Тем летом я приехал к деду с бабушкой на каникулы перед самым сенокосом, и мой приезд в такой напряженный период, естественно, особой радости у них не вызвал. Но не отправлять же пацана назад к матери, и дед, занявшись сенокосом, предоставил мне полную свободу.
Только вечером, возвращаясь усталый с покоса, дед садился на ступеньки крыльца, подзывал меня и учинял допрос:
— Ну, признавайся, что накуролесил за наше отсутствие?
Я подробно рассказывал, чем занимался в течение дня, куда ходил с деревенскими ребятишками за ягодой или на рыбалку, сколько раз, во сколько и чем кормил кроликов, борова и бычка — последнее согласно записке, оставляемой бабушкой мне по утрам на столе рядом с крынкой молока.
Дед, полуприкрыв свои темнокарие глаза припухшими веками и насупив седые кустистые брови, слушал, чуть склонив кудлатую седую голову набок, будто дремал. Его пепельно-серая окладистая борода и такие же седые усы, полукружием обрамляющие полные губы, спутаны, в них набилась сенная труха. В этой обычно аккуратно расчесанной и пышной бороде постоянно запутывались пчелы, когда дед с дымарем в руках проверял ульи своей пасеки, насчитывающей более трех десятков колодок. Дед очень осторожненько выпутывал пчелок, садил на ладонь, и они, какой-то миг посидев на узловатой, морщинистой стариковой длани, стремительно улетали по своим пчелиным делам. И на удивление, они почему-то никогда деда не жалили, наверное, любили его за обходительность и уважительное отношение к ним и их труду.
Выслушав мой доклад, дед, кряхтя и хватаясь за поясницу, поднимался со ступенек, и мы шли под навес, где он умывался, а я сливал ему на руки и шею воду из ковша.
Охота с одностволкой
Однажды, обследуя захламленный чулан, я обнаружил под висящими на гвозде старыми телогрейками одноствольное ружье. Обтерев от пыли, заглянув в ствол и пощелкав курком, я убедился, что оно исправно и вполне пригодно для охоты. Здесь же, в чулане, я вскоре нашел обшарпанный фибровый чемодан, наполненный всяким охотничьим добром. Здесь были: банка черного дымного пороха, куски и пластинки свинца, пыжи россыпью, десятка три позеленевших латунных гильз, спичечный коробок с капсулами, сборный шомпол, флакончик с машинным маслом, ветошь, мерки для пороха и дроби, какие-то еще баночки и разные детальки. Но не обнаружил я главного — не было ни одного заряженного патрона, был, правда, один, со вмятиной на капсуле. Когда-то, видимо, он дал осечку и его отложили, чтобы разрядить, да так и забыли. Не было в чемодане и дроби.
Я почистил и смазал ружье и отправился на охоту с… дефектным патроном в кармане. Поднялся по тропке на затяжной косогор и углубился в редкий подлесок, постепенно переходящий в тайгу. Боясь заблудиться, иду по тропке, и в сторону — ни на шаг.
Иду, любуюсь молодыми пихтушками и стройными березками, чутко вслушиваюсь в разноголосицу птичьего щебетания и залихватские трели, в шелест листвы и вдруг испуганно на долю секунды закрываю глаза, когда чуть ли не из-под ног взрывается выводок рябчиков.
— Фыр-р-р! Фыр-р-р! Фыр-р-р! — разлетаются в разные стороны молодые петушки и курочки и тут же рассаживаются по веткам ближайших деревьев, прячутся среди листвы и хвои, затаиваются.
Я успеваю в последний момент засечь одного из петушков, как он садится на ветку молодой березки, перепрыгивает на следующую ветку, перебегает поближе к стволу и замирает на какой-то миг, затем вытягивает шейку, настороженно смотрит в мою сторону, переступает лапками. А я, чувствуя, как пересыхает во рту, трясущимися руками заряжаю ружье и начинаю целиться.
Чак! — осечка. У меня начинают потеть ладони и холодеет в животе. Чак! — новая осечка. На глаза наворачиваются слезы, и я уже плохо вижу рябчика среди листвы.
И, кажется, на пятый раз вдруг оглушительно грохает выстрел. Обзор заволакивает синий пороховой дым. Когда он рассеивается, я вижу, как рябчик еще некоторое время топчется на ветке, а затем — фыр-р-р! — улетает.
Чуть ли не бегом я возвращаюсь домой и принимаюсь за снаряжение патронов. Найдя в столярном ящике в сенях дедовы топор и молоток, я из свинцовых пластинок вначале нарубил подобие проволочек, а из них — маленькие квадратики, которые затем обкатал между двух сковородок в грубое подобие дробинок, разных по размерам, но вполне пригодных для стрельбы. К вечеру я зарядил около двух десятков патронов и все аккуратненько разложил по прежним местам. Решил деда в свои охотничьи дела пока не посвящать — еще не поймет моих добрых намерений. Вот настреляю рябчиков, тогда и похвалюсь…
Урок от деда
Утром меня разбудил необычный шум, грохот и крики деда в сенях. Вскоре он ворвался в комнату, где я спал, и буквально сдернул меня с кровати. Я не на шутку перетрусил, увидев в его руках топор. «Не спятил ли дедуля?» — мелькнуло у меня в голове.
Боже! Каких только эпитетов я не услышал в свой адрес в то злополучное солнечное и жаркое утро! Он совал мне под нос свой топор, топал ногами и кричал:
— Ты посмотри, ты посмотри, что ты наделал! Это же столярный топор! Ты понимаешь, что такое столярный то-о-по-о-р?
Я, вжав голову в плечи, смотрел на зазубренное лезвие топора и не мог понять, чего хочет от меня дед. А он продолжал разоряться:
— Да где вам знать, вам, городским бездельникам, в вашем вонючем городе, что такое настоящий столярный или плотницкий инструмент для сельского труженика?! Вы, городские, никогда не ценили труд сельчан, поставляющих хлебушко и молочко к вашему столу! Да что я распинаюсь: дубина она и останется дубиной стоеросовой! А ну пошли!
Дед привел меня под навес, где выволок из угла на середину точило — простейшее деревенское приспособление, состоящее из полой колоды на ножках, в которой помещался точильный круг, насаженный на автомобильную заводную рукоять. Процесс заточки всех инструментов осуществляется путем вращения точильного круга вручную. Дед налил в колоду воды и приказал:
— Вращай, и побыстрее.
И я вращал заводную ручку, вращал полчаса, час. Пот заливал глаза, капал с носа, отваливалась спина, горели ладони, натертые заводной ручкой, начали дрожать колени, а дед все точил и точил свой столярный топор. Сыпались искры из-под лезвия, и казалось, этому мучению не будет конца. Изредка дед поднимал топор к глазам, изучал, пробовал лезвие ногтем большого пальца и принимался точить снова.
И когда я был готов свалиться на землю от изнеможения, дед наконец-то буркнул:
— Хорош!
Я на ватных ногах, пошатываясь, с трудом доплелся до чурбака для колки дров, стоявшего от точила в пяти шагах, и плюхнулся на него. Дед внимательно посмотрел на меня, хмыкнул и, перехватив топорище злополучного топора поближе к обуху, двинулся к дому.
С того дня кончилось мое бесконтрольное времяпрепровождение. Куда бы ни отправлялся дед: на сенокос ли, на заготовку метел, жердей или дров на зиму, за грибами или за ягодой — он всегда брал меня с собой. Он учил меня косить траву, грести и метать сено, вязать веники и метлы, пилить двуручкой дрова, учил понимать и любить природу. Бывало, разрешал мне брать с собой одностволку, и почти всегда мы возвращались домой не пустыми — приносили рябчиков, а то и одного-двух косачей. Шел мне тогда пятнадцатый год.
Минуло несколько десятков лет. Давно нет в живых деда. Многое уже забылось. А вот столярный дедов топор я, наверное, не забуду до конца своих дней…
Владимир Неунывахин, г. Новокузнецк
