Сергей Тимофеевич Аксаков в своих «Записках об уженье рыбы» очень веско защищает охотников-рыболовов от нападок любителей других охот. В самом деле, большинство смотрит на рыбную ловлю если не с презрением, то, по меньшей мере, с насмешкой. В особенности эта нетерпимость свойственна псовым охотникам, я полагаю потому, что трудно отыскать что-либо более противоположное, как охота с борзыми и рыбная ловля. В одной сказываются удаль и мощь славянской широкой натуры, другая же представляет собою скромное, даже обязательно такое наслаждение. De gustibus non disputandum est («О вкусах не спорят»), — учили нас еще в гимназиях, но правилу этому редко кто следует.
…В средине самого горячего рассказа о травле густопсовыми волка случалось, проскальзывало ядовитое словцо относительно любителей рыбной ловли, со стороны же последних почти всегда было молчание. Та лишь охота, по моему мнению, не заслуживает уважения, которая, безусловно, вредна. Благородная страсть одинаково может кипеть в груди всякого рода охотника: оружейника, рыболова, псового и других.
И мне охота с удочкой дарила много отрадных часов, похожих на поэтически воспетых незабвенным Аксаковым; именно когда я уходил от житейских невзгод «…в мир природы, в царство рыб и куликов…».
Путь в темноте к водоему
Вспоминается мне жаркая июньская ночь. В раскрытые окна из старого сада освежающей струей несется ночная прохлада, мертвая тишина деревенской ночи нарушается лишь мелодически однообразным напевом какой-то кустарной птички да изредка протяжным звоном караульного колокола нашей церкви.
Заслышав знакомый звук беговых дрожек у крыльца, я наскоро одеваюсь и выхожу. Еще нет утра, но в воздухе что-то такое заставляет чуять его приближение. Садимся мы с товарищем, лошадь фыркает и крупной рысью идет с места. Надобно торопиться, проехать пять верст (свыше 5,3 километра. — Прим. редакции) до знакомого привольного пруда.
Сальники (личинки жука. — Прим. редакции) и хлеб для насадки — с нами, удочки сберегаются на мельнице, следовательно, ничто не мешает нам ехать быстро. Едем мы узким рубежом; случайно заденешь рукою высокую рожь, и брызнет она в лицо холодною росою; вот переезжаем луговину, которая сразу дает себя чувствовать сильным запахом полевых цветов.
Резко, отчетливо скрипит в сырой лощине коростель, и у самой дороги с какой-то истомой «мамачет» перепел. Близко утро, но перед нами уже окутанная утренним туманом спокойная поверхность огромного пруда.
На веселой маленькой речке неподалеку друг от друга устроены три мельницы, и в обширных прудах много лет назад тому насажена разного рода рыба. Средний пруд представляется удобнейшим для ловли: в него вливаются несколько прекрасных ключей и родников, дно его и берега представляют обилие пищи для рыбы, а потому в особенности сазаны размножаются и прибавляются в росте крайне быстро.
Темными тучами ходят стадами голавли и, вероятно, с насмешкой трогают наплавки, никогда не касаясь удочек. Пескарь, плотва, голец и лещ тоже составляют немалое население благословенного пруда.
Насажен хлеб на одну из удочек, полетала вдаль надежная леса, темная рябь заструилась около наплавка; я спешу развернуть следующие удочки, а глаз невольно следит за едва видным на зорьке наплавком. Еще заброшены две насаженные сальником — можно и присесть теперь. По правую сторону у меня яма глубиною в несколько саженей, а передо мной довольно на далекое пространство мель в половину аршина (свыше 35 сантиметров. — Прим. редакции).
А вот и поклевка
Туман рассеялся, у мельничного амбара под крышей на гнезде защебетала ласточка, и крошечные кулики-воробьи, парочкой неслышно пронесясь над водой, уселись на грязи неподалеку от меня. Некогда любоваться миловидными птичками, потому что чуть шевельнулся один наплавок. Уж не плотва ли проказит?
Нет, накренился наплавок и пополз по воде в глубину — чем дальше, тем быстрее. Исчез он под водою, подсечка, и тотчас же начались бешеные движения сазана. Вылетел он на поверхность, бросился вперед, натянул крепко лесу, но гибкое удилище послушно повинуется всем его неожиданным порывам. Что переживает в это время рыбак, поймет псовый охотник, когда вообразит себе, что его лихие псы у самой опушки угоняют матерого русака.
Утомился, наконец, водяной красавец, идет к берегу; еще два-три прыжка на отмели, и через несколько секунд он уже в руках рыбака. С особенным свистом в это время шмыгнуло в воду соседнее удилище, стрелой пролетало на сажень к глубине и тихо закачалось на одном месте.
«Хороший, должно быть, взял да сорвался!» — думаешь про себя с огорчением и быстро достаешь конец удилища. Но едва лишь потащишь удочку, как натянется леса, почувствуешь толчок в конце удилища, и начнется опять возня.
Бойкая эта рыба сазан, и разнообразны его сопротивления рыболову.
Из-за горы яркими лучами ударило на пруд солнышко, подул южный ветер, и на мелкой ряби закачались наплавки. Прямо передо мной на противоположном берегу на красивой горе видна церковь с каменной оградой, за ней — барская усадьба, по сторонам которой разбросаны в довольно красивом беспорядке крестьянские избы. Проснулось село, начался обычный шум и говор людей.
Полюбовался я знакомой картиной, а когда взглянул на удочки, одного наплавка не оказалось. Вытаскиваю… крупного окуня. Жадный! Заглотал сальника так, что приходится делать операцию. Между тем сазаны начали свою утреннюю игру, и невольно вздрогнешь, когда близко покажется огромная тупая голова, потом весь сазан прыгнет кверху и плашмя ударится о воду.
Вдруг наплавок один потащило в сторону, подсекаю: толстая леса натянулась, как струна, и поворотить рыбу нет возможности. В голове мелькнула мысль бросить удилище, но вдруг легко стало руке, и наплавок обидно закачался, выплывая наружу. Крючок лопнул пополам. «Верно, старик взял!».
Хитрый рыбак
Наступила долгая пауза. Попалось несколько окуней — плохое утешение после такой потери!
— Клев на рыбу! — сдержанным голосом приветствует меня, присаживаясь сбоку, солдат, церковный сторож и страстный рыболов.
Он снял фуражку, и на солнце ярко блеснула лысина во всю голову, за исключением тщательно приглаженных височков. Под седыми щетинистыми усами мелькала приветливая улыбка, маленькие серые глазки щурились крайне добродушно. Белый, длинный передник сверх синей рубашки ясно указывал, что он же и мастеровой-сапожник.
Рыболов он был по природе, но страсть эта сдерживалась случайно сложившимися обстоятельствами. Нужно заметить, что местные охотники крайне недобросовестно злоупотребляли дозволением владельца ловить рыбу, что и вынудило последнего наложить на пруд безапелляционное veto (запрет. — Прим. редакции). Семнадцать лет я посещаю этот пруд, и за последние годы, кроме меня, на нем никого из охотников не бывает.
Кузьма (солдат) — отчаяннейший браконьер. Живет он почти на берегу пруда. И каково же его сердцу переносить запрещение рыбной ловли? Да оно и не переносит. На дворе темно еще, а он уже пробирается между гряд огорода к берегу, садится под высокой ветлой, дрожащими руками развертывает лесу, забрасывает удочку и замирает в ожидания клева.
Недолго ждать на прикормленном месте. Мастерски выводит Кузьма крупного сазана, торопливо завертывает его в передник и быстрыми шагами направляется… увы! В кабак. Любит выпить старик-солдат, и теперь понятно, почему ему тоже запрещено ловить рыбу.
Да и хитрый же он рыболов! При самом тщательном усиленном надзоре солдат все-таки ловил сазанов, прибегая к следующему способу: выбирал самую надежную лесу, на хороший крючок насаживал кусок хлеба и без наплавка и удилища с тяжелым грузилом закидывал удочку в укромном месте.
Конец лесы привязывал к какому-нибудь кустику, и редко оставался рыболов без добычи, разве только жадная плотва испортит насадку. Много раз случалось мне видеть, если поставлено несколько таких удочек, что Кузьма с самым невинным видом фланирует по берегу пруда, а зоркие еще глаза старика наблюдают, не поднимет ли возню большая рыба у заветных кустиков?
И этот же Кузьма с отвращением говорит о кукольване (растении с ядовитыми семенами. — Прим. редакции), называя отраву рыбы грехом, кроме удочки, одобрительно не отзываясь ни об одном способе ловли.
Раз на раз не приходится
Я любил в нем охотничью страсть, а он со своей стороны доверчиво относился ко мне, иногда даже обращаясь с просьбою подарить ему парочку из запасных крючков.
— Что, Кузьма, скучно без удочки?
— Как не скучать-то, Д. П.? Весь век ловил рыбу, а теперь запрещено. Уж на что строга была в наше время служба солдатская на Кавказе, а все-таки находил время удочкой позабавиться. Тамошние реки попадались мелкие, быстрые, с омуточками, вода бежит по перекатам, по каменникам, а водится в них рыба форель… и еще какие-то голые вроде наших… налимов. Тихонько подойдешь, просунешь коротенькое удилище сквозь кустик — она и цапнет. Ну, только выводить мученье было. Прыгает, прыгает рыба, как бешеная, по камням, пока угомонится. Стащишь ее к ротному, и велит дать добрый стакан водки. Смотрите, смотрите на среднюю-то?..
Действительно, давно подозрительны казались мне движения наплавка средней удочки. Тихо-тихо поводило его то направо, то налево, что доказывало робкий клев, не похожий ни на сазана, ни на окуня. Устала рука держать удилище, наконец, серьезная потяжка, и я подсекаю. Чувствуется довольно значительная тяжесть, но рыба идет, не особенно сопротивляясь, и на поверхности оказывается широкая фигура леща.
— Добрый попался, — говорит Кузьма, вынимая крючок изо рта рыбы, — а все не то что сазан. Смирно больно идет, потехи мало. Третьего дня к утру забросил я удочку на хлеб и только что хотел воткнуть в берег удилище, слышу: тянет лесу в глубину. Я хотел его было позвать на себя, а он как рванет… леса в 40 волос не выдержала. Когда рассветало, пошел я по пруду, смотрю: в заводи на мели стоит на одном месте мой наплавок. Разделся, тихонько подошел, но только что взялся за лесу, как он рванулся в другой раз, оборвал лесу да так и ушел разбойник, даже себя не показал!..
Жарко стало, пора домой!
Д. Ф., село Жмакино Саранского уезда, 1882 г.
