Послевоенное лихолетье. Наш поселок Абагур-Лесной, большинство улиц которого названо именами молодогвардейцев-краснодонцев, в связи с массовым наплывом переселенцев стремительно разрастался.
Люди семьями и в одиночку, спасаясь от разрухи и голода, из разоренных войной городов и сел Европейской России, хлынули в Сибирь, где, как им казалось, была сытная жизнь и благостная тишина, без жуткого грохота взрывов и свиста пуль. Их расселяли как могли, спешно строили времянки, которые затем превращались в постоянное многолетнее жилье.
Безудержный и какой-то дикий строительный бум конца 40-х захлестнул и наш поселок. Строили всюду. Лачуги-времянки втискивались на улицах между соседями, прижимались к ним, урезая, по официальному соизволению поселковых властей, у местных жителей обширные огороды и приусадебные участки. Но основное строительство развернулось за околицей, где на сотни метров простиралось болото, заросшее редким березняком и непролазным тальником, где в кочкарниках гнездилась масса бекасов и чирков, водилась прорва прочей захлебывающейся трелями, свистящей и орущей на все лады пернатой мелюзги и где мы — пацанва — любили играть в войну и разбойников.
Перестройка
На болото приползли экскаватор и пара бульдозеров. Перекрыв ревом моторов всполошенный гвалт пернатой братии, они принялись за работу. Бульдозеры срезали кочкарник, искромсали, выворотили с корнями и перекорежили березы и тальник, сдвинули вместе с землей и торфом этот бурелом в огромные терриконы на край болота. Экскаватор, продвигаясь черепашьим шагом вдоль терриконов, вырыл огромный дренажный ров, соединив его с ближайшим, заросшим лилиями озером, что в полутора километрах от поселка.
Жидкое черно-коричневое месиво на месте болота, как запекшаяся и загустевшая кровь, медленно подсыхало. Начало лета, разгар гнездований пернатого общества… Плача и стеная еще очень и очень долго, в течение нескольких дней, металась над бывшим болотом стая его бывших пернатых обитателей. Но, заглушая их плач, уже стучали топоры.
Нам, десятилетним пацанам, было интересно после школы играть в прятки-чекалки на навороченных терриконах. Безжалостно пачкая свою нехитрую одежонку о затвердевшие комья земли и цепляясь за торчащие корневища, добавляли мы к старым заплатам новые дыры на ветхих телогрейках и штанах, за что по вечерам получали дополнительную порку и нагоняй от своих задерганных матерей.
Спрятавшись в очередной раз за выворотнем на одном из склонов насыпи, я вдруг увидел перед самым лицом ее — тростиночку-березку, не более трех лет от роду. Должно быть, ковш экскаватора вырвал малышку с корнем и, сломав пополам, выбросил вместе с комьями земли и торфа на склон террикона.
Девчушка — березка
Девчушка-березка погибала, на сломе ее гибкого стана медленно копились прозрачные капли-слезы и так же медленно падали на засыхающие комья. Увидел — и, не знаю почему, что-то защемило в левой половинке груди. Забыв о пацанах и обо всем на свете, я долго смотрел на набегающие и капающие слезы березки и вдруг стал лихорадочно шарить по карманам. Затем оторвал от рваной подкладки телогрейки полоску материи. Выправив стволик тростинки-березки, я обмотал место слома тряпочкой, стянул узелком и убежал чекалитъся…
На бывшем болоте стремительно рос сборно-щитовой городок, сразу же метко названный односельчанами — Финский. Почему «финский», навряд ли кто мог объяснить, но скорее всего, из-за легко собирающихся и разбирающихся щитовых домиков, готовые детали для которых в большом количестве везли к нам в поселок откуда-то издалека. Собранные дома моментально заселялись переселенцами и молодоженами. Сами дома состояли из четырех крохотных квартир (а последние из кухоньки и махонькой комнаты) с дощатыми перегородками. Если кто-то из соседей чихал, все ему желали здоровья. Летом в этой «Финляндии» людей мордовали комары, зимой домики корежило, перекашивались полы, двери не закрывались, и было жутко холодно. Круглые сутки топившиеся в них печи не спасали.
А в дренажных канавах завелись карасишки — видимо, заплыли из заросшего озера. Восторгу пацанвы не было границ — все стали заядлыми рыбаками. Карасиная мелюзга шла на прокорм любимым кошкам, покрупнее рыбешка — на сковородку со сметаной…
Прошли годы. Я повзрослел, уехал из поселка в соседний город Новокузнецк, а затем на Север — служить и работать. Вернулся на родину уже на склоне лет.
Не так давно я посетил милые сердцу места детства. Поселок Абагур-Лесной, как и я, постарел. Почти исчез на его окраине Финский городок. Сборно-щитовые домишки иструхли от старости. На их месте кое-где выросли дома частников, но в большинстве своем появились пятна пустырей. А дренажные канавы остались. Они обмелели и сузились, превратились в скопище отбросов и клоаку человеческой неряшливости. Берега канав, когда-то огромные насыпи-терриконы, сгладились, расползлись и вновь заросли густым тальником, диким малинником, кустами шиповника, непролазным бурьяном и жгучей крапивой. Где теперь те карасишки?..
Встреча
Проходя вдоль таких зарослей, я вдруг споткнулся взглядом о крону развесистой березы. Она значительно возвышалась над окрестностью, и ее густая листва невольно притягивала взгляд. Я с огромным трудом продрался сквозь сплетение колючих ветвей шиповника к стволу березы, прижался щекой к бархатистой бересте и вдруг почувствовал под ладонью уродливый нарост-рубец. Это был шрам от какой-то смертельной травмы в прошлом на теле ствола…
Боже мой! Это же та самая тростиночка, девчушка-березонька! Боже мой! Милая моя, родная! Ты спаслась, выжила, устояла под ударами безжалостной судьбы и человеческой жестокости! Девчушка моя, красавица, ты жива…
Владимир Неунывахин
