Шок

Шок

Как-то зашел я в местный зоопарк и задержался у клетки с ничего особенного не представляющим тигром, к тому же со сломанными клыками. И подумалось: да он что дворняжка среди овчарок… Но вдруг вспомнилось, как двадцать лет назад в древнем селе посреди уссурийской тайги довелось встретиться и обстоятельно поговорить с промысловиком «старинного закала». О многом он мне рассказывал, но особенно о встречах с тиграми. Многое из этих бесед я записывал в полевой дневник. Вернувшись домой, стал листать от времени полуистлевшие замызганные книжечки…

и вот! Наконец!.. Кратко записано, но память между строк ч высвечивала куда более ясное и конкретное…

Дело было в начале июня В пантовку. Имелся в моих угодьях природный солонец, всякий зверь ходил на белую глину азартно, и добыть там за сезон двух-трех пантачей не составляло труда. Удобную сидьбу еще мой отец устроил на кряжистом дубе, этак метрах в десяти над землей. Там от скуки иной раз и подремать можно было, не теряя, конечно, слуха и нюха.

И вот пришел я однажды на тот солонец уже к вечеру, и обнаружил изюбря, у которого лишь панты были обгрызены да выедены «окорока». Лежал этот бык в полутора-двух десятках метров от моего дуба. Не трудно было определить, что это добыча тигра, и очень внушительных размеров. Суди сам: отпечаток лапы двумя ладонями не перекрывался, И решил я его опромыслить, в то время за амбу можно было выручить очень большие деньги, которых простым людям здорово не хватало, да и в том еще была необходимость добыть полосатого, что иначе он мою пантовку сорвет.

Не стал я следить по солонцу, набрал котелок воды, удобно устроился на сидьбе и залег, настроившись на ожидание важного незваного гостя, который, по моим предположениям, должен был явиться поужинать на заре, теперь же почивает на сытое пузо не иначе как у ключа метрах в двухстах. Спокойно, однако бдительно я сторожил тишину, не упуская без внимания даже шорох полевки и шелест дубовой листвы. А было так тихо, что слышал я толчки сердца и ток крови в жилах.
И потому засек я тигра издали. Он шел в мою сторону до наглости спокойно, ничуть не беспокоясь, куда и на что опускать лапы, а шагал так твердо, как могут идти лишь царь, хан или другой властитель. Под его лапами хрустели сучья и вздыхала трава, и было даже слышно, как шуршала шерсть о кустарники и деревья. И все же иногда он останавливался, и тишина в испуге мертво затаивалась по всей тайге.

И вот я заметил его – сначала расплывчатым в сумерках контуром большого зверя, чуть попозже – темным силуэтом, уже точно тигриным, и, наконец, стал различать в нем огромную голову, разрисованную иероглифами, с небольшими ушами, широченную полосатую грудь и толстенные ноги, шагающие самоуверенно и сильно, однако с такой легкостью, будто несли они не груду железного мяса и костей, а что-то пушистое и легкое, вроде шубенки из овчины или конской попоны.
Когда он оказался от меня в полутора-двух десятках метров и ясно обозначился, я поразился его невиданно могучему телу, умело слепленному из горы мускулов, которые и на расстоянии виделись такими крепкими и могучими, каких не имеют ни конь-тяжеловоз или бугай, секач, бык-лось или матерый медведище. Я слышал его мощное дыхание, и казалось мне, доносились спокойные гулкие удары сердца мощностью в сто лошадиных сил.

Царственно важной походкой он приблизился к своей добыче и небрежно обнюхал ее, властно повернул башку в одну сторону и в другую. Больше любопытствуя, чем изучая обстановку. И вот зевнул. Зевнул, размахнув пасть так широко, что увидел я смертоубийственные зубы, розовое нутро с длиннющим языком, глубокую глотку. И вяло проползла в мозгу мысль: в такой пасти легко хрустнет и секачиный череп, и бычий. А когда он по каким-то причинам внимательно посмотрел на мою сидьбу, я… Нет, не могу я передать тебе свой страх в полной мере. Вроде бы какая-то острая пика насквозь пронзила меня, и тут же каменная глыба весом в десять тонн придавила… И такой жалкий и мелкий, но неодолимый страх овладел мною, что и вспоминать стыдобушка. И все же доскажу тебе, чтоб на старости лет душу как-то облегчить.

Мертво затаившись, я начал задыхаться и обмяк что подушка. Остановившееся было сердце вдруг забилось в ребра, но тут же поднялось в горло и я стал совсем терять себя. Но вот оно опустилось и понеслось вскачь по нутру из одной стороны, в другую, и наконец, словно влипло в позвоночник и вновь замерло, забыв свое предназначенье. Потемнело в глазах, помутилось в голове, а волосы приподняли шапченку. Но и плохо видя, не осознавая события, я глядел на полосатое чудовище завороженно, окончательно теряя себя. Забыл о карабине, забыл, зачем таился на сидьбе у этого солонца.

А когда сверхмогучая зверина сомкнула пасть на шее изюбря и с необыкновенной легкостью поволокла под мой дуб, и тут же стала его шумно пожирать, хрустя костями и чавкая мясом, довольно порыкивая, я… Да нет, не понять мое состояние в те минуты ни тебе, ни комулибо другому. Душа моя много раз переломилась и скомкалась, a время заморозилось… То был шок – это когда все видишь, слышишь и кое-что понимаешь, а тело твое ни на что не способно, вроде бы чужое оно.
Страх мне, конечно, был знаком – в тайге ведь всякая невероятность случается. Как-то осенью я спокойненько подремывал после обеда у полуденного костра. И вдруг что-то беззвучно вонзи лось мне в бок – вроде бы стрела из тугого лука. Я повернул голову и увидел медведя. Всяких буряков приходилось мне встречать и немало их добыл, но этот был еще невиданной огромности. Он показался мне слоном в медвежьей шкуре, живая черно-бурая гора! Однако известно было мне и то, что такая громада тракторной силы может быть и стремительной, и способна она достать обидчика даже с простреленным сердцем, чтобы подмять его под себя, жамкнуть и удовлетворенно испустить дух.

Он преспокойненько «изучал» меня с какого-то десятка метров, я различал на его морде каждый шрам и волосинку каждую. Видел устремленные на меня глаза и шевелящуюся мочку носа, видел колышущиеся от дыхания жирные бока. А как лоснилась его шерсть! И мелькнула было мысль: какой фарт подвалил, всего-то в пяти километрах по наторенной тропе до избы.

И потянулся я за двустволкой, так кстати заряженной пулевыми патронами. И стал поднимать ее, медленно поворачиваясь к зверю и привставая на коленях… А поднять к плечу ружье не сумел: сил для этого не обнаружилось. Может, потому и не обнаружилось, что несколькими месяцами до того был я в лапах и зубах другого медведя, и мне дико повезло уцелеть. A вот теперь пришла ко мне уверенность, что не смогу послать пули по месту так тряслись руки и весь сам… И какое же облегчение испытал я после того, как этот бесхоботный «слон» в медвежьей шкуре укосолапил с глаз.

И с тиграми я встречался не раз, испытывая при этом мелкий страх или покрупнее, но все же не выпускал себя из собственных рук. И пусть скажет мне кто, что не боялся при подобных столкновениях. Полосатые владыки на всех людей оказывают какое-то подавляющее воздействие. Медведь, особенно шатун, куда опаснее тигра, а вот не нагоняет на человека такую боязнь, как полосатый владыка тайги.

А этот… На солонце-то… Он своим видом обратил меня в едва пошевеливающееся чучело. От него исходила густая лава непонятного, какие-то волны накатывались, или, как ты говорил, биотоки страха. Да нет, не страха – ужаса, от которого можно было и душу на небеса отправить. Помнился мне случай, когда собака не трусливого десятка, уткнувшись в свежий след тигра, свалилась в обморок и долго не приходила в себя. Знаю и охотников, которые после встречи с тигром покидали тайгу навеки.

Однако через какое-то время нашлась во мне силенка для того, чтоб взять себя в руки. И стал я рассматривать это чудовище, умеющее гипнотизировать все живое, с каких-нибудь десяти метров под собою. Разглядел широченную рыжую спину в черных поперечных полосах, рвущую изюбря головищу, с белыми пятнами на ушах… И порешил всадить ему пулю точно в затылок и тем поставить точку кошмару. Осторожненько поднял карабин выждал минуту, когда зверюга жаднее увлечется ужином, стал целиться, приспособляться, чтоб мушка не прыгала… Но не смог мог наскрести и крошечку силы, чтобы надавить на спуск курка… Я оставался в полуобморочном состоянии, с потерянной волей и помутненным разумением.
Это был шок!

Пришлось мне однажды видеть такое: тигр подкрался к оленухе на два-три прыжка. Она засекла его вовремя и вполне могла если и не умчаться, то постараться сделать это. Но хищник издал такой страшный рев, вздыбился в прыжке, что засеменила несчастная на ногах, засеменила… Жалобно мэкнула… И только.
И все же я приказывал себе прийти в себя. Стал уговаривать, совестить. Припоминать, что похожее случалось и при встречах с шатунами, и когда плохо стреляный заворотень рванул на меня, дергающего затвором по заклинившемуся патроннику, и когда разъяренный сохатый бил рогами по хлипкому дереву, на которое я проворно вскарабкался…

С полчаса трапезничал тигр подо мною. Сначала жрал с жадностью изголодавшегося охотника, потом со спокойствием важного господина, и наконец через силу набивая утробу. И все эти полчаса я боялся пошевелиться, скрипнуть настилом сидьбы и упаси боже кашлянуть.
А в некотором роде я обрел себя лишь в загустевших сумерках. Но к этим вечерним минутам глаза мои приспособились к темени, я различал силуэт ам-бы и четко видел белые пятна на его ушах, а всадить свинцовую галушку меж ними означало вернуть себя в свою ставшую жалкой жизнь.
И я стал целиться. Забеленная мушка металась промеж ушей, я удерживал ее, укреплял. И вот стал жать на спуск… И грянул гром огромной силы, деревья закачались кустиками, мой дуб заходил ходуном, а уже темное, но еще с редкими звездами небо раскололось на части и валилось глыбами на мою голову. Но не успел пророкотать этот гром, как разорвал тайгу тигриный рев посильнее и пострашнее того грома. Амба метался вокруг дуба, вздыбливался, махая передними лапами, и вот стал прыгать на мое дерево, и с такой мощью ударялся о него, что ворохнулся во мне лед во весь рост: не выдержит оно, сломается. Или дотянется зверь до моей сидьбы и сдернет ее вместе со мною.

И я потерянно лег на настил, жалкими проблесками сознания пытаясь угадать, куда «пошла» пуля, и неужели промазал с десяти метров по такой громадной цели. И стало в моих глазах черно, уши залило свинцом, а сердце мертво заклинило в горле.

…Очнулся я заполночь в могильной тишине и темени. И стал крадучись приходить в себя, стараясь уловить малейшие звуки. Но тишина была не шолохну-той. И тогда я приподнялся на локтях, стал вглядываться в непроницаемость застывшего мира… Но и травиночка не давала о себе знать. И заключил я: или противник мой околел, или затаился поодаль. И решение было единственное – ждать рассвета.

Часами тянулись минуты, сутками проходили часы. Однако свет по крохам обарывал темень. Внимательно, стараясь не пошевелить покой тайги, я всматривался в каждое дерево, в каждый куст, в каждую колдобину, но более всего в полусъеденного зюбряка и помятую зелень вокруг него. И вот различил на ней пятна побуревшей крови – выходит, не промазал! Не ведь и точности выстрела не было: ни в затылок, ни в позвонки пуля не угодила, хотя определенно прошла рядом. И стало очевидным: тигр был ранен, и теперь или околел, или затаился в жажде мести. Однако, где он, я не прояснил и с рассветом.
А что-то надо было делать. Еще раз превнимательнейше оглядев окружение и ничего подозрительного не заметив, я дал себе команду слезать с дерева – не околевать же там, тем более что страх отпустил меня.

Знал я, что тигр умеет затаиваться как никакой другой хищник и его нападения надо ждать со всех сторон. И потому я раз за разом останавливался, не
снимая пальца со спусковой скобы и расстегнув на животе ножны.

Крови возле изюбря оказалось не так и много, больше ее было вокруг дуба, на который взбешенный зверь стремился взобраться, да слишком тяжелым для этого оказался. Но вот увидел я окровавленную лежку, немного дальше другую, а там третью, и на всех тигр лежал головой в сторону моего дуба. Но как же иначе! Теперь для него главное – отомстить пусть и ценою собственной жизни.

Я не делал и шагу, не вглядевшись за каждый выворотень и валежину, за каждое дерево или куст, даже за пучок травы. Идти же старался по самому чистому месту, особенно осторожно обходя валежины и корчи. И все время уговаривал себя: не дрейфь, не позорься, ведь и ночного страха достаточно на всю оставшуюся жизнь. И все-таки я засек его не глазами и ушами, а носом: вдруг в него шибанул крепкий кошачий дух с правой стороны, из-за выворотня в двух десятках метров… Мелькнула мысль: такое расстояние двумя прыжками не одолеть и этому гиганту, но трех будет достаточно. Молниеносных. А в ту секундочку, пока я рывком оборачивался к выворот-ню, раздался ужаснейший рев и взметнулось рыже-бело-черное в полнеба. В огромных и стремительных прыжках нападающий то сжимался в глыбу, то вытягивался на несколько метров, широко разведя лапы с растопыренными пальцами и выпущенными серпами когтей,прогнув спину и разверзнув пасть. И пронзила меня мысль: все, хана.

А дальше не я, но кто-то другой стал решительно управлять мною. Говорят ведь бывалые, что в каждом человеке ютится и бдит его более умный двойник, который и берет в свои руки власть в такие вот погибельные минуты. Но мой долгий опыт таежной жизни не раз принуждал задумываться: может, никакого двойника нет, а все дело в том, что и людские инстинкты часто бывают мудрее мозгового разумения. И именно они уже на виду гибели берут человека в свои руки… Ты вот говорил как-то: инстинкт… Как его?.. Да, инстинкт самосохранения. И какой же он могучий и действительно мудрый!
В те жуткие мгновения кто-то другой стал управлять мною. Это потом я вспомнил и удивился: первую пулю я сумел всадить в атакующего Сатану в его же первом прыжке, и угодила она, как потом прояснилось, верь не верь, в сердце, а вышла под хвостом. Однако не свалила она его замертво, а всего лишь на миг задержала, и это дало мне возможность передернуть затвор и выстрелить снова в летящую на меня судьбинушку. Вторая пуля угодила ему в череп. И все равно он убил бы меня просто ударом страшной силы, пусть и мертвого тела. Но кто-то резко толкнул меня вперед – прямо под брюхо супостата, и я сильно нырнул туда, вытянув руки вперед, не бросая карабина! И то брюхо шаркнуло по моей спине, а когти задних ног вспороли куртку. Но я уцелел!

И тут я вскочил, спешно передергивая затвор, и обернулся с пальцем на спуске курка. И увидел тигра умирающим, но все же сумевшим обернуться и упорно тянущим ко мне лапы с оголенными когтищами и плотно прижатыми ушами. И было в его еще ярых, но уже стекленеющих глазах столько лютой ненависти, такая жажда мести, что мелькнуло во мне: наскребет крохотулечку сил – достанет… И я выстрелил промеж тех глаз, не слыша выстрела, но увидев, как медленно обвисли его уши.У моих ног он оказался еще более громадным и страшным, чем виделся с сидьбы. Потом, окончательно придя в себя, я бечевкой замерил длину его туловища, а дома определил – три метра двадцать сантиметров. В плечах он был примерно полутора метров, и наверняка мог поднять свою голову повыше моей. Освободив его нутро, сняв и круто посолив шкуру и определив все это в ледник, я в тот же день рванул домой, чтобы привести людей за богатым трофеем. Привел десять добрых молодцев, и все они ушли с тяжелыми поклажами. И думается мне, что было в том полосатом владыке владык ну никак не меньше четырех центнеров».

Потом, помнится, я спросил этого опытнейшего отважного таежника: «А что, батя, не жалко было стрелять это чудо природы? Чем он пред тобою провинился?» И пожизненно запомнился его ответ: «То и сегодняшние времена разные огромно. Это теперь то и дело слышишь: красавец, чудо, гордость уссурийской тайги, а тогда он был промысловику конкурент и враг. Вот считай… Был дорогим трофеем, давил и ел то, на что претендовали и мы, и давил расточительно, лишал промысловиков собак… В трудное время и люди были для него желанной добычей, и многим из них был ведом вкус человеческой крови. Ну а выходить к селам и давить скотину было для тигров моей молодости делом привычным.

Но самое важное в том состояло, что не мог человек спокойно промышлять по соседству с ярым хищником. Скажу твердо: в то время тигров не уничтожали, а была война двух непримиримых врагов. При виде свежих тигриных следов все таежники — все! — перезаряжали двустволки пулевыми патронами, а нарезное оружие со снятым предохранителем бралось в руки. Точно такое делается и сейчас, только об этом никто никому не говорит… И скажу тебе еще вот что. Тигры тогда относились к людям куда менее уважительно, чем теперь, а почему — у себя спроси».

«Ну ладно. Допустим, в чем-то ты прав, — заговорил я. — Но почему теперь-то нет у тебя и твоих сотоварищей по промыслу почтения к этому, по твоему определению, врагу? Неужто из ничего считается тигр украшением уссурийской тайги, его эмблемой, извини за красивые слова?» И последовал ответ мне незамедлительно: «Отчего же нет уважения? Еще сколько! Но!.. Честно говоря, я и сейчас не считаю его своим другом, и даже просто «сожителем» в одних угодьях. И этой «эмблеме» должны быть определены места для обитания: лишь в заповедниках и заказниках, причем не просто надежно охраняемых, но с запретом в них всякой хозяйственной деятельности, даже пчеловодства. Охотничьи же угодья должны принадлежать охотникам. Каждому свое. Богу Богово, а кесарю кесарево. Уверяю, так считают все таежники, только не все в этом признаются».

А на другой день, встретившись ненароком, я заговорил с тем старожилом на другую тему, но он перебил меня, теребя пуговицу на моей куртке: «А скажу я тебе особо, что без того шока жизнь моя потеряла бы много особого света в памяти».

Сергей КУЧЕРЕНКО