В субботу, 14 января 1884 года, в восемь часов вечера, сидя по обыкновению со своим семейством за чайным столом, я спешил допить последний стакан чаю. Мне нужно было идти на станцию железной дороги, к приходу заграничных вечерних поездов. В тот день, в качестве таможенного чиновника, я дежурил на станции и на моей обязанности лежали прием и отпуск всех заграничных поездов и досмотр пассажирского имущества.
Нежданная депеша
На другой день, в воскресенье, я был совершенно свободен от занятий. Это случается со мной только один раз в две недели; обыкновенно такие счастливые дни, за редкими исключениями, я отдаю вполне своему семейству, ожидающему их с не меньшим нетерпением, чем я сам.
Сидя за самоваром, мы, вопреки завету Священного писания, строили разные планы на завтрашний день, придумывая как бы повеселее провести его. В программу наших удовольствий вошла, между прочим, и поездка в Ченстохов, до которого нас отделяют пять станций Варшавско-Венской железной дороги.
В этот, священный для католического мира, город обыкновенно ездят искать развлечений чиновники окрестных пограничных таможен, расположенных большею частью в пустынях, или в таких местечках, где развлечениями служат лишь свистки паровозов, да и то, разумеется, там только, где пролегает железная дорога…
Скромным планам нашим не суждено, однако, было исполниться: своенравная судьба воочию доказала нам всю тщету забот о завтрашнем дне. В то время, когда я проглатывал последний глоток чаю, в передней раздался нежданный звонок, а через минуту мой верный слуга, Роман, подал мне депешу.
Неприятное чувство, которое я всегда ощущаю почему-то, при получении телеграмм, не преминуло овладеть мною, и, как в большинстве случаев, обмануло меня и на этот раз. Депеша оказалась самого приятного для меня содержания: она была из за-границы от одного моего приятеля. В ней стояло по-немецки: «Завтра приезжай на первом с К. и Ш. Ган.»
— Что это такое? — спросила меня жена.
Я молча подал ей телеграмму.
— Вот тебе и свободный день! — состроила она гримасу, уразумев, не хуже меня, смысл лаконической телеграммы. — Ты, разумеется, едешь?
— Душа моя… — робко начал я, потому что, признаться, очень-таки побаиваюсь своей лучшей половины. — Видишь ли, друг мой… конечно… с одной стороны, точно, что… но посуди сама, что бы ты сделала на моем месте? — жалобно стонал я, корча подобающую подходящему случаю мину.
Я считаю неприличным главе семейства иначе просить позволения и обыкновенно только таким образом прошусь на охоту, на которую меня часто, однако, не пускают. Беда моя в том, что супруга моя не очень жалует это развлечение.
— Да, да… — заговорила она, видимо ободряя меня.
Жалкая мина произвела свое действие, тем не менее более определенного ответа не воспоследовало, и я ждал его в мучительном ожидании, молча хлопая глазами.
— Разумеется, поезжай, — добавила наконец жена.
— Какая ты добрая, Лида, какая рассудительная!..
В эту минуту мне в самом деле показалось, что добрее и умнее моей Лиды никого на свете нет, тогда как в другое время… Впрочем это не идет к делу.
Спеша воспользоваться счастливой минутой, я сел к столу и наскоро написал ответ: «К первому вышлите лошадей!». Кроме того, я настрочил одну общую записку к К. и III.: «Завтра в шесть утра едем на охоту к Гану».
— Роман!
— Слухаю!
— Лети, брат, на телеграф, отправь эту депешу, потом забежишь с повесткой к К. и Ш. Марш!
Проводив Романа, я и сам поспешил на станцию, на которой ударили уже два раза в звонок, давая тем знать таможне о приближении заграничного поезда.
Все в сборе
На другой день, около шести часов утра, я с своими сослуживцами К. и Ш. были уже на станции. Наскоро выпив в буфете по стакану чаю, мы заняли места в одном из купе второго класса.
Нам надо было проехать всего три станции, из которых на первой, не более трех верст (около 3,2 километра. — Прим. редакции) от нашей границы, мы должны были подвергнуться таможенному досмотру. Впрочем, мы не имели основания бояться этого досмотра: контрабанды с нами не было, а благодаря знакомству с прусскими коллегами, мы надеялись беспрепятственно проследовать границу с нашим холодным и огнестрельным оружием.
Действительно, только жандарм на той станции, да и то более из любопытства, кажется, спросил, куда мы едем и попросил показать билеты на право охоты в Пруссии. Затем, пожелав нам счастливой охоты, оставил нас в покое. Таможня и совсем не приставала.
В половине восьмого часа мы вышли из вагона на последней станции. У противоположного подъезда вокзала мы нашли ожидавшую нас, запряженную превосходною парой мекленбургских лошадей, коляску Гана, и усевшись в нее, весело помчались по гладкому, как паркет, шоссе, прямо в лес к месту сбора.
К полному нашему удовольствию погода в тот день была прелестная. Тихо, ясно. Мороз с утра был не более двух градусов по Цельсию, а часам к девяти стало так тепло, что кое-где блестевший лед покрылся водою. Вообще этот январский день чрезвычайно походил на наши северные, веселые, ясные весенние дни в конце апреля. Сходство это увеличивалось тем более, что в поле совсем не было снегу и в низких местах виднелся только, как слюда тонкий, подтаивающий лед.
Не более как через час езды, мы увидели невдалеке от дороги лес, а на опушке его толпу людей человек в шестьдесят-семьдесят, вооруженных палками, бичами, трещотками. В некотором отдалении от них мы узнали Гана, стоявшего с двумя незнакомыми нам господами. Очевидно, охота была в сборе и, чтобы начать ее, ожидали только нашего приезда.
Ган при нашем приближении любезно замахал шапкой; из толпы загонщиков выделилось несколько человек лесничих и, выстроившись в ряд, затрубили на своих рогах какой-то бестолковый мотив, долженствовавший, вероятно, изобразить что-нибудь вроде торжественного марша, от которого, по справедливому замечанию Ш., «так и вяли уши».
Любезно поздоровавшись, Ган познакомил нас с своими товарищами. Один из них, с черной бородой и умным взглядом черных глаз, оказался доктором… Другой старый, весь седой, был генералом прусской армии. Во все время охоты он старался держаться как можно прямее и говорить как можно меньше.
Первые жертвы
Когда мы обменялись приветствиями, Ган поспешил начать охоту, предупредив, между прочим, что, по всегдашнему обыкновению, коз и самок фазанов стрелять нельзя; что за козу полагается штраф в двадцать талеров, а за курицу в три талера.
После этого предисловия, в строгом порядке, сохраняя полнейшую тишину, двинулась, под командою лесничих, облава на опушке леса. Нас же повел Ган в противоположную сторону и скоро стал указывать места.
— Господин Агарков! — обратился он ко мне. — Не угодно ли Вам стать на этом месте?
Я, конечно, стал. Шагов через тридцать Ган поставил К. Затем мне не было уже видно в каком порядке становились охотники.
Я внимательно осмотрел свою позицию: передо мной тянулся небольшой лог, с обеих сторон обрамленный старым хвойным лесом и заросший по дну мелким кустарником. Между обложенными его ветвями, можно было далеко видеть и довольно удобно стрелять, в чем я не замедлил убедиться.
Не успел я еще как следует осмотреться, как нежданно-негаданно мелькнул, неизвестно откуда взявшийся заяц, проворно перескакивавший ложок. Я выстрелил; заяц остался на месте, пав первою жертвою охоты.
Вскоре после моего выстрела раздался сигнальный рожок для облавы, два раза повторенный эхом. И вслед затем лес огласился криками облавы, хлопаньем бичей, веселым стрекотанием трещоток.
Через минуту, по всей линии открылась ожесточенная пальба. На моего соседа К. выскочил заяц. После выстрела, подскочив аршина на два (около 140 сантиметров. — Прим. редакции) вверх, он ударился о землю.
Через средину ложка, осторожно пошевеливая длинными ушами, не торопясь, выслушивая нагонку, прямо на меня запрыгал другой. Подпустив его шагов на сорок, я выстрелил. Испуганный неожиданностью, заяц метнулся назад и, сломя голову, понесся навстречу облаве. За ним полетел мой второй заряд… Заяц, кувыркнувшись через голову, метнул раза два ногами и отдал Богу свою трусливую душу.
Косачи и русаки
Над головою К. появились два красавца тетерева, резко свистя своими упругими крыльями. К. выстрелил из обоих стволов. Сначала тетерева полетели как ни в чем не бывало, но вот один из них на мгновение задержался в воздухе, сделал два-три круга спиралью вниз и, закинув назад свою голову, полетел на землю.
Покрикивания облавы послышались уже близко к цели. Слышались уже возгласы осторожных лесничих, старавшихся сдержать пыл увлекшейся облавы:
— Тише! Тише! Стой там направо, ровняй! Тише!
Стрелять можно было только, пропуская назад, и после трех-четырех таких выстрелов, облава, равною цепью, встала перед нами. Заклад был окончен. В результате оказалось двадцать два заячьих трупа и один тетерев. Все это было убито в шесть ружей.
При всем том, Ган нашел заклад этот не особенно удачным. Он рассчитывал стрелять здесь козлов, а их-то и не оказалось. Нам предложено было, не теряя времени, идти на другой, и в том же порядке и тишине облава двинулась в обход намеченной части леса.
Во втором закладе нас поставили на лесной тропинке, отделявшей старый лес от мелкого кустарника смешанной породы, по которому должна была идти нагонка. В некоторых местах кустарник был довольно высок и част, но на большом пространстве он не доходил вышины человеческого роста и был не особенно густ.
И на этот раз опять, как только прозвучал, тоже повторенный два раза эхом, сигнальный рожок, и облава завыла по лесу на разные голоса, как началась и «канонада». Зайцев было пропасть. Каждому из нас поминутно приходилось стрелять направо и налево, так что мы едва успевали выбрасывать и вкладывать патроны.
Один заяц-шельма, подбежав ко мне шагов на пятьдесят, вдруг пропал из виду. Он залег в кочкарнике, надеясь, вероятно, что шумная облава минует его. Но голоса слышались все ближе и ближе — и не выдержал косой. Приподняв голову, он стал внимательно слушать, так что мне были видны одни его длинные уши. Я приложился. Трах! Уши исчезли… Там его подняла облава.
Запретные цели
— Береги! — послышался осторожный возглас Гана, стоявшего недалеко от меня.
Я осмотрелся. Наперерез кустарнику, между стрелками и облавой, все на виду, легким галопом, одна за другой, скакали четыре серны. По взятому ими направлению, я видел, что они должны были пройти как раз возле меня. Я окаменел на месте, боясь шевельнуться и притаил дыхание. Ближе и ближе…
Вот, поравнявшись со мной и не замечая меня, не ускоряя бега, грациозно скакали о шагах в двадцати. И что же? Я не поднял даже ружья, боясь убить козу, вызвать тем справедливое неудовольствие любезного хозяина, да еще заплатить к тому же более тридцати рублей штрафа.
Благополучно минуя других охотников, сарны скрылись в соседнем лесу. После мне говорили, что первым шел козел. Охотники узнали его по некоторым, для меня совершенно неуловимым, признакам.
— Береги! — раздалось снова.
Но я и без того уже впился глазами в несшегося на меня фазана. Он был уже так близко, что я различал красивую пестроту его роскошного убора. Я прицелился…
— Самка!.. Не стрелять!.. —заслышал я на этот раз тревожный голос Гана и покорно опустил ружье.
Но бедной курице, вероятно, суждено было погибнуть. Вместо того, чтоб, по раз взятому направлению, перелететь прямо через мою голову и скрыться в безопасном месте, курица, ни с того ни с сего, описала в воздухе острый угол и понеслась на генерала.
Смелый воин, недолго думая, конечно, встретил ее метким выстрелом, и курица, кувыркаясь в воздухе, тяжело упала на землю. К генералу немедленно подошел лесничий и тотчас же получил полагавшийся с него штраф.
Господин Агарков, 1884 год
