Я и молоко пить не стал, и говорить старался меньше, так тряс меня внутренний озноб. Дед улыбался, щурясь, понимая мое состояние.
Чтой-то ты зубами чакаешь? Замерз или боишься? — Кольша подтрунивал.
— Это у него от волнения, — заступился дед. — А ты иди-ка за чучелами в сарай. Топор не забудь и вилы. Все же я лошадь за сеном выпросил…
Дед задул лампу, и мы тихо вышли в сени.
Было настолько темно, что в первый момент я даже не различил открытых дверей и задел плечом о косяк.
— Глаз коли, — отозвался дед, — а уж скоро заря…
Поглядев вверх, я едва различил слабые контуры крыши сарая.
— Погоди здесь, я запрягу лошадь, — дед тут же пропал в темноте. Сапоги его глухо застучали о подмороженную землю.
Радость ожидания
Несмотря на холодный ветер, дрожь у меня прошла. Я осторожно спустился с крыльца и пошел в сторону ворот. Натыкаясь рукой на доски заплота, я долго искал калитку. Дверца скрипнула, словно пожаловалась, что ее рано потревожили. На улице было как в погребе: темно и тихо. Слабо серели силуэты ближних дворов, а дальше все тонуло в сплошной черноте. Тихая эта таинственность в который раз уже взволновала, подняв жгучую радость ожидания и жажду новых познаний…
Телега протарахтела по застывшей земле. Я увидел лошадь, выступившую из темноты почти рядом с собой.
— Ты где? — позвал дед, останавливаясь. — Влезай в телегу, поедем — время не ждет…
Забежав с задней стороны телеги, я ловко влез на холодную солому, настеленную на досках, и тут же появился Кольша. Он забросил в телегу мешок с чучелами, подал деду топор и ружье.
— Поехали! — крикнул он, перемахивая через борт телеги. Лошадь взяла резво — телегу затрясло, забросало из стороны в сторону. В вымерзших лужицах захрустел ломкий ледок. Защекотал лицо стылый воздух. Но душевное напряжение не исчезало: что будет там, на этой охоте?.. Что переживу? Что запомнится?..
За деревней стало светлее. Отчетливо выделялись и трава, припудренная инеем, и темная дорога с белыми, как плесень, пятнами изморози. А небо и вовсе светилось от обилия звезд и прозрачной чистоты.
Отдаваясь каждый своим мыслям и чувствам, мы молчали и скоро доехали до темного, беспросветного леса. Слабо белели в его глубине высокие березы, голые вершины которых четко печатались на фоне посветлевшего неба…
Держась обеими руками за борт телеги, я до рези в глазах вглядывался в каждый куст, каждую неясную валежину, каждый пень.… Вдруг за ними кто-нибудь прячется!.. Вдруг волки?.. Но опушка медленно проплывала мимо, и ничто не нарушало зябкой тишины леса ни звуком, ни движением.
Впереди показался какой-то темный большой силуэт, и по спине будто провели влажным концом полотенца. Но это был стог сена.
Установка чучел
— Прибыли, — негромко объявил дед, останавливая лошадь. — Поднимайте чучела, а я распрягу конягу…
Первым спрыгнул в сухую траву Кольша. Он взял топор, мешок с чучелами и пошел к лесу, ничего не сказав.
Я кое-как сполз с телеги, ловя затекшими ногами землю, и поспешил за ним. В лесу тревожно застрекотала сорока.
— Рано всполошилась, — Кольша остановился на краю колка, послушал, вглядываясь в ближние деревья. — Нас услышала или зверь какой напугал. — Он бросил мешок с чучелами в траву. — Ты со мной не ходи, побудь здесь, я один подчучельники вырублю…
Чутко ловил я каждый шорох, стоя на опушке леса, и слышал, как дед тихо бормотал что-то, разговаривая или сам с собой, или с лошадью, как ломались сухие сучья под ногами у Кольши, как уныло свистел ветер в деревьях, и мысленно торопил события: ну скорее бы началась охота!.. Скорее бы!..
Гулко застучал топор, отпугнув все звуки, и сразу потеплело на душе от этого домашнего стука, отлетели ненужные мысли…
Пока дед возился со сбруей, распрягая лошадь, и маскировал телегу у стога, Кольша приволок три прогонистых березовых шеста.
— Держи, — подал он мне тонкий конец одного из них. Сам он наклонился и вынул из мешка чучело косача, сшитое из черного сукна. — Есть одно! — Кольша насадил на шест чучело, всунув его острие в специально оставленное отверстие. — Поехали. — Он потянул шест к разлапистой березе на опушке колка и поднял его, прислонив к одному из нижних сучьев. — Придерживай, чтобы не упал. — Ловко охватив корявый ствол дерева руками и ногами, Кольша полез по нему и быстро добрался толстого отростка. Опираясь на него, он потянул к себе шест вместе с чучелом, просовывая вверх промеж сучьев.
Я стоял, задрав голову, втайне завидуя Кольше, и восхищался его ловкостью, замирая от остроты неиспытанного чувства страха перед высотой.
Так, перетягивая за собой шест с чучелом, Кольша долез чуть ли не до вершины дерева и укрепил шест раздвоенным концом на одном из сучьев. Чучело зачернело над самыми верхними ветками березы и удивительно походило на спокойно сидячего косача. Слез Кольша быстро и поволок второй шест с чучелом к другой, дальней березе…
— Как тут у вас? — Вздрогнув, я оглянулся. Сзади стоял дед, подняв голову. — Сойдет, — остался он доволен тем, как поставлено чучело. — Валяйте дальше, я пойду скрадок делать…
Последние приготовления
Быстро светало. Далеко отходил от леса покос со стогами сена, подпирало ближние островки леса обширное жнивье с частыми кучками соломы, и убегала вдаль травянистая пустошь…
Дед ходил в лесу, ломая валежник, топтался у кряжистой березы. И пока я наблюдал за ним, подошел Кольша.
— Все! Четыре чучела поставил… — Лицо его было распаренным и веселым. — Идем теперь за соломой. — Торопясь, он направился к жнивью. Я — за ним. Большая кучка соломы желтела невдалеке. Кольша охватил ее сверху и крикнул мне:
— Бери тоже охапку!
Мой клок соломы, который я выхватил сбоку, трудно было назвать охапкой, но кое-что я все же понес. Солома пахла землей и пшеницей. Легкая вначале поноска быстро потяжелела, поползла вниз, мешая идти. Выглядывая из-за нее, я не терял из вида Кольшину спину и крепился, сильнее и сильнее сжимая немеющие руки…
— Довольно, — услышал я близкий голос деда и тут же почувствовал облегчение: он забрал у меня готовую соскользнуть под ноги солому.
Скрадок из притупленных к березе валежин был не плотен, светился насквозь, и я, умеряя дыхание, не выдержал:
— Как тут прятаться?! Видно же…
Дед стал напихивать солому внутрь скрипка.
— Спрячемся. Сейчас натрусим соломы поверху и в аккурат будет./p>
— Я пойду, — Кольша зато¬ропился.
— Давай. Да лошадь шибко не гони, — дед уминал подстилку, просунувшись в скрадок. — С болота начинай, с тальников…
Кольша двинулся к стогу. Шаги его скоро затихли.
— Лезь, — дед подтолкнул меня к скрадку. — Устраивайся.
Меня накрыла волной тихая радость: наконец-то начнется охота! Став на колени, я прополз под сучьями в скрадок и привалился спиной к комлю березы. Отсюда сквозь ветки видно было и заголубевшее небо, и все четыре черных чучела на крайних деревьях, и ближние дали…
— Ну как, ветки в глаза не лезут?..
Меня немножко трясло от нетерпения: и чего дед канителится?! Прятаться надо!
— Да не-е…
— Вот и хорошо. — На короткое время большой дед загородил половину света. — Да тут чаи гонять можно. — Глаза у деда весело поблескивали. — Отрада! — Он зарядил ружье и прислонил его к сучковой валежине. — Теперь смотри и слушай!..
Косачи
Лес прояснился до каждого сучка, до каждой веточки. Даже самые густые его чащи приобрели свой привычный рисунок. В соседнем колке наперебой застрекотали сороки, дробно зачастил кто-то палкой по дереву.
— Дятел, — шепнул дед, заметив, как я насторожился. И тут раскатисто, с задором и вызовом прокричала какая-то птица в соседних кустах, еще и еще.
— Куропач, — дед улыбался, понимая меня. — Этот хитрый — на чучела не прилетит.
Кто-то захлопал крыльями о ветки, и дед схватился за ружье. На вершине одной из берез я увидел большеголовую и длинноклювую ворону.
— Кыш, стервятина! — дед зашевелил валежиной, и ворона улетела.
— Думал, косач…
Над дальним лесом небо порозовело. Закраснелись вершинки деревьев. Робко зашелестел соломой свежий ветерок. Засуетились, запищали какие-то птички, и вдруг где-то далеко-далеко раздался непонятный крик. Кричал не то человек, не то зверь какой. Не отчетливо, глухо, и я качнулся к деду поближе, робея.
— Не бойся, это Кольша орет в ряму, косачей пугает.
И тут же я заметил у соседнего леса больших черных птиц, летящих низом, и зашептал, чувствуя, как горло перехватило от волнения:
— Косачи, деда! Косачи!
— Тише ты! Вижу, — я заметил, что дед заволновался, загораясь давно охватившим меня пылом. Он весь подобрался, словно готовясь к прыжку. Глаза налились особым светом…
Но косачи осыпали соседний лес, рассаживаясь по нему с громким хлопаньем крыльев. Я чуть отвлекся и замер: к одному из наших чучел садился косач, блестя вороненым оперением в лучах взошедшего где-то солнца. Он коротко проквохтал и затих, вертя головой. А я не смел пошевелиться, замерев в неудобной позе. Выстрел грянул неожиданно, встряхнул лес, прокатившись по нему многократным эхом. Синий дым застлал скрадок, но я все же увидел, как тетерев стал валиться вниз, ударяясь о ветки, и рванулся было наружу. Но дед удержал меня:
— Сиди! Он теперь никуда не уйдет, а других отпугнуть можешь…
Пахло горелым порохом. Дым от выстрела медленно таял. Отчетливо слышались Кольшины крики в дальнем лесу. Белыми тряпицами потрепыхали над полем куропатки. Вдруг где-то сзади раздалось знакомое квохтанье. Я оглянулся и увидел на кряжистой березе серую птицу.
— Тетерка, — шепнул дед. — Эта пусть поживет. Она весной выводок даст… — Он не успел договорить, а я осмыслить его слова, как сразу несколько черных длиннохвостых птиц накрыли наш колок, захлопали крыльями по веткам, устраиваясь поудобнее. До чего же эффектны были они в лучах раннего солнца! Не выдержав напора охотничьей страсти, я подался к деду, задышал ему в ухо быстро, с отчаяньем:
— Деда, дай мне стрельнуть, дай!.. — Ответом на мой жаркий шепот был хлесткий выстрел. Но теперь меня дед не удержал. Забыв о своем недавнем жгучем желании, я выскользнул из скрадка и, спотыкаясь о валежник, кинулся к бьющемуся в агонии тетереву.
— Вот он, деда, вот!..
А дед уже шел ко мне с веселым лицом.
— Ну и горячий ты! Разве ж так можно? Чуть лоб не расшиб об березу. — Он потрогал затихшего косача. — Тяжелый, нагулялся. Ну, пожалуй, хватит. Надо и край знать. Да и сеном пора заняться…
Сверкало над вершинами поднявшееся солнце, играло нежными переливами небо, и сладко замирало сердце от неосмысленных осветленных чувств…
Лев Трутнев
