Из-за угла леса ярко блеснула своими освещенными окнами, в темноте декабрьской ночи, главная караулка К-го леса. Вокруг нее слышался неясный людской говор. От костра, разведенного возле угла забора, разбегались причудливые, дрожащие ночные тени.
Глава первая
Усталой рысью тройка почтовых лошадей спустила тяжелый тарантас в неглубокий овраг и с натугой вытянула его на другой берег; еще несколько шагов — и мы у ворот…
После первых приветствий и неизбежных разговоров о дороге, городских новостях и предстоящей охоте все, собравшиеся на охоту, уселись за ужин, который затянулся до поздней ночи, но, наконец, надо было подумать и об отдыхе. В зале столы были убраны, внесены нары и положено с избытком сухое сено.
— Устраивайтесь хорошенько, господа. Сюда еще сена, живо! — раздавался поминутно в разных комнатах караулки голос нашего распорядителя по хозяйственной части охоты, врача А.П. Платонова.
А.П. Платонов представлял собою совершенную противоположность с нашим другим распорядителем, Г.И. Апостоловым. Насколько первый был подвижной, прыгал и катался, как мячик, между охотниками, настолько последний был неподвижен и молчалив.
Уже все улеглись. Вначале были слышны по комнатам разговоры о разных случаях из охотничьей жизни, сдержанный смех, маленькие споры, но вот все начало потихоньку умолкать.
Утром рано уже все были на ногах. Возле ворот уже выстроены были казаки-гайщики и видны были подводы, на которые рассаживались охотники. Наш Поль раздал номера на первый гай.
На крыльце появляется толстая, короткая фигура барона Тейфеля; на нем какой-то невообразимый костюм: не то тирольский, не то швейцарский. На круглой, как шар, его голове, с большими выпуклыми серыми глазами, в золотых очках, надета шляпа с зеленым петушиным пером; в руках длинная, видно, только что вырезанная, палка. Ступеньки крыльца слабо стонут под его тяжелой фигурой; он любезно кланяется во все стороны, уже раньше сошедшим во двор охотникам, говоря:
— С добрым утром, мои дорогие, здравствуйте!
Из-за угла дома, как бомба, влетает в кружок охотников доктор Максим Иванович Горячий. Боже! Чего у него нет на поясе! Тут же висит и складной стул, и громадный нож-кинжал, несколько патронташей, в руках два ружья и сверх всего — непромокаемый плащ.
— Ну как, господа, готовы? Едем, едем! Зачем терять золотое время? Скорее! А где Григорий Иванович? Чего он медлит? — как барабанная дробь посыпались его слова. — Идем, господа, садиться! — И он, пробегая через калитку палисадник в ворота, толкая по дороге двух-трех, бежит к подводам.
— Максим Иванович, номер, номер возьмите! — кричит ему вслед Поль, махая над головой своей шапкой.
— А, да, номер… А разве уже берут? Ну, давайте! — Доктор берет номер и, наклонив голову немного вперед и вбок, через очки смотрит, потом махает рукой.
— Что вы?
— Экая досада, последний!.. — отвечает он с сокрушенным видом.
— Ну, ничего, могу вас утешить: у меня — предпоследний. Садитесь ко мне сюда, на дроги! — говорю я ему.
Наконец, все уселись на подводы и тихо двинулись вперед. Первый гай назначен в «чернолеске» — самом кабаньем месте; до него версты две.
Глава вторая
Не доезжая шагов ста до линии пересады, передняя подвода останавливается; все слазят с дрог и по старшинству номеров вытягиваются за распорядителем. Сдержанный шепот последних указаний Григория Ивановича, какая-то величавая тишина угрюмого высокого леса, невольно заставляют пробегать по вас нервную дрожь. Тронулись, — идем тихо.
Вот номер Поля, он отделяется от всех, на цыпочках легко идет к громадному дубу, выбирая, где стать ногой, чтобы не хрустнула ветка. Соседний следующий к нему номер барона Тейфеля. Ему указано дерево. Он переспрашивает об этом еще раз Григория Ивановича, вдогонку еще громче спрашивает, будет ли тут зверь. На него махают руками и он, замолкая, грузно, шурша снегом и опираясь на длинную палку, взбирается на маленький пригорок, а за ним, с двумя его ружьями, казак.
Вот он подошел к дереву, остановился, вытер фуляровым платком обильно струившийся пот со своего покрасневшего лица, вздыхает тяжело раза два и умолкает. Казак же между тем обламывает вокруг ветки, но не так, как хочется барону. Последний сердится, приказывает ломать другие, происходит опять невообразимый шум и шорох, пока с соседних номеров не раздаются предупредительные свистки. Наконец, барон окончательно успокаивается, усевшись на пеньке.
Вот и мое место. Лес немного поредел; кое-где видны свежие проталины; вправо от меня небольшая поляночка: через нее в лес видна зверовая тропа.
Все затихло. Бодрящая свежесть маленького морозца приятно обвевает лицо. До начала загона осталось ждать недолго: сейчас, верно, будет послан верховой к гайщикам с приказанием, чтобы начинали оклад.
Проходит еще немного времени и вот где-то, далеко-далеко, послышался какой-то неясный, одиноко-протяжный крик. Опять все смолкло… Но вот еще и еще крики и уже в нескольких местах: загон начался, сердце как-то сжалось, по телу пробежали мурашки…
Не прошло и десяти минут от начала, как на первых номерах раздались выстрелы, очевидно, стреляли по крупному зверю. Опять тишина, только слабые крики загонщиков вяло раздаются в утреннем воздухе. Вот еще несколько выстрелов звонко проносятся по лесу. На нашем крыле пока еще тихо. Мой правый сосед, доктор Максим Иванович, от меня немного далеко и стоит позади.
Передо мною, вне выстрела, мелькают два испуганные силуэта зайчишек. Левее, наискось, на белом фоне, понуря голову, из-за деревьев тихо показывается лиса: то пробежит она несколько шагов, то остановится — послушает гай и — все ближе и ближе ко мне; не допуская ее шагов на 20, я стреляю картечью, — лежит.
Не проходит и десяти минут, как правее меня опять между деревьями мелькает желтенькое тельце другой лисицы, которая идет вдоль линий. Выбежав на поляну, она на секунду приостанавливается… Я пользуюсь этим моментом и стреляю. Гулко разносится выстрел и на минуту дым застилает глаза. Вторая лиса, как и первая, лежит, только слабо подымает голову, но скоро успокаивается.
Голоса гая уже близко, то слышатся свистки, то постукивание палками о деревья. Правее от меня показывается заяц и, выбежав на поляну, присев, протрусил на доктора. Максим Иванович стреляет, облако дыма узкой полосой протянулось между деревьями, слышится с его стороны жалобный стон раненого зайца. В это время между загонщиками раздается невообразимый крик и свист; сквозь этот шум ухо улавливает слова:
— Держи! Олень, олень!
Действительно, через поляну крупным галопом появляется массивная серо-темная фигура оленя… Он идет прямо на доктора. Я слежу за ним… Вот он пробежал уже поляну, еще раза два мелькнул между деревьями и скрылся; а стоны раненого зайца с номера доктора не прекращаются.
«Сейчас, верно, раздастся выстрел Максима Ивановича? — думаю я. — Неужели олень, такое осторожное животное, не слышит и идет прямо на шум? Как везет доктору! Каждую охоту он убивает оленя!».
В это время проносится звонкий штуцерной выстрел, а за ним, с маленьким промежутком, другой, после которого пуля визжит в воздухе. Слышится шорох тяжело идущего ко мне зверя. Я совсем уже повернулся назад и схватил «берданку». Проходит несколько томительных мгновений… И вот, между деревьями в просвете, прямо ко мне «на штык» тяжелым шагом, по-видимому, сильно раненный, показывается олень.
Я прицеливаюсь ему в грудь и нажимаю спуск… Вижу, что после выстрела зверь, как подкошенный, падает и остается неподвижным.
— Олень мой, мой, зачем стреляете? — слышу взволнованный голос доктора.
— Ваш, ваш! — отвечаю я ему таким же голосом.
Глава третья
Загон кончился. Я схожу с номера и иду к оленю, а с другой стороны, ухвативши за задние ножки зайца, бежит Максим Иванович.
— Зачем вы стреляли? — обращается он ко мне.
— А затем, что, во-первых, зверь еще шел, а во-вторых, просто из любви к искусству, я очень давно не стрелял по оленям, но он ваш безусловно, и на него я не имею никаких претензий.
Это доктора успокаивает, и он начинает рассказывать:
— Представьте, только что выстрелил по зайцу и разряжаю ружье, как вдруг возле меня, шагах в 15, появляется олень, а у меня ружье даже раскрыто, я верно поторопился и оттого не сбил его сразу. А после моего выстрела он к вам, я его — второй раз, давайте посмотрим, куда я в него попал!
Мы вдвоем начинаем рассматривать оленя. Он из молодых, с небольшими, прямыми рогами, на левом боку по ребрам виднеются две раны, одна над другой, верхняя — видно, что штуцерная.
— А ведь мои обе пули попали!
— Нет, ваш второй выстрел — промах, пуля прожужжала поверху…
— Может быть, а где ваша? — соглашается Максим Иванович.
Мы наклоняемся и видим, что в центре груди видна маленькая ранка, из которой алою струйкой сочится на снег теплая еще кровь.
— A-а… вот где он, наконец! — раздается громкий голос над нашими головами. — Фу, да и устал же я, идя за ним.
Мы оборачиваемся и видим барона Тейфеля с палкой в руке, с казаком сзади, тяжело идущего по снегу к нам.
— Вот, барон, поздравьте доктора с полем! — говорю я.
— Как с полем? Да олень мой! — отвечает он.
— Как ваш? —в один голос удивленно спрашиваем мы.
— Да так, дорогие мои! После моего выстрела он упал, ворочался, потом залез в кусты; там его гайщики чуть не палками били и вот он, еле волоча ноги, пошел к вам.
— Да, позвольте, он не еле-еле волочил ноги, а шел галопом, — в этом свидетель я, и по его ходу нельзя было подумать, чтобы зверь был раненый! — говорю я барону.
— Да я его попал, вот пуля моя! — указывает барон на штуцерную рану.
— Нет, уж позвольте-с, это моя, а вот ниже — может быть, и ваша! — горячо вступается за свои права доктор.
— Но я бы добыл его по следу!!
— Ну, нет, извините! — горячился Максим Иванович. — Вспомните-ка, сколько у нас пропало зверя, раненого в прошлых охотах! Да ведь вы стояли на одном из первых номеров с левого фланга, а я на последнем 20-м… Олень, значит, прошел целую версту с лишним?
— Позвольте, барон, если уже судить, чей зверь, то по правилам нашим и вам известным, зверь того, после чьего выстрела он остался на месте. Хотя я не претендую и олень безусловно доктора, мне было со стороны видно все прекрасно, — замечаю я в свою очередь.
Спор бы продолжался очень долго, если бы у всех у нас не были бы от природы добродушные характеры, и мы, после долгих рассуждений, решили так: мне, как не имеющему ни одних оленьих рогов и все-таки причастному к этому делу, присуждается голова с рогами; барону, оказалось, чрезвычайно нужна шкура, которую он должен подарить под ножки одной очень хорошенькой особе и которая его об этом давно уже просит. Доктору, как имеющему уже несколько оленьих рогов и шкур, на сей раз остается «слава».
Окончательно порешив на этом и довольные друг другом, мы вышли па поляну, где уже собирались понемногу охотники. За нами вытянули и оленя.
Узнав, кто счастливый виновник такого завидного трофея, публика начинает поздравлять Максима Ивановича, а он, весь раскрасневшийся и довольный, принимает поздравления, рассказывая присутствующим о только что пережитом для него дорогом времени.
В эту минуту в кружок возле оленя протискивается Поль и своим картавым голоском заявляет претензию на злополучного оленя. Является неожиданно третий претендент.
— Как?! Вы говорите, что олень ваш? — устремляется на него доктор.
— Да, я его стрелял первый и вот это моя круглая пуля! — указывает Поль на меньшую нижнюю пробоину.
— А барон? — задает ему доктор вопрос.
После долгих разговоров устанавливается следующее: на Поля выходят семь оленей и становятся, он стреляет ближайшего, олень падает и, вскочив, бежит мимо барона… Последний, на бегу, в него стреляет, но делает промах, олень же скрывается в чаще, где, отяжелев от раны, несколько раз ложится. На него вплотную натыкаются гайщики и подымают вновь и он, описав дугу в версту, появляется уже на номере Максима Ивановича.
Из среды охотников были тут же выбраны судьи, которые, приняв во внимание первую, безусловно смертельную, рану от выстрела Поля, а также, что по снегу, на котором зверь давал большой кровяной след, его можно было бы легко добить, главное же, его несколько лежек в окладе, присудили оленя Полю, что, конечно, не помешало Максиму Ивановичу остаться при своем мнении и своей «славе».
Мечты рассеялись, и нет у меня рогов в кабинете, нет и шкуры под ножками у особы, которой хотел доставить удовольствие барон.
В. Преображенский, 1899 г.
