Солнце в зените. От жары и в тени нет спасения. Душно. Даже пичужки — и те попрятались, свели на нет свой песенный пыл. Наклонившись над травой и срывая ярко-красную земляничку у самой тропки, чуть скосив глаза, вижу невдалеке на нижней ветке густого орешника одну из певуний. Клювик ее полураскрыт, видимо, у бедняжки горлышко от зноя пересохло, вот и спряталась в тенечке и не поет — стыдно, наверное, выводить рулады хриплым голоском.
Мы с братишкой, изнывая от жары и жажды, плетемся с дальних покосов домой. Идем второй час, а тропке, петляющей по косогорам среди кустов и редколесья, нет конца.
У бригады косарей, в которой мы работаем коногонами, то есть возим копны, сегодня кончился хлеб. Чтобы не гонять в деревню вконец измученных лошадей, бригадир решает послать нас.
— Пока бригада в самый солнцепек отдыхает, вы и обернетесь. Ноги молодые — пять верст для вас не крюк, иной раз за день в пять раз больше набегаете, так что к вечеру ждем с хлебом, — напутствовал нас бригадир дядя Петя.
И мы двинулись. Наконец, последний крутой спуск в распадок, на дне которого бежит довольно широкий ручей, а по берегу его тропка петляет дальше, пока не взбирается на противоположный, более пологий склон горы, огибает ее, и вот она — околица нашей деревни, раскинувшаяся у подошвы. Деревня не большая, всего дворов двадцать—двадцать пять, но тянется вдоль того самого ручья, выбегающего из распадка, на довольно большое расстояние.
Мы с Генкой спускаемся к ручью, и я, выбирая более пологий берег, чтобы напиться, сворачиваю с тропки и поднимаюсь вверх по течению на несколько метров. Среди кустов открывается небольшой омуток. Русло ручья здесь расширяется, и струи воды, замедлив бег, образуют чашу.
Омуток снизу и сверху по течению ограничен перекатами, где поток ручья с трудом пробирается среди камней и его глубина соответствует местному выражению — «воробью по колено». Голубая чаша омутка под цвет бездонного неба недвижна, в ней, как в зеркале, отражаются ветви краснотала и очаровательные головки склонившихся полевых цветов. В воде полощет свои распущенные волосы растущая вдоль берега трава.
Я опускаюсь на колени, осторожно раздвигаю эти склонившиеся травинки и замираю: у самого берега, на глубине в полметра и в тени нависшей осоки, четко различимы темные силуэты нескольких довольно крупных рыбешек. Вода до того прозрачна, что до мельчайших подробностей видны на дне камешки и затонувшие соринки и то, как у рыбёшек еле шевелятся розоватые плавники и чуть заметно поднимаются и опускаются жаберные крышки.
Отчетливо видны серо-зеленые, с темными крапинками спинки рыбешек, их серебристые бока и необычайно увеличенные плавники на хребте. «Да это же хариусы!» — поражаюсь я.
Как-то мне уже приходилось их видеть на цветных рисунках в журнале «Рыболов-любитель». Затаив дыхание, я призывно машу рукой Генке и, приложив палец к губам, маячу на воду у заросшего берега. Братишка на коленях подползает к воде и долго вглядывается в глубину, потом с округлившимися глазами поворачивается ко мне. Я радостно потираю руки и командую:
— А ну, брательник, скидывай рубаху, сейчас мы с тобой наловим хайрузов на жареху!
Завязав у своей рубахи узлом рукава, а горловину у воротника перетянув Генкиной рубашкой, я сооружаю из своей сатиновой одежки подобие небольшого мешка. Затем мы спускаемся к перекату ниже омутка и устанавливаем свою нехитрую снасть в самом устье каменистой отмели.
Придавив нижний подол ко дну камешками, я показываю братишке, как держать верхний подол над самым урезом воды, следить, чтобы слабым течением, как ветерком, надувало импровизированный мешок, и при попадании в него мечущихся рыбешек резко поднимать «снасть» вверх.
Сам поднимаюсь к противоположному перекату и, выломав увесистую дубинку, забредаю в омуток и начинаю изо всех сил хлестать ею по поверхности. Воды в омутке почти по пояс. Дрыгая ногами, я взбаламучиваю ил на дне — и вот уже вместо кристально прозрачной чаши между перекатами плещется грязная лужа.
— Е-е-есть! — орет Генка и выхватывает из воды нашу снасть из рубах.
Он бегом выбирается на берег и вытряхивает на траву с полдюжины увесистых хариусов граммов по 150—200 каждый. Рыбешки, сверкая серебром, устроили неистовую пляску на темнозеленой траве, но вскоре уснули. Прикрыв свою первую добычу пучками влажной осоки, мы продолжаем примитивную рыбалку. Братишка занял прежнюю позицию, а я вновь принимаюсь отчаянно колошматить палкой по воде и прыгать обезьяной, поднимая в омутке фонтаны брызг.
Второй улов оказался чуть меньше, а на третий раз в рубахе забился всего один хайрузишка.
Несколько наиболее крупных рыбин устремились на перекат за моей спиной и попытались преодолеть препятствие, чтобы попасть в следующий омуток, и некоторым из них это удалось. Часть мы с братишкой все-таки успели переловить руками между камней на мелководье.
Добычу сложили в мою мокрую рубаху, и груз получился довольно увесистым, во всяком случае килограмма на два с лишним улов наш тянул.
Усталости как не бывало, не угнетал и полуденный зной. Мы с Генкой ликовали. Чуть ли не приплясывая и возбужденно обсуждая все мельчайшие подробности только что состоявшейся рыбалки, мы двинулись к деревне, до которой уже было рукой подать.
Нашему появлению дома мать очень обрадовалась, тискала, прижимала к груди, и даже смахнула слезинки с ресниц: как-никак почти неделю мы с братишкой безвылазно жили на дальних покосах и, конечно, все соскучились. Но особенно обрадовалась нам бабушка. Она немедленно усадила нас за стол и уставила его всякой всячиной: здесь были и сметана, и варенец, и творожники, и оладьи, и варенье. Но когда мы с Генкой вывалили в таз наш улов, восторгу матери с бабушкой не было предела.
— Бать-юшки-и! — всплескивала руками бабушка. — Батюшки! Это сколько же рыбы! И какая крупная! Мать, а мать, ты посмотри-ка, сколько рыбы наловили наши добытчики! Это надо же
А пока мы бегали в правление колхоза к председателю и с его запиской в пекарню, пока укладывали караваи хлеба в заплечные мешки, бабушка успела пожарить хариусов и большую их часть завернула в холщовую тряпицу нам с собой, аккуратно уложив в мой мешок поверх хлебных караваев.
Вечером за ужином, когда мы с братишкой выложили на дощатый стол под навесом жареных хариусов, мужики долго удивлялись и недоверчиво слушали наш восторженный рассказ. Особенно язвил Ефим Супонин, прозванный в нашей деревне Супонью:
— Да откуда взяться в нашем Каменистом ручье хайрузам? Там сегодня курице негде напиться, а вы говорите — рыба… Не смешите! Огольцы вытряхнули чью-то сеть на Кондоме, а нам брешут, что рубахой наловили! Ни в жисть не поверю! Руба-а-ахой! Тьфу! — передразнил он нас и сплюнул.
— Не скажи, — вступился за нас бригадир дядя Петя. — По весне, в половодье, из Кондомы в ручьи и их верховья вполне могла зайти всякая рыба, в том числе и хариусы, могла и остаться там по глубоким омутам. Сейчас омуты обмелели, но рыба в них обитать вполне может: вода чистая, жратвы хоть отбавляй. Так что нашим коногонам я верю, и врать им, я думаю, нет никакого резону.
А косари ели жареных хариусов и знай нахваливали и вкусную рыбу, и нас с братишкой. В деревне я слышал потом, что Ефимка Супонь с какой-то сеткой облазил все ручьи в округе, но, как судачили деревенские бабы, так ничего и не поймал…
Владимир Неунывахин, г. Новокузнецк
Это рассказ был опубликован в нашей газете «Охотник и рыболов Кузбасса» в марте 2008 года.
