Охотникам — ветеранам Великой Отечественной войны посвящаю.
Лодка, шелестя днищем по затопленным кустам, остановилась. Николай Петрович поднял мотор и поплыл на веслах к сосновому бору, где на мысу стояла избушка. В прошлые годы на моторе можно было подъехать прямо к порогу, эта весна пришла с малой водой и непривычными заботами.
Подготовка к охоте
Охота на уток открывалась восьмого мая с вечерней зори. Петрович поехал утром седьмого, чтобы не спеша подготовиться. Спешить он уже не мог: когда далеко за семьдесят и болит все изломанное войной тело — тут уж не до спешки.
Перенес вещи, необходимые для ночевки, в избушку. В облас положил мешок с чучелами, топор, легкую пешню и большое полотно камуфляжной ткани, которой обтягивал скрадок.
Хотелось покурить, но папирос не было, потому что он бросил это занятие по настоянию старушки-жены пять месяцев назад. С полчаса отдыхал, сидя на лавочке у столика, которые соорудили семь лет назад с товарищами. Они обещали подъехать завтра к одиннадцати часам дня.
«Им хорошо, — думал старик, — их скрадки на плотах. Хотя воды мало — все равно всплыли. Чучела ставь и стреляй. А что воды мало, так это еще и лучше — утка любит весной мелководье».
Кто-то из охотников назвал эти плоты «катамаранами». Так и повелось с тех пор: катамараны да катамараны. Называли все, а что означает это слово, знали немногие. Да и кого это волновало: красиво — и ладно. Скрадок Петровича стоял на сухом островке, до воды больше сорока метров, и когда подтопит — неизвестно.
«При таком подъеме воды — дня через четыре, не раньше», — подумал он, а вслух, чему-то улыбаясь, сказал:
— Будем менять дислокацию!
Отдохнув, сел в облас и поплыл к противоположному берегу речной поймы. Пересек поросшую карликовым тальником затопленную луговину, быстро текущую речку Чачамгу, которая угадывалась по росшим на берегах ивам, кустам шиповника, да неподтопленным еще косогорам. Дальше метров триста до лесного кряжа были затопленные луга, когда-то служившие покосами. Идеальное место для охоты с чучелами: воды не выше колена, простор, подтопленные луговые травы везде видны из воды. Утка, особенно шилохвость, любит кормиться на таких местах. В молодости, после войны, на таких разливах Петрович стрелял уток без чучел. Давно это было. Расскажи молодежи, сколько тогда было утки — не поверят. А сейчас — понаедут, чучела понаставят; посмотришь утром, а их на воде больше, чем уток над всей поймой. Потом у костров рассуждают о количестве водоплавающей дичи. Одни говорят, что утка уже ушла — охоту открыли поздно, другие — что еще не пришла, охоту открыли рано. А третьи смеются, что как только он, Николай Петрович, искупается — утка пойдет валом. Он не обижался. Не было такой весны, чтобы Петрович не тонул в ледяной воде.
Прошлогодняя весна не была исключением. Сам он рассказывал об этом так: «На Катаеловой старице охотился один и помочь некому. Мотор стал заводить, а скорость выключить забыл, ручку газа на румпеле, как положено, выкрутил на полняка и дернул стартер. Лодка прыжком вперед, а я — за борт! Вода — лед! Чуть сердце не остановилось. Хорошо болотные сапоги не раскатаны были. До берега метров двадцать. Доплыву. А лодка моя по кругу пошла и прямо на меня. Нырнул — пролетела! Плыву из последних сил, а она по второму кругу — и опять на меня. Нырнул — пролетела!
До берега уж метров пять осталось, ни рук, ни ног не чую. Одна голова работает: если еще нырну — больше не вынырну! Пружина газа ослабла, лодка уткнулась в берег, к которому я плыл, а если бы в другой — давно бы вы меня похоронили. Одежда-то сухая запасная в лодке была. Сырье в лодке с себя скинул, переоделся, по газам и — домой.
Две недели проболел. Вот такие пироги, братцы мои».
Старик подобрал место для скрадка, подплыл к берегу. Вырубив двенадцать кольев, с восьми начисто обрубил сучья, на четырех коротких оставил по одному толстому суку сантиметров двадцать длиной. Все погрузил в облас и погреб к подобранному месту. Сошел прямо в воду. Дно было твердое и ровное — затопленный луг не успел оттаять. Облас Петрович привязал к небольшой березке, торчавшей из воды, и принялся за работу. Пробил пешней в мерзлоте отверстия и вбил в них восемь кольев. Они стояли эллипсом метра по полтора в высоту. Длина эллипса была на полметра длиннее, а ширина — на метр шире обласа. Обтянул колья камуфляжкой, оставив с западной стороны заезд, закрывавшийся сверху куском ткани. С восточной стороны была прорезана амбразура. Крышу оставил открытой для стрельбы влет.
Охотник завел облас в скрадок кормой к заезду, а носом — к амбразуре. Пробил пешней рядом с бортами еще четыре отверстия: два справа, в метре от кормы и носа, два — слева. Забил топором четыре коротких кола с сучьями, которые прижимали борта обласа к воде, не давая ему раскачиваться. Петрович остался доволен своей работой — можно было стрелять даже стоя. А чтобы было еще удобнее, он решил вместо низкого сидения в корме положить доску посредине прямо на борта. Так выше, будут меньше уставать ноги и спина. Вытащив крючки, аккуратно повесил их на верхний край тента, вытолкал облас из скрадка и повел его, держа левой рукой за переднюю распору, правой опираясь на пешню.
Чучела расставлял не спеша, по «породам», метрах в двадцати от скрадка. Чернетей и гоголей — покучнее, шилохвость — пореже, свиязей — парами в стороне. Ноги уже мерзли, когда он закончил и поплыл к избушке.
«Хорошо все изладил, — думал старик. — Еще посмотрим, кому удача будет больше: им на катамаранах или мне в обласке, а главное — тонуть мне нынче негде: воды по колено».
Он решил завтра, не дожидаясь друзей, поохотиться на утренней зоре.
Жарко натопив печь, Петрович переоделся в сухой шерстяной спортивный костюм, поменял влажные носки на сухие. Согревшись горячим чаем, разложил на столике ужин, собранный еще дома заботливой женой, которая уж много лет не поощряла его охотничьих путешествий.
Вечер выдался теплым. Охотник не спеша ел и слушал весну. Над разливом пикировали бекасы, флейтой перекликались свиязи, где-то вдали прошвакал крякаш, прямо над избушкой протянул вальдшнеп, редкая птица в этих суровых местах. У берега ворочались щуки — начинался нерест. «Удивительная сила у весны, — размышлял Петрович. — Сколько десятков лет смотрю, слушаю — и все, как в первый раз».
Старик с трудом поднялся с лавочки. Занемевшие, натруженные за день суставы болели. Да что суставы — болело все: от пяток до макушки. Боль эта для пожилых людей привычна и естественна, как сила и удаль для молодых; полежал, отдохнул и «поехали дальше».
Воспоминания Петровича
Охотник не стал убирать со стола, только сложил все покучнее и накрыл чистой тряпицей, которая служила скатертью. Сутулясь, поковылял к избушке на покой.
Поверх нар постелил войлок, затем оленью шкуру, под голову положил полушубок и лег, накрывшись развернутым спальным мешком. Долго не мог заснуть. А когда человека мучает бессонница, приходят мысли. У каждого человека они разные. Николай Петрович думал о войне. Он не хотел думать, но она, проклятая, лезла в голову навязчиво и неотступно.
Вспомнился бой в синявинских болотах под Ленинградом. Где-то под Новой Ладогой войска должны были сломать оборону немцев и прорвать блокаду, а они умирали здесь, создавая видимость прорыва, оттягивая на себя силы противника. Тогда они не знали об этом, а большинство так и не узнало никогда.
Траншеи копать глубже метра не было никакого смысла — по колено выступала вода. Немцы утюжили из всех видов оружия. Спрятаться бойцам было негде. За сутки на коротком отрезке линии фронта полегло два полка мужиков. Наши атаки захлебывались одна за другой. Оставшиеся в живых отползали в болотную жижу траншей. Комбат приказал ему быть вестовым, трое уже были убиты. Он бегал от роты к роте, от взвода к взводу, передавая приказы командира. На плечах солдатская телогрейка, на ремне — пистолет. Что смерть! О ней он не думал. Страшнее было бежать по траншее, мелкой, грязной, заваленной трупами и еще живыми солдатами. Бежал по головам, шеям, спинам и все время, как бы прося прощения у однополчан, кричал: «Ниже голову! Ниже голову!» В каком-то взводе на него накинулся молоденький лейтенант, вероятно, сменивший убитого командира. Он требовал объяснения, где его личное оружие и почему он бегает по траншее, сразу же обвинив его в паникерстве и трусости. Размахивая пистолетом перед его лицом, лейтенант, казалось, хотел выместить на солдате все свое бессилие за происходящее вокруг.
Колька тогда не растерялся и, выхватив свой пистолет, заорал: «Я не твой! Я вестовой комбата второго батальона»! Лейтенант понял и глухо выдохнув: «Отставить…», потеснился, пропуская его бежать дальше.
Вспоминать Петровичу стало невмоготу. Он поднялся с лежанки, подошел к стене, где на полочке лежал его походный запас лекарств, принял две таблетки валерианы, запив глотком еще теплого чая. Минут через двадцать успокоился и заснул.
Ледяное «купание»
Утром проснулся отдохнувшим, насколько позволял его возраст, напился разогретого чая, съел пару бутербродов, нехорошо помянул жену, запретившую ему курить, хотя и не сомневался в ее правоте. Одевшись, опоясался патронташем, взял с собой термос с чаем, ружье, доску на сидение, сел в облас и, размашисто загребая двулопастным веслом, поплыл к скрадку.
Устроившись поудобнее, как планировал вчера, расслабился и замер в ожидании. На востоке поймы едва обозначилась заря. Высоко над головой, «разговаривая» на все голоса, летели табуны уток. Воздух был совсем недвижим, вода отражала небо с последними поблекшими звездами. Утренняя прохлада не беспокоила, старик поменял сапоги на валенки, а под стеганую куртку надел овчинную безрукавку.
Посветлело так, что стали видны чучела и пролетавшие над водой табунки уток.
«Все, ночной пролет закончился, начинают садиться на дневку», — подумал Петрович.
Над самым скрадком, со свистом рассекая воздух, пронесся табун хохлатой чернети и, сделав большой полукруг, с плеском «упал» к чучелам. Петрович плавно передвинул предохранитель, прицелился в середину плотно сидящей стаи, выстрелил дуплетом и быстро перезарядил ружье. Утки, мелькая белыми зеркальцами на крыльях, оставляя за собой дорожки на воде, улетели в сторону поднимающегося на востоке солнца.
Три селезня плавали среди чучел вверх животами. Два подранка, кувыркаясь, хлопая перебитыми крыльями, уплывали в сторону лесного кряжа. Одного охотник добил сразу, второй был уже не виден, его закрывал верхний край бойницы. Петрович, забыв о старости и больных суставах, встал в обласе. Ловя в прицел уплывающую утку, он в азарте забыл, где он и в чем стоит. Прицелиться мешал кол. Тогда он, стремясь немного передвинуться, сделал широкий шаг в левую сторону.
Нога, обутая в валенок, булькнула в воду за бортом долбленки, и старик, сорвав своей тяжестью тент с трех кольев, во весь рост рухнул в воду. Он охнул, обожженный ледяной водой, а потом выругался так, что куличек, сидевший метрах в сорока на кочке, покраснел от клюва до хвоста и поспешно улетел прочь.
Опираясь о мерзлое дно коленями и руками, с трудом поднялся, держа в правой руке ружье. Вода стекала с него струями. И вдруг Петрович захохотал — злобно и весело.
«Вот судьба моя охотничья, — думал он, — даже здесь, где воды по колено, искупался с ног до головы! Хоть бы дружки мои не узнали — засмеют меня, старика».
Охотник поправил тент на кольях, вывел облас и поплыл подбирать битых чернетей. Эта работа заняла у него не более минуты. Самое обидное было то, что подранок, из-за которого он пострадал, благополучно околел у большой кочки, покрытой прошлогодней осокой.
До избушки было не более километра. «Если хорошо грести — минут за семь доплыву», — решил Петрович и изо всех сил налег на свою двуперку. Он стремительно гнал долбленку к избушке, постепенно согреваясь выше пояса. «Ничего, не простыну. Хорошо, что, уплывая, подкинул большую охапку дров в печку, а значит, и чай горячий», — думал Петрович.
Подъехав к берегу, старик снял с себя одежду и побросал вместе с валенками на дно обласа. Голяком засеменил к избушке. В жилье было тепло, и горячий чайник тонко посвистывал на плите. Старик подбросил в печь дров и, сев на нары, растер свое старое морщинистое тело махровым полотенцем. Немного согревшись, надел шерстяной спортивный костюм, свитер и теплые носки на ноги. Налил полкружки горячего чая, в который влил грамм пятьдесят водки и не спеша, обжигаясь, выпил. Тело согревалось изнутри. После второй кружки, уже без водки, на лбу Петровича проступила испарина, а после третьей все тело покрылось потом. Теперь о простуде можно было и не думать. Нужно было обсохнуть, отдохнуть и наводить порядок с мокрой одеждой. А еще он просто был обязан поставить сетенку и поймать к приезду друзей немного рыбы для ухи.
Часы показывали восемь утра. Даже с часовым отдыхом у него оставалось два часа. Он прилег на нары, расслабился, закрыв глаза.
Накануне Дня Победы
Поднявшись через час с небольшим, старик, прополоскав и отжав одежду, повесил ее на вешала для сушки сетей, а валенки и подмокшие в обласе сапоги одел подошвами вверх на колья. В колошах, которые были у каждого охотника свои, ходить было легко и удобно. Уток закопал в забитую снегом яму метрах в пятнадцати от избушки. Вылил из долбленки воду, протер сухой тряпкой сиденье, не спеша поставил прямо от берега старую капроновую сеть с ячеей на пятьдесят. Картошка, очищенная и нарезанная женой еще дома, лежала в полиэтиленовом мешке.
Ярко светило солнце, разгорался весенний день, и стало совсем тепло. Петровичу даже не верилось, что еще каких-то два часа назад он кувыркался в ледяной воде… Он сидел на лавочке, любовался на затопленную пойму, летающих уток и размышлял о том, что если бы он не искупался сегодня, все было бы по-другому, и, пожалуй, он не был так счастлив, как сейчас.
Первая рыбина забилась в сети минут через двадцать. Охотник не спешил. Он дождался, когда попадут еще две и, выпутав двух щук и одного окуня, снял снасть.
Почистив и помыв рыбу, порезал ее на куски и оставил дожидаться своего часа в ведре. Зачерпнув в шестилитровый котелок воды, высыпав картофель, повесил на таган над костром, в который уже были уложены дрова и растопка. Николай Петрович твердо знал, что друзья — Яковлевич и Фомич — приедут точно по «расписанию».
В половине одиннадцатого старик разжег костер. Сначала нужно было минут пять варить картошку и только после этого опускать рыбу. Холодная вода нагревалась медленно, а когда закипела, Петрович услышал мотор. Звук становился все ближе и отчетливее. Минут через десять все были в сборе. Поздоровались, пошумели, попросив побыстрее заканчивать с ухой, уплыли на долбленках расставлять чучела.
Через час сидели за столом. Дымилась уха в мисках, горой лежала посоленная сверху рыба, стояла всякая съедобная всячина, привезенная из дома. Между делом расспросили, как Петрович «купался» — мокрой одежды не спрячешь. Посмеялись. Сходили полюбовались на чернетей. Позавидовали выстрелу старого охотника. А когда немного успокоились, Яковлевич тихо сказал:
— Шутки шутками, мужики, а завтра День Победы, и мы, Николай Петрович, поздравляем тебя с этим святым для всех нас праздником. Ты отвоевал более двух лет и имеешь одиннадцать тяжелых и легких ранений!
Выпили и закусили. Долго молчали и каждый вспоминал свое. Яковлевич вспоминал, как в войну девятилетним парнишкой пахал со старшей сестрой на коровах колхозное поле. Коровы не хотели идти, и им крутили хвосты. Бывало, что откручивали напрочь. Фомич вспоминал отца, который в одной рубашке зимой в мороз гонял лосей, добывая мясо для фронта. А он бежал вслед за ним по лыжне, неся отцову теплую одежду и, несмотря на все старания, прибегал не вовремя, заставая отца у лосиной туши уже изрядно замерзшим…
Еще немного поговорив, старики пошли в избушку на покой. Охота начиналась до света.
На душе у Петровича было легко. Он засыпал совершенно счастливым. И уже сквозь сон подумал: «Бог даст, доживу до следующей весны и еще поохочусь».
Владимир Вилисов, Томская область
