Ночное

— Я тебе, Николаич, расскажу, какой со мной нынче зимой случай приключился — можно сказать, чувствительное потрясение всему организму…

Ты, знамо, читал книжку, как кузнец в мешке чертяку нес, а опосля на нем к царице летал? Забыл писателя, фамилия у его, вроде, утиная… Во-во — Гоголь! И кузнеца того чудно звали, рыба такая еще есть на букву «в»… Во-во, верно, Вакула! Так вот, ночью, в аккурат под Крещение, сплю я на теплой печи и чую скрозь миролюбивый сон — старуха какой-то угловатостью меня настырно тычет: не то локтем, не то коленкой. Давненько эдакого от нее не было…

— Че надо? — волнительно интересуюсь.

— Че, че… Сходи во дворишко, опять колонок к курам забрался.

Слышу — впрямь в стайке неладно: овечки блеют, курицы кудахчут… Стайка наша к избе приткнута, стена смежная, кажный стукоток слыхать. Неохота с печи слезать, да старуха гонит. Да оно и верно — колонок сколь раз к курам подбирался, порешил двух молодок. Хошь — не хошь, узнавать надо, отчего переполох. Только колонок-то другой породы оказался.

Волки в нашей местности сроду не водились, а тут как на грех приблудился откель-то. Избенка моя, ты знаешь, с краю, и вздумалось серому у нас свеженинкой поживиться. Нынче, знать, в лесу насчет мясного не шибко вольготно… Покружал возле дворишка и на стайку забрался. Волчина матерый, а жерденки прелые, он возьми и провались… Овцы шарахнулись, куры с насеста полетели, а варнак почуял, что в западню попал, и давай на стены кидаться… Вишь, како происшествие! А нам со старухой невдомек, мы-то на колонка грешим.

Коррида… на волке

Слез я с печи, босы ноги в валенки сунул, шабуришко накинул — и на улицу. Трясется дворишко, ходит ходуном… «Че за леший?» — думаю. Приоткрыл дверь в стайку, чиркнул серянкой поглядеть, че там делается. И тут оттель темное ко мне как кинется, как вдарит в пах, и понесло меня вкруговерть!.. А это, выходит, когда я в двери-то нагнувшись стоял, волк вознамерился у меня промеж ног проскочить, да не рассчитал и угодил мордой в мотню подштанников. Ну, стыковка у нас с ним произошла. Обратно супостат морду вытащить не может, и понес меня таском на себе…

А я в потемках ниче не пойму, раскрылатился, и только подшитыми валенками по снегу бороздю. Исподние на мне крепкие, почти не ношеные, на самодельную деревянную пуговицу застегнуты, а пуговица эта суровой ниткой пришита, никак не оторвется. Волк в эдаком наморднике, знамо, задыхается, и у меня от непонятности внутре все накрепко сперло. То за воздух ухвачусь, то за шерсть. Летаю, как аспид, не пойму, что за нечиста сила меня по ограде кружит.

Ты, можа, в телевизере видал, как в какой-то иностранной стране большешляпые мужики на бычках верхом ездиют? На спор, кто сколь секундов продержится. Так им за это деньги платят, а мне-то езда задарма! Мотат туды-сюды, да еше поганой щеткой в морду тычет… То по харе, то по бороде. «Погоди, — соображаю, — сейчас я у тебя эту шершавость отыму и тебя самого по мерзкой харе оглажу… Где вот только харя у тебя?» Поймался за волчий хвост, и тут враз меня осенило, кака эта щетка и какое мне членовредительство может быть. И как удумал такое, враз у меня слабость в животе произошла… Волчина от эдакой наглости совсем отуманел — и тоже в долгу не остался.

Не знаю, че бы у нас дальше было, но все ж таки пуговица оторвалась, и я из своих исподних на снег выпал. А волк их с морды скинуть не может, и все кругами, кругами… Я же на карачках взад пятки — в сени, а оттель таким же манером задом через порог — в избу. А там Апросинья моя с чем-то самоковочным у косяка стоит, вроде бы, с ухватом. Али с кочергой. Я скосил глаз, и по ейной стратегии полагаю, что она супротив волка вооружилась. Да нет, вижу — по мне агрессивно вдарить намеряется.

«Лукич, да это не кобель!»

Я еще, язви тя, в самочувствие прийти не могу, а тут опять оборону надо держать.

— И где ты, — спрашивает нервенно, — столь времени шлялся?

Это уж у нее свое вредное бабье соображение.

— Не трожь, — тоже психически ей поясняю. — Испужанный я.

— Я тебя попужаю. Я устрою тебе свиданку с ухватом… Где твои исподние, бессовестный?

Я к ней чувствительно морду ворочу, а она враждебно с тылу заходит.

— Ежели хошь следствие навести, — с остатных сил маячу, — ступай на улицу. Волк там, поди, все еще кружит с моими подштанниками.

А она никак не верит и все настырно ухватом нацеливается…

После этакой невротики оба до утра не соснули. А как развидняло, я в застывшем окошке пятно продышал и давай на улицу сумнительно глядеть, не пойдет ли кто мимо. Дров в избу надо занести, а старуха не желат, я и подавно. В десятом часу вижу — управляющий наш, Лукич, по своим делам куды-то направился. Застучал ему пальцем:

— Лукич, зайди, Лукич…

Голос осип от базлания. Можа, он бы и не завернул, да подумал, видно, что я его опохмелиться зову, на это его в любое время только помани. Ну, а как зашел, так у него другой интерес появился:

— Чей это дохлый кобель у вашего крыльца, и пошто у его морда цветастым полотенцем обмотана?

— Неужто дохлый?— спрашиваю.

— Дохлый…

— Это, Лукич, не полотенце, — поясняю. — Это исподние мои. Я ночью мотней волка убил.

Во како, Николаич, происшествие. Кузнецу-то тому, Вакуле, царицыны туфельки, а мне от Апросиньи че? Верно, трофей я себе добыл. Шкура-то матерущая… Намедни один командировочный из района за нее сто рублей предлагал. Не, друг ситцевый, погарцуй-ка сам на сером за сотенную!

Вадим Макшеев

Оцените автора
www.oir.su
Добавить комментарий