Четырнадцатая весна глубокой бороздой прошла по моему жизненному полю. Вроде, так же в марте заструились капели, так же в апреле прилетели скворцы, зачернели живыми комьями с зеленоватым отливом на скворечнях и тополях.
По последнему льду на Чузике начали ошалело хватать пескари, гнули самодельные грубоватые кивки по утрам окуни с чебаками. Почернели плешины на седых полях и взгорьях. Набухли, налились живительной влагой коричневые березовые почки. Так же в начале мая исчез лед на озерах, а в двадцатых числах зацвела черемуха. Так, да не так.
Раннее взросление
…В самом конце апреля вернулся из Томска отец — ездил в больницу на обследование. Вернулся бодрым, здоровым, жизнерадостным, с целым ворохом подарков и покупок. Мне, как первенцу, перепало больше остальных: новый темно-зеленый шерстяной костюм, коричневые штиблеты, куча фотоматериалов к «Смене» да разных сладостей — для всех.
Всеобщий восторг вызывала новенькая гармонь-двухрядка, отливавшая серым перламутром, голосистая, с двумя регистрами.
И все же самым ценным подарком для меня были часы. Мужские, наручные: знакомая до царапинок на корпусе отцовская «Победа», премией полученная им на лесозаготовках. Лет десять проносил он их, не меньше. Шли безотказно. По ним время по радио сверять можно было. Совсем другим на знакомых часах теперь был циферблат.
— Это тебе на день рождения, — сказал мне отец, — хотел было попозже подарить, да ладно уж, надевай, носи. Отремонтировал, обновил я их в Томске.
— А как же ты?
— Другие себе купил, — он достал синенькую коробочку, раскрыл ее, — смотри.
Нет, мои дареные часы нравились мне больше, особенно новый циферблат: ни у кого еще такого не видел — глянцевый, черный, «ЗИМовский». По нему мягкими прыжками кружилась фигурная золотистая секундная стрелка.
— Спасибо! — большего промолвить я был не в состоянии.
— Носи на здоровье.
Часы! Сколько у меня их перебывало почти за полвека! Не сосчитать и не упомнить. А вот, поди ж ты, первые помню до циферки, до царапинки… Да что там рассуждать, первое — оно и есть первое.
Часы по тем временам были не то, чтобы роскошью, хотя и не без этого, скорее, показателем возраста. Часы на руку — прощай детство. Молодой человек с часами — это уже, считай, взрослый человек! А кому взрослым быть не хочется?
Повзрослел я в одночасье. И не столько из-за того, что часы на руку надел. Обошел я своих сверстников разом, года на два или на три…
Первого мая не стало отца. Вот тебе и подлечился… Чтобы лесиной убило… Поверить в это я был не в состоянии. Сердце щемило и разрывало на части до непонятной горечи, до изжоги. Разум отказывал в реальности происходящего. Да нет, быть этого не может! Ну, с кем-то другим, ладно, допускаю. Только не с ним, не со мною, не с нами…
А каково было маме остаться в тридцать три года с четырьмя? Горечь утраты затухала, отступала порою, давала передышку: во время занятий в школе, в домашней работе — в доме-то теперь за старшего, за мужчину; на футбольном поле, на рыбалке. На рыбалке, пожалуй, пуще всего.
Дружная компания
Весна майская признавать не хотела нашу потерю — катила, мчалась в лето. Просохли проселки, загустела даже непролазная грязь возле нашей начальной школы. Кипенно поднарядились черемухи. Завели свою нескончаемо-зазывную песню кукушки.
Стал входить в свои берега половодный Чузик. В оставшихся лужах и заливных озеринках днями на солнце парно прогревалась талая вода, студенисто разметав пятнами набухающую лягушачью икру. Калужницы ярко выбросили вверх над водой и на зеленеющих кочках свои роскошные солнечные букеты.
Вечерами и теплыми ночами в прибрежных озерных кустарниках и молодых сочных побегах рогоза да осоки забулькотил нерестовый карась. Одинокие рыбачки-разведчики донесли, что и на Дудинских озерах начал поклевывать карасишка.
Мы не понимали тогда, да никто и не устанавливал нерестовых запретов. Раз клюет — значит, надо ловить! Самой любимой и романтической рыбалкой для нас в ту пору была рыбалка с ночевой.
На день Пионерии, 19 мая, закончился учебный год. А на следующий день, сговорившись, мы отправились на Дудино с ночевой.
Собрались у моста через Николку часа в четыре дня. Подождали минут пятнадцать опоздавших и дружной веселой ватагой двинулись на озера. Набралось десяток, с тремя присоединившимися уже на озерах — чертова дюжина подростков в возрасте от двенадцати до шестнадцати лет.
Пошли прямушкой. Топкими местами пробирались осторожно, срубая под ноги стоявшие вдоль тропы низкорослые чахлые березки да тальник. На островке духмяно источали смолистый запах зазеленевшие молодыми иголками лиственницы. Упругими ковриками пробивалась сквозь прошлогодние листья да прелую траву сочная молодая колба на малиновых стеблях.
Вышли сразу к Третьему озеру. Мы с братом и Колькой направились в наш облюбованный северо-восточный конец озера, туда, откуда началось наше знакомство с Дудином, где ловили как-то «барасиков» с тетей Шурой.
Хом с Санькой ушли за перешеек в другой край. «Крестьянские дети» — так мы называли меж собою трех задиристых братьев-погодков — расположились на мысе-полуостровке, поросшим березняком, черемухой да поваленными прошлым летом осинами. Юрка-Мусью с Митилем потопали на Второе озеро.
На рыбалке
Западный ветерок рябил воду, шелестел молодой листвой, загоняя в траву полчища комаров. Размотали свои снасти, привычно устроились в прибрежных проходах-прогалинках. Сделали забросы. Томительное, нетерпеливое ожидание уже почти забытой за долгую зиму карасиной поклевки.
Вот уже брат взмахнул удилищем, и на леске его затрепетал карасик. Совсем небольшой, чуть больше «пятачка». Поплавок моей удочки замер было на воде, но порывы ветра и рябь заставили исполнять его хаотический поплавочный танец. Прошло десять, пятнадцать минут.
Карасики здесь упорно отказывали мне в клеве. Поменял место. Зашел с подветренной стороны, и почти сразу после заброса поплавок вытолкнуло и положило на воду свежеоструганную антеннку сушинки.
Подсекаю. Есть. Идет без особого сопротивления. Так себе карасишко, сантиметров тринадцать. Следом опять такой же, третий, пятый — стандарт. Иду к Саньке с Хомом.
— Как тут у вас?
— Шелупонь одна, — отвечает Хом, выдергивая карасишку.
— Видишь, маломерки.
— И у меня такие же. Может, на Второе сходим? — предлагаю я своим друзьям.
— А идем! — соглашается Хом.
Втроем, не сматывая лесок, мы переходим на ближнее, Второе озеро, разделенное перешейком из сплошного зацветающего черемошника. На противоположном берегу машут удилищами Мусью с Митилем. Обходим вокруг и пытаемся пристроиться рядом.
— Покажи, что поймал? — спрашивает Санька своего старшего брата — Мусью.
— Так, ерунда. Смотри в котомке, — отвечает Мусью, слегка грассируя.
— Ничего себе — ерунда! — ямочки на щеках Саньки от возбуждения становятся заметнее. — Таких-то можно ловить…
— Вот и ловите, подальше от нас, — строжится Мусью.
Мир Мусью с Санькой не берет давно: вечно старшой старается чем-то отшить, унизить младшего. Да не таков Санька! Моложе двумя годами, в обиду себя не дает. Может, поэтому Мусью и придирается. На едкие придирки брата Санька отвечает тем же, еще и покруче получается.
Старше всех нас Митиль. Ему уже перевалило за шестнадцать. Блеклые белесые брови, серые глаза, личико маленькое, в мелких ямочках-оспинках. Зато у Митиля роскошные русые волосы, зачесанные назад. Непомерно длинные, пышные, густые, волнистые. Митиль никогда и фуражки-то не носит. Даже теперь в волосах его, как в сетях, позапуталось комарье.
А еще Митиль — художник. Самоучка, конечно. Но маслом такие картинки рисует — закачаешься! Лебеди плавают по голубому пруду, белозадые олени стоят в лесу, медведи по соснам лазят. Даже три богатыря на косматых конях — липкие еще, сушатся возле русской печки на подрамнике.
Руки Митиля вечно в краске, а от курток всегда пахнет лаком, керосином и еще чем-то непонятным. Митиль — не жадный: отвалил мне целых два тюбика масляной краски — красной да ярко-зеленой. Я разрисовал ими белые кнопки моей новой гармони.
— О-о-ба! — выводит Митиль плюхающего по воде золотистого карася. — Добрецкий!
Удилище у Митиля длиннее наших, из тонкой боровой сосенки, сухое, прочное, легкое. И забрасывает он подальше, к темнеющим из воды коряжинам, да тягает на зависть нам одного за другим, граммов по сто — сто пятьдесят.
Ловим помаленьку и мы. Караси и у нас тут намного крупнее, чем на Третьем, хотя и клюют почему-то хуже, чем у Мусью с Митилем.
— Хватит, поди, — неуверенно говорит Митиль. — Пойдемте-ка ночлег выбирать. Где ночевать-то будем?
— А че выбирать? Где всегда — на полуостровке, на Третьем, — картавит Мусью.
— Ха-х а! На полуостровке! — припухлые губы Хома иронично-гневны. — Да там же в прошлом году какие-то охламоны весь осинник порубали. Одни пеньки стоят.
— Зато можно будет рано утречком посидеть там на крупняка, — возражает Санька. — Там и батя всегда на тесто ловил.
— Ладно, пойдемте туда, на месте решим, где ночлег устраивать, — примиряет Митиль.
Миха, Рыжий и другие
Около десяти вечера, а солнцу еще катиться до горизонта не менее часа. Становится как-то тихо. Даже ветер не шелестит листвою. Где-то невдалеке выводит свои монотонные рулады коростель. Со свистом проносится над нами небольшая стайка уток, вспугнутая с Чузика. Выстрел, другой.
— Миха с Рыжим, кажись, палят, — говорит Мусью. — Они тоже сегодня собирались сюда.
И точно. Появляются Миха — брат Хома, да его неизменный дружок-однокашник Витька Рыжий. Миха лопоух, черноволос — в кого бы? Витька — лохматый, огненно-рыжий, балагур и весельчак. Науки школьные Михе с трудом даются. Рыжий — лучший ученик в классе.
Высокорослые, оба с ружьями, рюкзаками, в сапогах болотных. Миха с Рыжим слывут охотниками: зайцев, белок промышляют десятками. Зимой прошлой пять соболей да трех колонков добыли, ондатр — без счета. На бурундуков, как мы, уже и внимания не обращают.
Всю тайгу поизлазали в радиусе тридцати километров. Блудили не раз, по двое-трое суток дома не ночевали. А как-то даже сохатого ухайдокали! Втихаря, конечно.
Миха — флегма, с тихим, спокойным, бархатным голосом. Рыжий, наоборот, холерик. Клокочет весь, компанейский, хотя и не наш — пудинский.
— В кого палили? — спрашивает Митиль.
— Да, вот, — Миха показывает серенькую птаху, с рябчика величиной, — дергача подстрелил.
В руках у Рыжего коротенькая веревочка, крутит ею туда и обратно вокруг запястья.
— Фу, гадость! — отстраняюсь я от Рыжего.
Коротенькая веревочка, которой размахивает Рыжий, улыбаясь во весь рот, оказывается убитой змеею.
— Охота руки поганить!
— А я из нее ремешок на часы сделаю. Или галстук. Ништяк выйдет!
— Вы с ночевкой? — спрашивает Миха нас.
— Ну да.
— Хом, у тебя леска с крючками есть? — адресуется Миха к брату.
— Найдется, — отвечает запасливый Хом.
— Витька, у тебя как дома-то? — интересуется у Рыжего напарник.
— Опять с отчимом полаялись. Идем с ними на ночлег, — соглашается податливый на решения Рыжий.
В начале одиннадцатого всем табором кучкуемся на полуостровке возле «крестьянских детей». Старший, Ивась, умело орудует топором. Из поваленного осинника каркас шалаша сооружает. Ванька с Тезкой ветками берез да черемухи каркас оплетают. Ловко орудуют, без суеты.
У всех троих — руки золотые. Средний, Ванька, в свои пятнадцать уже такие буфеты с шифоньерами делает из сухих кедровых досок — не каждому взрослому под силу. Приземист, коренаст, короткая шея и… бандитский взгляд из-под низкого лба.
Туповатый на учебу, Ванька чуть ли не по два года в каждом классе отсидел. Голова на уроках у Ваньки флюгером крутится в ветреную погоду: списывает у соседей по партам. У доски вечно ждет и на ходу хватает подсказки. Зато на трудах все иначе! Тут уж ходит Ванька козырем, не шестеркой какой-нибудь — «картинкой», по меньшей мере.
Курят братаны все втроем со второго класса, и едва ли не с третьего в горлянку «играть» научились. Темпераментному Ивасю в играх-драках всегда больше других перепадает. В школе из резинки проволочной пулькой угодил кто-то Ивасю под нижнее веко. Совсем почти не видит левым глазом, да хорохорится, виду не подает об изъяне своем, заедается.
Поспокойней младший — Тезка Дудулин. Это прозвище Степке отец мой припечатал. Уже одно оно в подсознании моем бередит совсем еще живую рану…
Водится за братьями грешок, по деревенским меркам немалый: стырят все, что плохо лежит; глазом не моргнут — отопрутся. Ни одного огорода летними ночами не обойдут «крестьянские дети». Ивась с Тезкой могут и последнее отдать, поделятся, пусть и краденым. Только не Ванька! У этого не выпросишь на переменке: «Дай пирожок куснуть» или глотнуть газировки клюквенной из горлышка бутылки. Спрячет в руку, украдкой откусит от пирожка или булочки, глянет исподлобья: не видит ли кто? И снова в рукав…
Хвалимся уловами. У каждого по кило-два карасей. Лишь у Митиля гораздо больше. Уходим за поляну, к ряму, за сушняком. Разводим костер, чай кипятим.
Миха сидит на поваленной осине — коростеля ощипывает. Рыжий рядом. Снял глянцевую шкурку-ремешок, серую с черными молниями, расправил, сушиться повесил. Змею ободранную рубит ножом на осине на мелкие ломтики-колбаски.
Миха набирает воды в котелок, бросает в него разделанного коростеля. Рыжий тем же ножом, что змею кромсал, картошку чистит на похлебку.
Мы достаем свои припасы, устраиваем общий стол. Едим, запивая ароматным чаем со смородиной. Миха ставит в середину «стола» котелок с варевом, из которого с паром доносятся запахи дичи.
— Навались, мужики! — гостеприимно приглашает Рыжий.
— Налетай, кому не лень! — поддерживает его Миха.
Охотников до их варева находится немного. Черпанули по паре ложек Мусью с Хомом, да Ванька пристроился на халяву.
— Ну, как хотите, нам больше достанется, — похохатывает Рыжий.
Судьба Рыжего
…Спешит, торопится Витька жизнью насладиться, надышаться, напиться вволюшку густого майского аромата. Думать не думал, гадать не гадал никто тогда, что покоиться вскоре Рыжему навеки-вечные рядом с отцом нашим.
Поругавшись с отчимом, на 23 февраля удумал Витька уйти из дома и податься к геологам, что в тайге стояли. Мороз под сорок, а ушел Рыжий в легком трико да на узких лыжах с ботинками. Отмахал верст двадцать пять колеей от вездехода, да не дошел километра четыре до стоянки. Замерз.
Два дня искали старшеклассники всей школы. Ходили и мы, калиновские, по глубокому снегу, «голубую тайгу» бороздили лыжами. А уж Миха убивался… На третий день наткнулись сначала на торчащие лыжи, ружье брошенное, потом уж и на него самого.
Хоронили из спортзала всей школой под траурные звуки не весть откуда и взявшейся одинокой валторны… Так и стоит перед глазами улыбающийся Рыжий со змеей в руках…
Ночевка
Прибрежная черемуха исходит дурманящим ароматом.
— А что, если чай заварить черемухой? — предлагаю я.
— Да ну, испортишь только, — отговаривает Хом.
Я все же экспериментирую. Срываю с десяток белых благоуханных кистей черемухи и бросаю в кипяток. Добавляю кусочек плиточного чаю, даю настояться. Зачерпываю кружкой, пробую на запах, осторожно втягиваю губами обжигающий напиток. Глоток, другой. Выплескиваю остатки из кружки в кусты.
— Ну, и как? — интересуется Хом, посмеиваясь.
— Дрянь сущая! — морщась, отвечаю ему.
Медленно, как бы нехотя, подступают со всех сторон сумерки. Все темней и темней, особенно на фоне костра, который мы распаляем до чернеющих небес. Кидаем в огонь сырые ветки с листьями. Листья горят с треском, стреляют, планерами взмывают вверх над огнем и, затухая, спускаются на землю черным пеплом.
Мы, как дикари вокруг ритуального костра, в каком-то невообразимом общем экстазе! Ивась заводит всю компанию анекдотами, шутками, приколами, смачно пересыпая все матерными словами.
Брат с Колькой и Тезкой мастят уже в углу под навесом себе лежанки из березовых веток да молодой осоки.
— Смотрите, что это там плывет? — слышится чей-то голос.
— Где? Где? — вглядываемся в черноту озера.
Бесшумным маленьким катером разрезает водную гладь ондатра, озаряемая костровыми бликами. Ивась хватает двустволку Михи и делает пару выстрелов. В темноту стволы выплевывают струи огня. Воздух наполняется пороховой гарью.
Звонко, гулко отдается эхо в ночном мраке. Секунд через десять ондатра снова появляется на поверхности и скрывается у того берега.
— Мазила! — кричим все Ивасю.
Успокаиваемся далеко за полночь. Понабились под навес-шалаш, как воробьи под стреху в ненастье. Сна, однако, ни у кого нет, так — полудрема, комарье не дает.
Ночной дирижер Темнота выдает коду птичьему оркестру. Лишь вспугнутые чирки-трескунки тренькают расстроенной балалайкой, пролетая над нами. Никак не может угомониться барашек, выводя в пике свирельные глиссандо, да выпь-туба солирует одной нотой, выдерживая паузу в тридцать два такта.
Лов карасей
С наступлением раннего рассвета, с заплывшими от укусов комаров да бессонницы лицами, понуро, нехотя выбираемся из укрытия и разбредаемся по озеру.
То тут, то там у берегов, в коряжнике шумно плещется рыба; ходят парами, шлепотят, трутся друг о друга, о ветви, стебли, справляя затяжную карасиную свадьбу.
Отхожу от шумной стоянки и, найдя подходящее место, втыкаю под удилище две рогатки: одну у берега, другую — в воде.
Пробую рыбачить на хлебный мякиш. Кладу удилище на рогатки. Загнутый кончик его почти касается воды. Поплавок сиротливо маячит на зеркальной поверхности. Присаживаюсь на пологий бережок, покрытый сочной молодой травкой.
Набирает силу птичье разноголосье, виртуозно исполняя увертюру многоактной дневной оперы. Все ярче окрашиваются розовым причудливой формы высокие облака на востоке.
Свежо. Неадаптированное тело временами мелко подрагивает.
Ежусь. Поворачиваю голову на призывное щебетанье пичуги:
— Витя, та-щи, Витя, та-щи!
«Ишь ты, — возражаю я ей, — поклевки-то нету».
— Витя, та-щи, Витя, та-щи! — не унимается птаха.
Перевожу взгляд на озеро — поплавок утянуло вглубь. Кончик удилища плюхает, нарушая водную гладь.
«Надо же, вовремя подсказала», — мысленно благодарю я советчицу. Хватаю удилище и делаю резкую подсечку. Заходила, заупиралась рыбина на тугой леске. Я, не давая слабины, тяну вверх, на себя. Вывожу к поверхности — карась трясет головой, широко разевая рот и издавая писклявые звуки; глотает воздух и на секунду замирает.
Воспользовавшись этим, тяну его к берегу волоком — хвост в воде, голова на весу. У берега карась еще раз делает попытку уйти, освободиться, но победителем выхожу я, выбросив его метра на два от воды.
Кидаю удилишко, подбегаю к нему. В траве карась мощно шлепает хвостом, упруго изгибается. Замирает. Снова бьет меня по рукам. Нет уж… Вот он, дудинской крупняк! О таких говорил когда-то Васька, да только ловить мне их не приходилось. Граммов на пятьсот! Темная спина, икряные бока отливают черненым серебром, хвост и плавники почти черные.
Скатываю вновь из хлебного мякиша шарик, с крупную сахарную горошину, и делаю заброс в то же место. Десять, двадцать минут — нет клева.
Показалась над лесом горбушка малинового светила. Бесшумно, беззвучно, на глазах, выросло в полукруг, округлилось и плавно оторвалось от горизонта.
«Вот кто вечен, вот кому все нипочем, — предаюсь тривиальным истинам. — Родишься ты иль в небытие уйдешь — не заметит оно. Ему и дела до тебя нет. А тебе есть! Смотришь на него — не насмотришься. Ужель может когда-то надоесть это однообразие, эта каждодневно повторяющаяся картина? Эх, папка, папка…».
Мимо проходят брат и его друган — Колька.
— Как у тебя?
— Вот, выволок одного, — горделиво отвечаю и показываю им карася.
— Ого! Вот это да! — с завистью восторгаются друганы. — А у нас опять одни «пятаки».
— Так вы на червя, поди, ловите. А я на хлеб. Одна поклевка всего и была только, да и ту чуть было не прозевал.
— А я штук пятнадцать поймал, — говорит брат.
— Мы на Второе. Пойдешь с нами? — предлагает Колька.
По волглой, еще невысокой траве мы переходим на другое озеро. Караси здесь, как и вчера, клюют пореже, но крупнее, чем на Третьем. После одиннадцати утра клевать перестает совсем. И не только у нас.
Купание
Возвращаемся к месту нашего ночного табора. Миха с Рыжим рыбачить не стали, с рассветом еще упороли дальше, через Четвертое озеро, на Боталево. Было слышно несколько выстрелов — уток, видать, стреляли, а может, на рябков где наткнулись,
у озера или в бору за Каналом.
Кипятим чай, достаем остатки припасов. Подходят и остальные ребята. Все с уловом. Солнце уже по-летнему напоило воздух теплом; щедро, безвозмездно одарило светом все живое, прогрело воду. У берега, на мелководье, вода совсем теплая, как в бане.
— Кто купаться будет? — предлагает Ивась и первым раздевается.
Кривоного, осторожно входит в воду по щиколотки, по колено. Останавливается, поеживаясь в нерешительности, скрестив руки на груди. Потом разом бросается вперед и с уханьем, вразмашку плывет к середине озера. Саженок через тридцать разворачивается, делает два-три гребка по-морскому, кричит нам:
— Водичка — что надо! Ну, чего вы?
Насмеливаемся и мы окунуться в первый раз после долгой зимы. Раздеваемся, сбрасываем одежду в кучки.
— Вить, сколько времени? — спрашивает меня Хом.
Я смотрю на черный циферблат с золотыми стрелками:
— Половина первого, — расстегиваю ремешок, снимаю часы и кладу на одежду поверх майки. Часы ложатся на бок; свернулись кренделем в ремешке, поблескивая корпусом и пряжкой.
Разбегаюсь и с ходу бросаюсь в воду. Вода обжигает тело. Ошалело, с брызгами, машу руками — плыву к средине. Тело начинает привыкать к воде, даже приятно становится. Сверху нетронутая вода гораздо теплее. Ноги перемешивают слои, вздымая к поверхности холод.
Поворачиваю назад. Плыву тем же маршрутом. Сразу чувствуется, будто в бане кто плесканул в тазик ковш ледяной воды. Ухожу в сторону — становится теплее. Плюхаются в воду и все остальные.
— Давайте в догонялки, — предлагает Митиль, прыгая последним.
Подплывает к ближнему от него Саньке, касается его рукой:
— Тебе голить!
Все бросаемся врассыпную. Десяти минут купания вполне хватает. Выбираемся из воды, дрожа и покрываясь гусиной кожей. Натягиваем на мокрые тела майки, рубашки, у костра собираемся — обсыхаем, греемся.
Пропажа
Пора и домой. Обуваемся, сматываем снасти, забираем рыбу. Выстроившись гуськом, переходим поляну, по тропинке выходим на островок.
— А который теперь час? — интересуется Митиль.
— Да у него часы два раза в сутки только правильно ходят, — прикалывается Ивась.
— Без пяти минут, как украли, — вторит кто-то Ивасю.
Я подношу к глазам левую руку, отворачиваю обшлаг рубашки… нет часов! Приостанавливаюсь, обшариваю все карманы раз, другой, третий — нет часов!
— Вовка, ты не брал? — со слабой надеждой спрашиваю брата.
— Нет.
— Пацаны, — с мольбой говорю я, — никто часов не брал?
— Может, ты их оставил, где раздевались? — в ответ на вопрос вопрошает Санька.
Все в некотором замешательстве. Приостановились. «Крестьянские дети» закуривают.
— Пойдем поищем, — предлагает брат.
С нами возвращаются Колька, Хом да Санька. Остальные идут домой. Подходим к месту купания. Вот здесь, у куста, лежала моя одежда — часов нет. Расширяем круг поисков: у костра, у осиротевшего шалаша, внутри все обшарили. Хом с братом в воду даже залезли, ищут руками по дну — нет часов.
— Все, хана, — говорит Колька.
— Не иначе «крестьянские дети» стибрили. Точно, их рук дело, — приходит к выводу Хом.
— Ага, — соглашается Колька, — Ивась с Ванькой первыми из воды вылезли.
— Спросить их: может, вернут? — с надеждой говорю я.
— Еще чего захотел. Нет, не сознаются, — уверенно возражает Санька.
Я все еще не могу поверить в потерю. Как же так? Ведь это ж память об отце… В пятый, десятый раз перерываем все веточки, травинки, листья. Часов нигде нет.
— Ладно, пошли домой, — предлагаю я, — больше искать бесполезно. Нету их тут.
Все пятеро идем понуро, молчаливо. «Как же маме-то скажу про это?» — гложет меня еще одна забота…
Горе с бедою в одиночку не ходят. Через три дня свое четырнадцатилетие я впервые в жизни отметил и без отца, и без отцовского подарка…
Виктор Арнаутов, г. Кемерово
Этот рассказ был опубликован в нашей газете «Охотник и рыболов Кузбасса» в мае 2009 года.
