Охота здесь и своеобразная, и не бедная: было бы что и о чем написать; но не пишут, и не потому чтобы охотники наши были уже совсем народ не письменный, а просто лень, подчас недостаток времени, а главное непривычка писать для печати мешает поделиться со своей братией накопленными в поле сведениями.
Из пустого в порожнее
Писать что-нибудь и как-нибудь не стоит, а чтобы сообщить что-либо путное, надо порыться в заметках, если они еще имеются, или в собственной памяти, что еще труднее, да привести все это в систему, да написать, да сгладить слог, хотя бы настолько, чтобы при чтении, язык не цеплялся за зубы, да перебелить…
Мало ли что еще! Трудно. Подумаешь… да и примешься вместо писания набивать гильзы или придумывать лучший способ снаряжать их, чтобы усилить бой, да пристреливать ими ружье.
Так, по крайней мере, случалось не раз вашему покорнейшему слуге бросать перо для ружья. Но как в последнее время и перо немало послужило делу охоты, то, извиняясь заранее перед читателями и за слог, и за содержание предлагаемых беглых заметок об охоте в Крыму, принимаюсь за перо.
С чего же начать? Следовало бы бросить общий взгляд, так сказать, на охотничьи места полуострова, разделить их на горные и степные, последние пришлось бы подразделить еще на предгорья и чистую степь, перечислить породы дичи, водящиеся в каждой из этих местностей, описать нравы ее и способы охоты за нею и прочее, и прочее…
Но заноситься так высоко в облака — боязно, систематизировать местности по характеру и роду охоты — лень, а нравописать и излагать способы охоты — просто скучно: пришлось бы многое повторять из всем известного писанного и переписанного.
Взять разве хронологический порядок по времени и месту охот? И уже там, между прочим, упомянуть и о том, и о другом, и о третьем. Так будет свободнее: можно и в сторону уклониться, и повторений избежать, и совсем замолчать, когда вздумается. Попробуем…
Время охоты — от Рождества Христова год 1856, а от рождения автора 24-й; место — Керченский полуостров, штаб-квартира — город Керчь, только что оставленная неприятелем, вследствие чего окрестности, на 20–30 верст кругом, некошеные и непаханые, заросшие по колено бурьянами, совершенно одичалые!
Боже мой, что это были за места! Что это было за время! Что за обилие дичи! И как все это мало ценилось тогда! Казалось, что так вот и всю жизнь будешь чуть не ногами топтать куропаток и зайцев!.. И как скоро и невозвратно мелькнуло оно, это старое, доброе время!..
Неудачный дебют
Приехал я, как теперь помню, из Одессы в Керчь на службу, прямо со школьной скамьи. До этого охотничья должность моя, во время пребывания в Ришельевском лицее, определяется двумя словами: «охота страстная, да участь горькая». Теперь же, имея уже с детства страстишку к охоте, я стал справляться у своих новых сослуживцев (между ними оказалось два ярых охотника) — что и как по части дичи.
— Вот, подождите до первого воскресенья, поедем вместе, так сами увидите, а рассказывать напрасно — все равно не поверите, — говорят мне сослуживцы.
— У меня нет собаки. Как же мне ехать?
— И не надо собаки. У нас вон и есть, и хорошие, да не берем, чтобы не испортить. Зайцев такая гибель, что никакая собака, будь она самой высшей дрессировки, не выдержит, и в два поля из легавой обратится в борзую… А куропаток теперь мы не стреляем, — они сбились в огромные стаи и не дают сделать более одного выстрела. Попадутся случайно большим табуном, пустишь с подъема по паре выстрелов и убьешь больше, чем вы там убивали в Одессе за весь сезон.
«Ну, — подумал я, — и брехуны же мои новые приятели! Врут и глазом не сморгнут…». Однако ближайшего воскресенья я ждал с нетерпением. Наконец дождался — поехали.
Ехать пришлось недолго. Минули Павловскую батарею, тогда совершенно разоренную и заваленную камнями и мусором от разобранных неприятельских построек, а теперь обратившуюся в грозную крепость. Проехали еще версты с две берегом пролива; свернули немного вправо в заросли перекати-поля, охватившего и пашни, и степь, и холмы, — и начали охоту.
Что тут произошло — я отказываюсь изобразить своим неумелым пером. Тут нужна кисть… ну хоть слова автора «не любо — не слушай». Не успели мы еще разойтись на половину ружейного выстрела, как все шесть стволов были разряжены. Зайцы, особенно после наших выстрелов, буквально сыпались во все стороны, выскакивали неожиданно из-под самых ног, вырывались справа, слева, сзади.
Товарищи мои, Яворский и Змага, постреливали исправно и, убив два-три зайца, сносили их на дроги, невдалеке следовавшие за нами, или подзывали их к себе, чтобы свалить надавивший плеча груз. Я тоже стрелял, но пока к дрогам не подходил, ни их не подзывал к себе.
Я совершенно растерялся. Пораженный таким невероятным количеством дичи и сконфуженный первыми промахами в десяти шагах, после пятого или шестого выстрела я уже не подымал ружья к плечу — оно стреляло из моих рук, но без моего ведома: я был сам по себе, — ружье само по себе, хотя я судорожно продолжал сжимать его, как будто из боязни, чтобы кто-нибудь его у меня не отнял.
— Что? Каково? — доносилось между тем до меня со стороны Яворского и 3маги. —Зайчишки-то ведь есть, нельзя пожаловаться!
От лихоманки к горячке и стыду
Это было ужасно. Меня била лихорадка, первая охотничья лихорадка, какой я с тех пор и не испытывал. В глазах помутилось, руки и колени дрожали, и всего меня как-то подергивало. Я заряжал не тем концом шомпола, сыпал дробь вместо пороха, или то и другое вместе без пыжа, стрелял, не наложивши пистона, наконец, после каждого промаха или осечки, не помня себя, я стал гоняться за убегавшими.
Видимо, наступил переход от лихорадки к горячке. При одной из таких бешеных скачек, запутавшись в густом и упругом, как толстый пружинный матрац, перекати-поле, я полетел плашмя в злые его колючки, и, надо полагать, это обстоятельство привело меня в чувство. Встав и окинув взглядом окрестность, я увидел, что товарищи мои отклонились в сторону и не могли видеть последних моих эволюций, и поторопился положить им конец.
Опустив голову и с трудом волоча ноги, только минуту тому назад так неудержимо носившие меня, я побрел к дрогам, и, чтобы отдалить хоть на время позорное объяснение с возницей, я, не доходя до него, крикнул ему догнать других двух охотников и ехать за ними к месту привала, а я мол увижу, где они остановятся и подойду.
На повозке имелась вода, — меня мучила жажда… Но стыд был сильнее и усталости, и жажды, и я решил избегать встречи с моими товарищами, пока будет возможно. В ожидании этой нежеланной возможности, я уткнулся в первый попавшийся куст, но уснуть мне не удалось.
Между тем наступил полдень. Вдали под курганом поднялись оглобли наших дрог, служа подпорой импровизированной палатке из брезента, и вскоре раздалось призывное:
— Гоп, гоп!
Я встал и с решимостью отчаяния уже более твердым шагом направился к дрогам.
— Не больны ли Вы? — был вопрос, которым меня встретили товарищи.
О том, что я убил и убил-ли что не было и речи. Видно физиономия моя сразу разъяснила все со мною случившееся. Такой великодушный прием и затем малая толика яства и пития совершенно ободрили меня.
Яворский и Змага тоже не были довольны охотой: они надавали много промахов и убили только по полутора десятка зайцев, а главное при этом было много спорных, на которых претендовали оба, с равною убедительностью доказывая, что в косом был весь заряд каждого из них. Меня же они утешали неожиданностью такой массы дичи и трудностью стрельбы.
Лев Зотов, 1884 г.
