В 1879 году я получил назначение в Закавказский край. Исколесивши порядочно Россию, я с нетерпением ждал отъезда, в надежде увидеть чудные места, новую природу, а также новую дичь и разнообразные охоты. Не вдаваясь в подробности переезда через Кавказский хребет по Военно-Грузинской дороге, чудной по своей величественной красоте и поражающей всякого, кто по ней едет впервые, я перейду прямо к моему отъезду из Тифлиса и к приготовлениям для моего, несколько оригинального, путешествия по Куре.
Интересное, но опасное задание
По приезде в Тифлис, я получил назначение исследовать течение реки Куры от почтовой станции «Мингечаур» (теперь город Мингечевир в Азербайджане. — Прим. редакции) до самого ее устья. Цель этого исследования была — выяснить причины, почему существовавшее когда-то судоходство было прекращено и какие меры следует принять, чтобы восстановить его.
Такое поручение как нельзя более подходило мне, давая возможность проехать более 500 верст (свыше 530 километров. — Прим. редакции), считая по извилистому течению Куры, по очень мало населенной местности этого края и ознакомиться с фауной низменности восточного Закавказья.
Приехав в Елисаветполь (в настоящее время это город Гянджа в Азербайджане. — Прим. редакции), я был очень разочарован тем, что, по собранным справкам, на Куре у местных жителей нигде никаких лодок не имеется. Жители же переезжают реку на кулазах, то есть выдолбленных из дерева челноках.
Признаюсь, мое рвение значительно остыло, — проехать столько верст по реке, заваленной корчами (затонувшими деревьями) в какой-нибудь «душегубке», перспектива не особенно приятная. Но выбора нет, — взявшись за гуж, не говори, что не дюж.
Нанял я себе рекомендованного переводчика татарина, который с моим слугою, имеретинцем, составлял всю охрану и штат, и поехал с ними на почтовых в Мингечаур. Здесь я увидел тот инструмент, называемый кулазом, на котором мне предстояло плыть.
Представьте себе бревно в три сажени (около 6,4 метра. — Прим. редакции) длиною и четырнадцати вершков (свыше 62 сантиметров. — Прим. редакции) или шестнадцати вершков (около 71 сантиметра. — Прим. редакции) в диаметре. С этого бревна снята кора и выдолблена середина, так что когда это бревно спущено на воду и нагружено, то от края борта до воды остается вершка четыре (менее 18 сантиметров. — Прим. редакции) или три (свыше 13 сантиметров. — Прим. редакции). Такое корыто и называется кулазом.
Проехав на купленном мною за 15 рублей кулазе, несколько десятков саженей, я увидел, что нет возможности на нем ехать долго: малейшее сильное движение — и все грозит опрокинуться. Чтобы помочь этому горю, я купил другой кулаз, связал их вместе и таким образом образовался плот, на котором, если не было волнения, можно было спокойно ехать.
На этих кулазах я должен был ехать двести слишком верст до местечка Зардоб (теперь это город Зердаб в Азербайджане. — Прим. редакции), от которого Кура делается судоходною круглый год, несмотря на некоторые, довольно мелкие, перекаты. Спутниками моими, как я уже сказал, был переводчик татарин и имеретинец.
Татарин был бек, то есть дворянин, очень толстый мужчина лет 45… Он был мне очень важен знанием всех прибрежных жителей Куры от Мингечаура до Зардоба, и благодаря отчасти ему, я был отлично принимаем на ночлег местными жителями. Другой причиной хорошего приема было то, что меня везде принимали как чиновника от правительства, к которым татары относятся вообще очень почтительно, боясь строгого наказания всей общины, если что-либо случится с таким лицом.
Второй спутник был имеретинец Джорбенадзе, тоже немолодой, черный, загорелый, красивый как все имеретинцы, но страшный трус — и когда я посадил его в кулаз, то мне нужно было употребить все усилия, чтобы удержать его в нем.
Кроме этих двух личностей, я нанял двух гребцов до Зардоба. Это тоже были, конечно, татары; они, собственно, не были гребцами, но рулевыми, и помещались на кормах обоих кулазов. Гребцов мне было не нужно, — их заменяло само течение реки.
Багажа у нас было самое ограниченное количество: самовар в отдельном ящике, дорожный несессер и по мешку у каждого. Провизия заключалась только в чае, сахаре, бурдюке красного вина и водки, в остальном я рассчитывал на свое ружье, рыбные промыслы и местный плов. Кроме охотничьей двухстволки у меня было ружье Пибоди и револьвер, и изрядный запас пороху, дроби и патронов для Пибоди.
Начало сплава
Было 22 декабря, когда мы, наконец, уселись и отчалили от берега, напутствуемые всеми немногочисленными жителями деревеньки и рыбного промысла Мингечаура. Погода стояла чудная, на солнце было градусов 20 и я, растянувшись в передней части кулаза на бурке, и имея ружье около себя, инструменты и бумаги с другой стороны, приготовился делать промеры и наблюдения, а также и позаботиться о обеде.
Отъехав верст 10 (около 10,7 километра. — Прим. редакции) от Мингечаур, я увидел, что вовсе не так безопасно ехать, как мне это казалось сначала. Река, очень извилистая вообще, сделала крутой поворот и представила нашим взорам русло, почти сплошь заваленное корчами и торчащими из воды ветвями. Вода сильно шумела и на поверхности были видны порядочные водовороты. Кулазы были развязаны и поодиночке мы проехали это неприятное место.
Кура от Мингечаур вообще имеет в среднем 60 саженей (около 128 метров. — Прим. редакции) в ширину, скорость течения до 6 футов в секунду (свыше 1,8 метра в секунду. — Прим. редакции) в это время года, но посреди корчей значительно больше. Глубина же реки чрезвычайно изменчива.
Река все время протекала между берегами поросшими густым лиственным лесом, в размываемом грунте, и так как при своей извилистости она постоянно подмывает то правый берег, то левый, то крайние деревья, нередко исполины чинары, дубы, грабы и другие, сваливаются в воду, зацепляют за осевшие уже корчи и тем представляют, в существующем виде, непреодолимое препятствие для плавания мало-мальски больших судов.
Весною или паводками, которые часто бывают в Закавказском крае после проливных дождей в горах, вода быстро поднимается, поднимает некоторые корчи и переносит их дальше. Так идет почти до Зардоба, где берега становятся совершенно безлесны, и местные жители вылавливают на топливо все корчи, несомые высокими водами.
Но вернемся назад. При шуме, произведенном нами во время проезда между корчами, несколько уток поднялось с реки, но мне было не до них, и я не успел разглядеть их. Только бакланы, в громадном количестве сидевшие на высунувшихся из воды ветвях, спокойно оставались и смотрели, может быть, на невиданное еще ими зрелище. Слетал баклан только тогда, когда носом кулаза ткнешься об ту ветвь, на которой он сидел.
Пернатые трофеи
Чтобы рассмотреть ближе еще не виденную мною птицу, я убил одну, когда мы выбрались из самого трудного места. Что за шум и гам поднялся после сделанного выстрела! Птицы поднялись сотнями и чуть не задевали крыльями за наши головы. Подняв убитую, мы поскорее убрались от таких шумных соседей.
Убитый баклан был больше кряквы. Цвет его совершенно черный с блеском, ноги чрезвычайно низко посажены, так что когда он стоит, то корпус почти вертикален. Клюв гораздо острее чем у кряквы, веки ярко-желтого цвета, что придает этой птице чрезвычайно глупый вид, когда она сидит на ветке и греется после сытного обеда.
Ныряют они замечательно, куда лучше гагар или нырков. Мясо их не употребляется в пищу, но я из любознательности изжарил баклана на вертеле и, конечно, не мог проглотить и куска, — так пахло скверною рыбою.
Г. Л., 1884 г.
