Письмо от Петра пришло в середине сентября, когда, оформив отпуск, я собирал свой охотничий, видавший виды, рюкзак, но еще был на распутье: куда ехать?
Перед выбором. Воспоминания детства
Хотелось в Осиновое Плесо, на Терсинские заводи, к любимому старику Бахтину, но не меньше тянуло на озера Алтайского края, в богом забытую деревеньку, где проживает бывший однокашник, с которым, будучи пятиклассниками, частенько после уроков и в выходные бегали на озера Тогул, Малиновое, Кругленькое и реку Кондому, рыбачили, гоняли в заболоченных низинах среди кочкарника утиные выводки; а ранней весной, когда крикливые и вороватые сороки, подремонтировав свои гнезда, начинали кладку яиц, мы отправлялись «зорить» их (от слова «разорять»). А набрав полные шапки сорочьих яиц, варили их в консервных банках на костре и с аппетитом уплетали крохотные бледно-желтые желтки в тонкой оболочке белка без соли и хлеба. Время было послевоенное, тяжелое, постоянно хотелось есть, и нам — тогдашним пацанам, — чтобы как-то заглушить голод, приходилось поедать все, что давала природа, начиная с весенних сосулек и заканчивая всевозможными ягодами, наподобие черемухи и боярки, в изобилии росшими за поселком.
К примеру, едва зацветала верба, мы тут же принимались с наслаждением сосать чуть сладковатые желтые и пушистые шарики-соцветия. Вылезала следом на проталинках медуница (все у нас звали ее «медункой») — переключались на нее и вновь, причмокивая, сосали чуть-чуть сладковатые бело-голубые цветочки. За медуницей на солнечных пригревах лезла из земли колба (это по шорски, а по-научному — «черемша»), которой объедались до икоты и изжоги. Затем копали маслянистые луковицы саранок, отмывали в ручьях от грязи и набивали полные рты плоскими дольками, по вкусу напоминающими маргарин очень низкого качества, но весьма сытными, быстро утоляющими голод… Одна беда — не в таком уж изобилии они росли. Еще мы с нетерпением ждали, когда «заплачут» березы и можно будет вволю напиться березового сока, хотя он и был не уж таким сладким (все ж-таки не сахар), но, тем не менее, очень приятным на вкус.
Когда буйно шла в рост вся растительность, мы переключались на «пучки» («борщевник» — по-научному), трубчатые и мясистые стебли которых, очистив от кожицы (похожей на ивовое лыко), с аппетитом жевали, набивая отощавшие животы зеленью, богатой природными витаминами. А уж летом отводили душу, наедаясь до оскомины полевым щавелем, который заедали соцветиями клевера, прозванными ребятней «кашкой», и только-только наливающимися в огородах стручками гороха (жевали тощие ярко-зеленые стручки целиком, высасывая из них всю сладость). Потом поспевали, как упоминалось выше, ягоды черемухи, боярки и земляники, но главным наслаждением были пахучие, пупырчатые огурчики, за которыми охотились на чужих грядках по ночам.
Но миновала послевоенная разруха, стало чуть-чуть полегче, отменили карточки на хлеб и продукты, да и мы подросли, поумнели, перестали «зорить» сорочьи гнезда и по окончании семилетки пошли работать кто куда.
Разошлись наши пути-дороги и с Петькой, теперь уже Петром Федоровичем. Вскоре после окончания семилетки и ремесленного училища Петр, как молодой специалист, получил направление на Рубцовский завод сельхозтехники, где и отгорбатил сварщиком, как он выразился в своем письме, до самого пенсиона. А уйдя на заслуженный отдых и выполнив свой родительский долг (выучив и женив двух сыновей), уговорил благоверную сменить городскую духоту и толчею на тишину и деревенскую благодать. Долго уламывал — и уломал-таки. Разделив и обменяв квартиру между сыновьями в равных долях, уехали в умирающую деревню, где за бесценок купили брошенный дом и начали обживать захолустье.
Наша переписка и до этого была не частой, а с переездом его в деревню вообще ограничилась праздничными поздравительными открытками. А тут пришло целое послание.
Петр красочно описал окрестности своей деревни и, в частности, близлежащие озера, заросшие по мелководью камышами, где ежегодно плодится столько уток, что, когда они поднимаются на крыло, создается впечатление потревоженного птичьего базара. Особенно шумно и тесно становится на озерах в период перелета, когда останавливается на отдых северная утка. В общем, своим рассказом о достопримечательностях родной деревушки и изобилии дичи друг детства заинтриговал, растравил душу, и я загорелся желанием съездить к нему в гости.
Думаю, в какой-то степени, Петр прихвастнул, описывая «базар» на озерах, но, если и вполовину меньше крякающей братии в его «епархии» (хотя ведь неспроста же когда-то жители назвали свою деревушку Уткино!), все равно заманчиво побывать там, где обосновался и прижился мой бывший однокашник Петр Федорович.
Итак, решено: еду на Алтай.
Прибытие. Петр
На мою телеграмму о решении приехать Петр тут же прислал ответную: «Очень рад приезду. Встречу станции Степной».
До Бийска поездом — почти сутки, а указанная станция — в двух перегонах, не доезжая до Бийска. Выходить — на рассвете, и я надоел проводнице напоминаниями о том, что меня нужно разбудить пораньше, чтобы я успел собраться заблаговременно. Тревога и волнение, обычные в любой поездке, выразились в том, что я почти не спал и начал собираться задолго до прибытия. Когда проводница постучала в купе, я был уже одет, и мой рюкзак стоял в проходе — вскидывай, и на выход.
Спрыгивая с подножки, вижу бегущего друга и тут же попадаю в его объятия.
Петр очень постарел (надо же, такую чушь спорол: будто я остался таким же молодым вопреки тем десяткам лет, как мы расстались!). И, несмотря на седые усы, густую сеть морщин, избороздивших лицо, обвисшие щеки и большую лысину, я его узнал сразу. Годы не смогли уничтожить внутренний блеск в карих глазах, хотя они и значительно поблекли. Прежним остался и хрящеватый с горбинкой нос, широкие скулы и выпуклые надбровные дуги.
Петр долго тискает меня, хлопает по плечам и, наконец, отняв рюкзак, тащит на привокзальную площадь, хотя назвать таковой маленький пятачок у станционного здания язык не поворачивается. Впритык к пятачку стоит его старенькая «Нива», и, загрузившись, мы трогаемся в путь.
Разговор в пути. Первый взгляд
Петр, улыбаясь, то и дело поворачивается ко мне, подмигивает:
— А ты, Максимыч, почти не изменился, только возмужал и для солидности животиком обзавелся. Не обижайся, но зачем он тебе?
— Я и не обижаюсь. Не ты первый спрашиваешь меня об этом. Что делать, Петруха, годы берут свое. Возраст, будь он неладен! А еще сказывается сидячий образ жизни. Только и отвожу душу при открытии охоты на водоплавающих. Тогда и сбрасываю несколько лишних килограммов.
— Это хорошо, что ты остался верен природе и все такой же заядлый охотник и рыбак. А у меня не всегда получается сбегать с ружьишком, посидеть в шалаше или с удочкой — все какие-то дела по хозяйству: то ремонт, то уборка на огороде, то еще что-то подопрет. За весь сезон выбираюсь на озеро не более двух-трех раз.
— Надеюсь, со мной-то побродишь? — с заискивающими нотками в голосе вопрошаю я.
— Все брошу, так жене и сказал. Друг приедет — домой не жди, на озере и ночевать будем. Лишь бы погода не подвела.
Тряская грунтовка петляет среди березовых колков, пологих холмов и лощин, ее порядком разбитое полотно не позволяет лихачам катить с ветерком. Впрочем, Петр, как я успел заметить, не принадлежит к категории гонщиков, и наша старенькая «Нива», переваливаясь с боку на бок, как уточка, ковыляет к намеченной цели не спеша.
Через час пути Петр останавливает машину на вершине небольшого возвышения и приглашает меня на свежий воздух.
— Смотри, какая открывается панорама, — вскидывает он руку и делает приглашающий жест, мол, обозревай! И я жадно вглядываюсь в указанном направлении, но в первую очередь ищу глазами среди степной зелени зеркальные отблески ближайших озер. Нахожу два осколка (один побольше, рядом — вполовину меньше) в обрамлении густых зарослей камыша, ивовых кустов и ракитника. Левее озер — километрах в пяти — сквозь кроны берез и тополей проглядывают крыши небольшой деревушки, по моим прикидкам, насчитывающей не более пятнадцати дворов.
— Если не ошибаюсь, вон те домишки и есть твое милое Уткино, а чуть в стороне — знаменитые озера, где утки прям на стволы ружья садятся?
Петр укоризненно, с шутливой обидой смотрит на меня.
— Вижу, все-таки обиделся на мою неуклюжую реплику о животике и отвечаешь такой же колкостью. Прости. Язык мой — враг мой, — и спешит перевести разговор в другое русло. — Да, ты прав, я неспроста остановился на этом холме — перед тобой те самые озера и наша деревня.
— Вижу, озера-то почти одно целое.
— Они соединяются протокой, которую отсюда не видно.
Надежда Ивановна. Вечер воспоминаний
Надежда Ивановна — супруга Петра — с моложавым не по возрасту румяным лицом и чуть тронутыми сединой темно-русыми волосами встретила нас у калитки.
— А я уже заждалась.
Она чмокнула мужа в щеку, крепко тряхнула мою руку и, не отпуская ладонь, потянула к себе и легко, по-дружески, коснулась своей горячей щекой моей щеки.
А на кухне стол ломился от всякой снеди и лакомств, приготовленных сноровистой хозяйкой к нашему приезду.
Хороший получился вечер — вечер воспоминаний. Мы никак не могли наговориться. Перебивая друг друга и перескакивая с одного события на другое, в первую очередь вспомнили во всех подробностях детство и школьные годы, перемыли все косточки бывшим друзьям и однокашникам и не заметили за разговором, как опорожнили две бутылки «Столичной». Надежда Ивановна, вначале активно принимавшая участие в нашем разговоре и заботливо подкладывавшая закуски в тарелки, в конце концов притомилась и к двенадцати ночи начала откровенно позевывать. Заметив ее муки, мы спровадили хозяйку на покой и продолжили экскурс в прошлое, пока не запели в деревенских курятниках первые петухи. Усталость с дороги наконец взяла свое — глаза непроизвольно начали смыкаться, и Петр, спохватившись, повел меня в боковушку — небольшую комнатку рядом с кухней, где была приготовлена для меня постель. И, едва ткнувшись головой в подушку, я провалился в объятья сна без сновидений.
Позднее пробуждение. Дождь
Естественно, утреннюю зорьку я проспал. Соскочил с кровати и ужаснулся, глянув на часы — девять утра. Надо же столько дрыхнуть!
И тут, должно быть, услышав производимые мной шорохи, в дверь постучал, а затем и заглянул Петр.
— Проснулся? А я специально не тревожу. По себе знаю, как выматывает дорога. Ты же больше суток был в пути, а для восстановления сил нужно основательно отдохнуть.
— И все равно, зря ты меня не разбудил пораньше.
— Не переживай. На дворе дождь моросит, так что придется немного переждать, пока разведрит.
— Час от часу не легче!
Мы выходим на крылечко. Действительно, моросит мелкий, будто просеянный через сито, дождик. По небу ползут, чуть ли не цепляясь за вершины тополей и берез в палисадниках, хмурые облака. Верховой ветер пытается упорядочить их бег, сгрудить, как отару овец, в кучу, но, спохватившись, что это не овцы, начинает ворочать с боку на бок и, будто взбивая, проветривает напитавшиеся влагой и потемневшие ватные наслоения. И вдруг меж туч появляется светлая полоска, которая расширяется, расширяется… И вот уже видна бездонная голубизна. В прореху устремляются лучи солнца, которые вспыхивают искорками в дождевых каплях, повисших на листве и траве. А ветер, узрев непорядок, спешит заштопать прореху, но на смену ей у горизонта появляется новый разрыв, а чуть левее — еще один…
— Судя по окнам в тучах и сменившемуся ветру, дождь вот-вот закончится, и можно будет отправляться в дорогу, — с обнадеживающими нотками в голосе произнес Петр. — Так что пошли завтракать. Потом будем собираться.
— Ты прав, все идет к тому, что погода разведрится. Пошли, — соглашаюсь я.
Конфуз. Осмотр места
Через пару часов, когда ветер наконец-то собрал свою разбежавшуюся по небосклону отару облаков и угнал за далекие увалы у горизонта, наша «Нива», петляя по осклизлой дороге и грозя то и дело оказаться в кювете, оставила позади околицу деревни и спустя полчаса остановились у кромки камышей.
— Здесь в двух шагах проход в камышах и подмостки, там и лодка, — вводит в курс дела Петр. — Подмостки и лодка у нас одни на двоих с соседом Сергеем Латыповым. Он уехал в отпуск к родственникам, и теперь лодка — в полном нашем распоряжении.
— Но у нас есть своя, резиновая, — напоминаю я, принимаясь разгружать машину.
— Деревянная — надежнее, к тому же на ней удобнее плавать в камышах и маскировать ее под скрадок.
— Сдаюсь. Убедил. Давай разгружаться, а то от нетерпения у меня уже дрожь, как у той собаки, начинается, — поторапливаю я Петра и вдруг, увидев проносящийся чуть в стороне табунок чирков, непроизвольно приседаю. — Смотри, смотри — чирки. Может, налетят?
Петр смеется:
— Этой мелкоты здесь прорва. Мы с Серегой их не стреляем. Патроны жалко. А ты чего присел, чудак? У нас же еще ружья зачехлены.
Я сконфуженно поднимаюсь с корточек.
— Машинально получилось.
Вскинув на плечи рюкзаки, набитые чучелами, хлюпаем по проходу в камышах, заросли которого превышают человеческий рост. С его метелок, раскачиваемых легким ветерком, на наши плечи сыплются мелкие брызги — остатки недавнего дождя.
Вскоре выбираемся на подмостки, с которых удильщики забрасывают свои снасти. Вплотную к настилу приткнута лодка — в обиходе ее называют «деревяшкой», — изготовленная деревенским мастером из тесин и капитально просмоленная расплавленным варом. Сгружаем на ее днище свою поклажу.
Из-под ладони оглядываю раскинувшуюся водную гладь. Озеро довольно большое, его берега заросли карагачом, ольхой, осинником и тальником, но есть и чистые места, где ковыльная степь подступает к самой воде, вернее, к стенке камыша, который обильно разросся на прибрежном мелководье. Камышовые заросли во множестве разбросаны островками по глади озера, что свидетельствует о небольшой глубине природного водоема. Именно такие озера любит водоплавающая братия: здесь хорошая кормежка, на илистом дне — изобилие растительности и живности — лакомства лебедей, гусей и уток, особенно нырковых.
— Максимыч, видишь мыс, вклинившийся в озеро, впереди? — показывает рукой Петр. — Метров двести до него.
— Вижу.
— За ним небольшой залив — любимое место отдыха пролетной утки. В заливе разбросаем чучела, а на мысу в кустах соорудим тебе скрадок. А я устроюсь вон на том островке, он чуть в стороне от залива и вытянут подобно дыне. На правом его конце, в камышах — моя засидка. Там к чучелам тоже хорошо подсаживается утка.
На охоте. Утки и чирки
Пока расставляли чучела и мастерили шалаши, маскируя их пучками желтеющего камыша, день склонился к вечеру. Отплывая к своему островку, Петр предупредил:
— Как стемнеет, я приплыву за тобой. Ночевать будем в машине, а на рассвете вернемся. И не стреляй, пожалуйста, мелюзгу, не жги зазря патроны.
Не успел он доплыть до своего островка и замаскировать лодку в камышах, как что-то зашумело над головой: «Летят…» — екнуло сердце, срываясь и падая в бездну. Над камышом, с характерным посвистом рассекая воздух, на бреющем пронесся, снижаясь над моими чучелами, табунок шилохвостей. Их «национальность» я определяю по остроконечному хвостовому оперению и непроизвольно хватаюсь за ружье, лежащее на коленях. Утки делают вираж и заходят на посадку в заливе. Я замираю, чувствуя, как адреналин закипает в крови. Но табунок неожиданно резко сворачивает и уходит над самой водой в сторону Петрова островка.
«Черт возьми, что их напугало?» — холодею я.
И через несколько секунд со стороны островка доносятся два приглушенных выстрела. Завистливо вздыхаю и не успеваю перевести дух: над вершинами деревьев на противоположной стороне моего залива на фоне низких облаков появляются темные точки. Они быстро приближаются и уже хорошо различимы — это стайка довольно крупных уток, и их не меньше двух десятков.
«Похоже, кряковые? А может, крохоли?» — пытаюсь я определить, вглядываясь в мелькающие силуэты, а руки автоматически вскидывают вертикалку.
Налетающие утки (теперь уже хорошо видно, что это крякухи), снижаясь, начинают планировать, готовясь к посадке рядом с чучелами. Я не жду, когда они, вспенивая зеркальную гладь, плюхнутся среди резиновых подманок, а ловлю на мушку первого селезня, уже зависшего в каком-то метре над водой. После выстрела селезень безжизненным комком завершает посадку, а я молниеносно перевожу стволы выше, пытаясь поймать на мушку следующего крякаша. Утки, напуганные выстрелом, заметались, взмывая вверх. Стреляю уже в угон и с ликованием вижу, как еще один крякаш, кувыркаясь и теряя перья, шлепается на воду метрах в двадцати от берега.
Кошусь в сторону островка, и оттуда доносится хлопок выстрела: видимо, стайка кряковых налетает и на Петрову засидку.
Через несколько минут, вывернувшись откуда-то сбоку, стремительно появляется табунок чирков. Сделав полукруг, уточки врезаются в воду, как миниатюрные торпедные катерки. Ошалело смотрю на неожиданных гостей, снующих между моих чучел и, памятуя наказ друга, сдерживаю свой охотничий азарт, сжимаю, но не поднимаю ружье. Однако через пять минут не выдерживаю, дуплетом накрываю нескольких сплывшихся в кучку чирков. Поредевшая стайка срывается с воды и стремительно исчезает в хмуром небе.
Из-за низкой облачности быстрее обычного наплывают сумерки. Очертания противоположного берега, деревья и кусты, растущие на нем, подергиваются синевой, смазываются и вскоре сливаются с потемневшей гладью озера.
До окончательной темноты к моим чучелам подлетают с десяток чернедей, парочка заблудившихся гоголей, табунок свиязей и суетливая стайка чирков-свистунков. Поторопившись, дважды смазал по чернедям, которые благодаря плотности пуха и оперению весьма стойки к ружейным выстрелам.
…Уже в сгустившейся темноте послышался плеск весел приближающейся лодки. Выбравшись из скрадка, бреду, раскатав бродни, за кромку камыша и мигаю Петру фонариком, мол, здесь я.
— Ну, как? — нетерпеливо спрашивает друг, когда, ухватившись за борт лодки, я торможу ее бег.
— Отлично! — восторженно сообщаю я. — Десять штук! — и, чуть помявшись. — Правда, из них пять чирков. А у тебя как?
Петр смеется:
— Да, считай, столько же. А по чиркам — не утерпел, значит? Я тоже один раз бабахнул. Обнаглели. Садятся и садятся. Ну, поплыли твоих собирать. Садись на нос, будешь подсвечивать фонариком.
Собрав добычу, плывем, чтобы не заблудиться, вдоль черной стенки камыша и вскоре пристаем к своим мосткам.
Скромное празднество. Перед сном
Недалеко от машины разводим костер, греем тушенку и кипятим чай. Петр выуживает со дна рюкзака фляжку, наливает в кружки за удачу.
— Ну, дай бог, чтоб не последняя, и пусть удача всегда сопутствует нам, — поднимает кружку Петр, приближая ее к моей, чтобы «чокнуться».
— Дай бог, — охотно соглашаюсь я.
— Ну, и как тебе озеро? — вновь допытывается бывший однокашник, когда, закончив трапезу, укладываемся в кабине «Нивы» на откидных сиденьях.
— Супер! — искренне восторгаюсь я. — Утки действительно много, но, мне кажется, основная масса северной уже прошла. Она чувствует, что погода скоро испортится, похолодает, и торопится уйти, где потеплей.
— Да, ты прав. Мне не понравился сегодняшний закат.
Солнце, выглянув ненадолго, тут же опустилось у самой кромки горизонта в скопление туч, напоминавших своим цветом снеговые, а зарево — отсвет самого заката — было тускло-холодным, будто прихваченным заморозком.
— Ладно, завтра видно будет.
— В огороде-то все убрали до наступления заморозков? — интересуюсь я, просто чтобы поддержать разговор, хотя уже чувствую наваливающуюся дрему.
— Практически все. Е:сли что, завтра жена остатки уберет. Но боюсь, что завтра нам придется снимать чучела и пережидать непогоду, сидя у телевизора и смакуя вишневую настойку.
Последние слова друга я не слышу, проваливаюсь в колыбель сна.
«Что мне дождик проливной…» Последний шанс
Наши опасения по поводу ухудшения погоды оправдались уже на рассвете, когда нас разбудила дробь крупных капель по крыше кабины. Выбравшись наружу, окунулись в промозглость и вызывающую озноб холодную сырость зарождающегося утра. Порывы северного ветра секут лицо дождевыми каплями вперемешку со снежной крупой.
— Ну вот, худшие прогнозы осуществились. Накрылась охота с комфортом. Что делать будем? — спросил, тяжело вздохнув, Петр.
Вздыхаю и я:
— Чучела ведь все равно снимать, так что поплыли, посидим в скрадках, пока окончательно не развиднеет. Может, прояснит. Если нет, соберем подманки — и домой.
— Добро. А то посиди в машине, я сплаваю, соберу чучела.
— Нет уж, поплыли вместе.
В утренней синеве отталкиваемся от подмостков, и тут же лодку начинает покачивать легкой зыбью. Угрюмо шумит потревоженный камыш. Лицо неприятно обжигает снежная крупа, а под утепленную куртку, распахивая полы, настырно лезет, холодя тело, жгучий ветерок.
Петр высаживает меня на мысу, и через секунду плеск его весел поглощает шелест камыша. Содрогаясь от озноба, втискиваюсь в сырой скрадок и съеживаюсь в надежде удержать тепло под курткой. Медленно светает. Тяжелые свинцовые тучи ползут над озером очень низко, и создается впечатление, что они чуть ли не цепляются за метелки раскачивающегося камыша и вершины прибрежных кустов. По озеру гуляет довольно крупная волна, в моем же заливчике чуть поспокойнее, но и здесь хорошая рябь мотает из стороны в сторону мокрые чучела, которые уже не привлекают пролетающих уток. Более того, мнимые отдыхающие собратья вызывают лишь недоумение и жалость своей беспомощностью.
«Надо снимать», — вздыхаю я обреченно и уже намереваюсь вылазить из скрадка, чтобы посигналить Петру о возвращении домой, как боковым зрением замечаю вывернувшуюся из-за кустов стайку каких-то птиц. Резко поворачиваю голову…
Черт! Да это же чернеди!..
Утки стремительно проносятся над чучелами, и я вскидываю вертикалку в последний момент. Стрелять неудобно, но все равно нажимаю на спусковые крючки, и в результате оба заряда уходят в «молоко». Матюгнувшись, начинаю более внимательно оглядывать небосклон над горизонтом — вдруг где замелькают темные точки. Но видимость — ни к черту, все затянуто рванью туч и кисеею из падающего дождя и мокрого снега. И все-таки, нет-нет, да мелькают среди этой мороси разрозненные табунки уток, улепетывающие от непогоды на юг.
Вижу, как один из табунков зависает над Петровым островком. Слышу выстрелы друга.
Я не знаю, удачно ли он сдуплетил, но вскоре и мне улыбается счастье: на бреющем над самой водой завернул в заливчик с десяток широконосок. Взяв упреждение, стреляю из верхнего ствола и уже в угон — из нижнего. Падают две утки, и мерзопакостная погода уже не кажется такой отвратительной. Минут через десять, оказавшись почти в той же ситуации, сбиваю гоголя.
И на этом фортуна поворачивается ко мне спиной. Усиливается ветер, и дождь со снегом буквально хлещут наотмашь.
Сидеть дальше и мокнуть в скрадке не имеет смысла. Видимо, того же мнения был и Петр, так как через несколько минут его лодка выныривает из дождевой завесы.
Осень за окном. Домой
Мы начинаем снимать чучела. Подбирая мою добычу, Петр удивленно вопрошает:
— А это что за зверь такой? — и начинает пристально рассматривать утку-широконоску, вертя ее в руках.
Я объясняю. Петр хмыкает:
— Надо же. Клюв, действительно, как долото. Мне еще не приходилось стрелять такую диковину.
— Кстати, а где твоя добыча? — я, заглядывая под скамейки, перебираю на дне лодки влажные чучела.
Петр разводит руками:
— Не повезло.
— Но ты же стрелял. Я слышал.
— Дважды промахнулся, как мальчишка.
И вот мы дома, наслаждаемся теплом, уютом и стряпней Надежды Ивановны. По возвращении натопили баню так, что от жара сворачивались в трубочку уши. Долго хлестались вениками, изгоняя из тел всякую притаившуюся простуду. Потом смаковали сладкую настоечку, закусывая утятинкой, запеченной в русской печи, один вид зажаристой корочки которой вызывал слюну…
А на дворе душу рвала настоящая осенняя слякоть. Из прохудившегося неба с утра до вечера сыпал промозглый дождь, завывал северный ветер…
Три дня безделья я еще как-то выдержал, на четвертый наконец взмолился:
— Петро, ты прости меня, но я, наверное, поеду домой. Прогноз погоды неутешительный: всю декаду — дожди. Чего ждать? Утка ушла. А если и будет, то очень мало. Остатки.
— Ну, куда ты рвешься? Отдыхай.
— Спасибо, дорогой, за сердечный приют, но ты же знаешь пословицу: в гостях хорошо, а дома лучше…
В конце концов, мое нытье надоело другу, и на четвертый день он отвез меня на станцию и посадил на проходящий поезд до Новокузнецка.
И вот спустя годы я частенько вспоминаю свою поездку к однокашнику на Алтай, в деревушку Уткино, вспоминаю с теплотой охоту на озере, хотя тогда нам и не очень повезло с погодой. И я тешу себя надеждой, что когда-нибудь вновь побываю у друга в гостях и посижу в скрадке на мысу в зарослях камыша.
В. Неунывахин, с. Уткино, Алтай—г. Новокузнецк
