играю необычно. Извини, перебил я тебя, — спохватываюсь я.
— Ну, все дальше след соболя уводит нас от зимовья. Судя по рассказам дядьки, как раз в сторону геологов. А палец разбухать стал уже и дергать все сильнее. Рука гореть начинает. Дрянь дело, думаю. Ночь подошла. Соболя того мы так и не догнали. Стоянку надо делать на ночлег. Сушину свалил на нодью, пополам разрубил. Пазок выбрал, как положено, топором, одну к другой сушины сложил, паз к пазу. Костерок запалил. Чай вскипятил в котелке, сухарей пожевал с вяленым лосиным мясом. Звезды высыпали на небе. Месяц молодой на западе завис. Мороз приударил, градусов под тридцать…
— Да, зима тогда у нас лютая была. Сразу после ноябрьских каникул за сорок зашкаливать начало, — вклиниваюсь я, обращаясь скорее к Маше и Гале. — А в январе за пятьдесят опускалось…
— Ночь наступила, стало быть. Длинная-длинная. Думал, и конца ей не будет никогда. Кручусь у нодьи то одним боком, то другим. Тигра рядом, в калачик свернулась, нос в хвост свой упрятала, подрагивает во сне. А рука горит, мочи нет никакой. Эх, думаю, надо было палец топором, к чертовой матери, оттяпать, прижег бы на раскаленном железе. А теперь уже поздно, на всю руку перекинулся огонь. Опухла вся. Ну, думаю, единственное спасение мое — геологи. Не найду ихь— хана мне!
Уж как рассвета дождался, не знаю. Едва светать стало, сориентировался я, куда идти мне надо, где геологов искать. Дорог-то там никаких не было, тайга сплошная. По интуиции да по ориентирам, как дядька рассказывал… На снегу, у стоянки, ему записку оставил. Мол, заболел, подался к геологам.
Про охоту уже и не вспоминаю. Соболи в десяти шагах бегать станут — ружья не подниму на них. Какая тут охота… Испугался я тогда, однако, впервые за жизнь. Паниковать даже слегка начал. Потом уж сам себя настраиваю: спокойно, спокойно, без паники, все нормально, геологи уже рядом, дойду обязательно! Знобить меня стало. Вот это уже плохо совсем: температура, должно быть, поднялась. Слабость во всем теле. Лыжи — что пудовые. Рюкзак с ружьем плечи оттягивают, будто мешок муки на себе пру, как при хондрозе жестоком. Иду все ж. И только одно на уме: дойти до геологов…
Уж как и вышел на них — Бог помог, должно быть, хоть никогда в него особо и не верил. Добрался до них уже вечером, на след вездеходовский напоролся. По нему на автопилоте уже брел. Ввалился в балок, говорю: «Мужики, спасайте. Концы отдаю…» Те оперативно вездеход снарядили — и в Пудино. А там еще верст пятьдесят, не меньше. Спасибо мужикам! Век не забуду!
Привезли в больницу — и сразу под нож. Хорошо, хирург никуда уйти не успел — кому-то операцию срочную делали ночью. Вскрыли нарыв, прочистили… Минут сорок, наверное, возились, если не больше. Обошлось, как видите… — Санька показывает свою руку с продолговатыми шрамиками. — Говорят, еще час-другой — руки бы лишился в лучшем случае. А протянул бы сутки — летальный исход неизбежен… Такие вот дела. Зарекся с тех пор на охоту ходить. В одиночку, по крайней мере…
— Ты смотри-ка! Поохотился, стало быть…
Катит наша машина. Солнышко сзади светит. Из любопытства то справа, то слева в салон к нам заглядывает, как бы прислушиваясь к рассказу моего давнего друга. По правую сторону карьеры какие-то с отвальными терриконами показались.
— Никелевый рудник, — поясняет друг. — Отсюда наш никелевый завод руду возит. Недалеко, как видишь. Между прочим, у нас тут и кобальт добывают. Да, места богатые! Распоряжаться вот только по-хозяйски до сих пор так и не научились…
Виктор Арнаутов, г. Кемерово
