Вплоть до вечера охотились мы и измучились страшно. Охоту хотя и нельзя было назвать вполне удачною, но все-таки она была удовлетворительна. Мне удалось найти на лугу небольшую высыпку дупелей, которые и были благополучно перебиты. В конце концов количество убитой дичи у меня и у Рыжего оказалось одинаковым, и мы порешили идти домой.
ПРОДОЛЖЕНИЕ. ПРЕДЫДУЩУЮ ЧАСТЬ РАССКАЗА МОЖНО ПОСМОТРЕТЬ ПО ЭТОЙ ССЫЛКЕ.
Спорный трофей
До дому оставалось верст восемь (свыше восьми с половиной километров. — Прим. редакции). Продравшись сквозь густые кусты орешника, окаймлявшие узкую болотину, чрез которую нам надо было идти, и остановившись, чтобы перевести дух, я увидел, что Веда стоит на болотине и мой друг направляется к ней поспешными шагами.
— Веда! Лежать!
Веда улеглась; у меня несколько отлегло от сердца: дать убить птицу из-под моей собаки Рыжему — это было из рук вон. Однако вежливость требовала спросить, намерен ли он стрелять из-под Веды. Вопрос был предложен.
— Буду! — последовал лаконический ответ.
— Это нехорошо!.. То есть я хотел сказать: извольте мой друг златовласый, мое светило ночное, моя печь вавилонская! Веда — пиль!
Дупель поднялся, Рыжий отпустил два выстрела, я отпустил два выстрела. Птица переместилась шагов за сто, Веда во весь карьер отправилась за ней и через несколько минут притащила ее в зубах.
Рыжий хотел взять птицу у Веды, но последняя, сделавши такой вид, что она никак не можешь исполнить его желание, хоть и очень сожалеет об этом, принесла дупеля ко мне.
— Кому принадлежит дупель? — возбудил вопрос мой красный друг.
— Разве в этом может быть сомнение? Во-первых, я стрелял последний, во-вторых, черт его знает: может Веда его живьем взяла, как Амур куропатку.
— Нет, это не резон. А мы вот что сделаем: на палочке померяемся — пусть сама судьба укажет.
И Рыжий поднял с земли и подбросил вверх небольшую палку; я поймал ее почти посредине, друг мой схватил ее повыше меня и, переменяя руку за рукою, мы таким манером добрались до конца палки; моя рука оказалась на верху.
— А перебрось через голову!
Я перебросил. Далее оспаривать законность моего владения дупелем не было никакой возможности — и права мои волею-неволею были признаны Рыжим…
Поздно ночью воротились мы домой; всю дорогу мой спутник ворчал и жаловался на свою горькую участь.
Забывчивый богач
Сделавшись крупным землевладельцем, Рыжий приобрел кабриолет и белую лошадь и с тех пор всегда сопутствовал на собственном коне и в собственном экипаже компании, едущей на охоту.
Как-то обыкновенно случалось при этом, что он постоянно забывал брать с собою овес и сено: кажись вот все и приготовлено дома — нет, смотри — и забудет. Отъехавши же так далеко, что возвращаться назад не было никакого резона, он неожиданно вспоминал об этом, ругал себя за забывчивость, утешаясь, впрочем, и не без основания, теми соображениями, что где пяти лошадям будет чем прокормиться, там найдет пищу и шестая.
Особенно не любил этого качества в Рыжем отче Пимен, мудрый возница одного из наших общих приятелей, барона Шишнякова, он же и городской голова.
— И какой этот Никанор Алексеевич забывчивый! — говорил Пимен, почесывая за ухом, — который раз овес забывает, а ты его коня корми!
Любопытные субъекты были городской голова и его возница — но о них как-нибудь в другой раз. Забывая овес для лошади, Рыжий забывал обыкновенно провизию и для себя и пропитывался тем же манером, как и белый конь.
Злые языки распустили слух, будто Рыжий на охоту водку в чернильнице возит. Слух этот я обязан опровергнуть, ибо собственными глазами видел сосуд, в котором мой друг возил этот напиток: сосуд напоминал своею формою скорее флакон от духов, но уж никак не чернильницу.
Я, впрочем, думаю, что это он делал так, больше для формы, ибо всегда имел полную возможность пить чужую водку, которая привозилась, как следует по-христиански, в бутылке или ином сосуде не менее почтенных размеров.
Случалось Рыжему попадать и впросак: сойдется компания раньше условленного часа на привал, съест все и выпьет; а чего не съест — в сумки припрячет и разойдется снова, а на привале останется лишь просаленная бумага, кожа от огурцов, обглоданные сначала людьми, а потом собаками кости, пустые бутылки, вообще печальные указания на то, что здесь недавно совершалось валтасаровское пиршество.
Встретишься с Рыжим, а на физиономии его выражается голод.
— Пойдем закусим!
— Я, брат, уже закусил, да и прочие тоже.
— А осталось там что-нибудь?
— Не знаю — может, и осталось.
Я хорошо знаю, что ничего не осталось; но пускай Рыжий прогуляется: это ему не вредно. Мой красный друг этим, однако, особенно не смущался: в подобных случаях он добывал из одного кармана свой флакон-чернильницу, из другого — пряник и угощался на свой собственный счет.
Дружеские пакости
Несмотря, впрочем, на эти мелкие недостатки Рыжего, мы все уважали его за ум, энергию, деятельность и строгую честность. Все это как-то странно мирилось с его узкою практичностью и скопидомством, и гармония целого не нарушалась: Рыжий был очень полезным общественным деятелем и хорошим товарищем на охоте.
При всем том сделать Рыжему какую-нибудь пакость на охоте: высыпать дробь из ружья, оставивши один порох, помешать занять выгодное место на охоте с гончими, вообще устроить что-нибудь этакое скверное и видеть, как красный друг выщипывает свою бороду по волоску — доставляло всем великое наслаждение.
А неудача на охоте его крепко смущала: обыкновенно живой и веселый, он делался мрачным, неразговорчивым, не огрызался даже, когда над ним подтрунивали, и вообще представлял собою некоторое подобие тряпки или мокрой курицы.
Но если мы делали Рыжему пакости, то и он никогда не прочь был отплатить каждому из нас тою же монетою: это была постоянная борьба хитроумия и изобретательности, борьба, из которой мы далеко не всегда выходили победителями, ибо, как сказано, Рыжий был человек ума обширного и, вследствие постоянной травли, выработавший себе сметку и сообразительность, которые спасали его во многих случаях.
Н. В., 1877 г.
