Странное название было у деревни — Кумыры. Так и сяк обкатывал я его в мыслях, прикидывая, с чем это связано, но ответа не нашел. Ни в окрестностях деревни, ни в округе не было ничего созвучного этому названию.
— Кумыры да Кумыры, — спокойно ответила хозяйка, у которой мы остановились. — Жизнь прожила здесь, а никогда не думала, почему так…
В тесной кухоньке еще сохранились широкие старинные лавки, полати, русская печь. Обшарпанный пол был тоже из массивных досок, застеленный ткаными половиками.
— Дворов, считай, двадцать осталось, — древняя, как сам дом, старушка глядела скорбно, сутулила и без того согнутую годами спину, вздыхала, неторопливо убирая посуду со стола. — И эти завалятся, как старики помрут. Молодежи-то нисколько не осталось…
Как жили раньше
Мы только что хорошо поужинали, угостили хозяйку — доброй еды она давным-давно не ела.
— А раньше сколько было? — я все еще сидел за столом, а мои товарищи по охоте вышли в сенцы покурить.
— Раньше, до колхозов, больше трех сотен насчитывали, после кулаченья — половину. Еще до войны дворов сто двадцать стояло. Теперь одни крохи от тех Кумыров остались…
За окнами плотно темнела ночь. В избе держалась непривычная для нашего времени тишина: ни телевизора, ни радио — будто перенесся я в прошлый век. Одна электрическая лампочка да бедность мешали той полной иллюзии перемещения.
— Триста дворов — это больше тысячи человек. Чем же все занимались?
— Так работы хватало: хлеб сеяли, скот разводили. А с землей да со скотиной работа круглый год.
— Ну и как жили?
— Да не чета совхозному или теперешнему. Обозы по осени один за другим на станцию гнали. Все с хлебушком. А после, зимой, с мясом, салом и маслом. И себя не обижали: вволю кушали. Оно понятно, при такой работе и есть надо много.
Я глядел на согнутую старушку и пытался прикинуть, сколько горя выпало на се долю: коллективизация, война, послевоенные тяготы, годы застоя, теперь вот перестройка…
— …Хотя так, как в колхозе, в войну и после нее мало кто работал. Колхоз из меня все жилы вытянул, — она замолчала, отвернула лицо, шаркающими шагами понесла в шкаф остатки хлеба.
Я тоже притих, не желая лишний раз тревожить душу старой женщины. Но она сама заговорила:
— Работу бы еще терпеть можно, да ведь не давали за нее ничего совсем, как теперича. На траве да картошке жили. Этих, своих, — она кивнула седой головой на окно, — только на карманах и вытянула. Нагребем, бывало, зерна, кто куда приспособился, и прячемся задворками. Идешь и дрожишь — вдруг заловят. А тогда за карман зерна пять лет давали. — Она остановилась у шкафа, поправила жиденькие волосы худой крупной рукой. — Тюрьмы я не боялась. Знала: хуже, чем в колхозе, не будет. Да только вот детей было двое. Куда их, если что? Сам погиб на фронте. Родня какая — тоже в горе да в нужде. Вот и поднимала сынов правдами-неправдами.
— Теперь-то где дети? — невольно вырвалось у меня — душу заскребло от ее рассказа, убогого одиночества.
— Давно в городе. Здесь-то что делать? Погибать? Нам, старикам, ладно, а у них тоже семьи.
— Чего же вы не с ними?
Она поняла мою тревогу.
— Нет, не обижают меня сыны. Сама не хочу. Раньше не могла там, теперь чего уж — им тоже не сладко: перебиваются кое-как без заработка. Я лучше здесь умру. Тут все мои лежат: и папаша, и мамаша, и дедушки, бабушки…
Вернулись из коридора курильщики, притащили с собой запах дыма, сырости, и разговор наш сам собой прервался.
— Снежок полетел, — сообщил Леня, плотно прикрывая двери. — Вот бы повезло на первую порошу!..
И лиса, и заяц
Два лесных массива соприкоснулись друг с другом узким перешейком, словно две бутылки горлышками, на нем я и затаился, присев за низкий ивовый куст. Снег, переставший, вероятно, еще ночью, едва-едва припорошил землю. Его даже не было видно из-за скошенной на лугах травы. Было прохладно и сухо, небо висело высоко, дали обозначились четко, и я подумал, что этот снег уже не растает — это зима. Тут же донеслись по тихому лесу голоса загонщиков. С полдюжины тетеревов промелькнуло в стороне в быстром и низком полгете. Я еще сильнее прижался к густому, с тонкими побегами кустику, приготовив ружье к быстрой вскидке.
Ближе, ближе голоса. Взгляд торопливо заскользил по глубокому пространству между кустов и деревьев, но в лесу было пусто. И вдруг что-то там едва заметно ворохнулось, что-то сдвинулось с места, далеко среди кустов. Я напряг зрение и заметил какое-то непонятное мельтешение в чаще. Сердце замерло: прямо на меня ходко шла лисица. Это ее хвост мелькал среди травы при прыжках. И сразу я как-то отключился от всех других внешних воздействий. Даже крики загонщиков перестал слышать. Все мои восприятия сфокусировались на приближающемся звере.
В стволах были вставлены патроны с «тройкой», но перезаряжать было поздно: зверь заметит малейшее движение и уйдет в сторону, вне выстрела. Прыткости лисице не занимать.
Передо мной развернулась небольшая полянка, даже не полянка, а плешина. Лисица и вынеслась на противоположный ее край и остановилась.
Быстро, навскидку, выстрелил — зверь ткнулся мордой в землю, но стал уходить за куст. От второго выстрела я воздержался, понял, что попадание смертельно.
Голоса отчетливо и более дружно донеслись из глубины леса. Я, не трогаясь с места, перезарядил ружье, и тут же заметил новое движение за кустами: точно, но следу лисицы спокойно прыгал заяц. Он без остановки вышел на поляну, но быстрый выстрел под передние ноги свалил его замертво. Зверь даже не пошевелился. Голоса зазвучали еще дружнее и увереннее. Я вновь перезарядил ружье, но чутье охотника подсказывало, что больше в этом лесу никого не будет.
Сквозь чащу я видел, как приближался ко мне Леня.
— Кого стрелял? — спросил он, заметив меня на номере и останавливаясь.
— Косачей, далеко и мимо.
Он стал оглядываться. Опытного охотника не обмануть: он по выстрелам определит, кого стреляли.
— А вон лисица! — крикнул Леня.
— Да ну! — шутливо удивился я. — Бери ее.
Леня поднял зверя за ноги. Хвост у лисицы свалился в сторону, полыхнув красно-рыжим пламенем, морда сунулась в снег.
— А вот и заяц, — снова одобрительно сказал Леня.
— И его бери…
Подошли остальные загонщики. Друзья поздравили меня с удачей, а мои мысли вернулись к умирающей деревне со странным названием Кумыры, к доживающим свое старым одиноким людям, и вместо радости щемящая тревога сдавила сердце.
Лев Трутнев
