Свой очередной отпуск я оформил в конце ноября и, спешно упаковав охотничий рюкзак, в тот же день укатил в Алтайский край к теще в деревню Краснознаменку, где уже третий год подряд отводил душу, охотясь на косуль, лисиц и зайцев-русаков. Все необходимые разрешения у меня имелись.
Радушный прием
Лечу в «Аннушке» (Ан-2 — небесный тихоход местных авиалиний. — Прим. автора) до Целинного, в пассажирском салоне промозгло, но я этого не замечаю и с сердечным трепетом предвкушаю, как уже завтра надену поверх теплой куртки белый маскировочный халат, встану на свои широченные лыжи и, закинув за спину родную двустволку, отправлюсь за деревенскую околицу. А там… степь раздольная, слегка, как небрежно расстеленная скатерть, сморщенная пологими увалами и испятнанная березовыми колками да зарослями низкорослого ивняка в неглубоких лощинах.
Правду говорят: охота пуще неволи. По себе знаю, как сладостна эта неволя! Единожды побывав в алтайских степях и испытав азарт охоты на рыжую плутовку, я заразился этой неизлечимой «болезнью» на всю оставшуюся жизнь и лечу этот недуг только единственным средством — посвящаю свой отпуск или хотя бы часть его поездкам к любимой теще, проживающей на краю деревни, что уютно раскинулась на крутоярье реки Чумыш Целинного района.
И вот на закате дня я подходил к знакомому дому с красивыми резными наличниками и голубыми выцветшими ставнями, где меня ждали и всегда говорили, что я для них самый желанный гость. Едва я толкнул калитку, как на крыльцо, видимо, увидев в окно, выскочили Виталька, брательник моей Аннушки, и теща Евдокия Ивановна, за ними — дед Иван Васильевич. Кстати, интересный старик, участник двух войн с Германией, обладающий феноменальной памятью: помнит все названия деревень и речек, которые во время боев брала и форсировала их часть, имена и фамилии всех, с кем воевал бок о бок, и вообще весьма колоритная личность, но об этом более подробно я расскажу как-нибудь в другой раз.
Обнялись мы, расцеловались и поспешили с холода в домашнее тепло, а в горнице уже и стол накрыт.
Честно признаюсь, любил я тещины пельмени: от одного их аромата, поднимающегося горячим парком из тарелки, у меня кружилась голова. В этот вечер Евдокия Ивановна чуть не уморила меня обжорством, все подкладывала и подкладывала в тарелку горяченьких пельмешек. Я отбивался, взмолившись:
— Помилуйте, милая Евдокия Ивановна, не могу больше!
— Ну еще пяток,— уговаривала теща, вылавливая дуршлагом из кипящей кастрюли очередную порцию.
А Виталька, добродушный и постоянно улыбающийся красивый мужик, смеясь, поддерживал мать:
— Давай, давай, мамуля. И где он еще таких пельменей поест? Нигде. Только у нас,— и, обращаясь ко мне, продолжал: — Ты сюда зачем приехал? На охоту. А чтобы целый день на лыжах по степи ходить, нужны силенка и здоровье. Вот и ешь побольше, набирайся сил. А пельмени — самое то. От них дрожи в ногах не будет.
Дед Иван уже давно клевал носом, но застолья не покидал, поминутно вскидывал голову, прислушивался к нашему разговору, кивал и вновь впадал в полудрему. Наконец я не выдержал насилия, встал из-за стола и замахал руками:
— Все, все, все! Я объелся, больше не хочу. Давайте укладываться спать. Завтра рано вставать, хочу пробежаться по ближайшим полям.
— Прямо завтра? — изумилась Евдокия Ивановна.— Не-е-ет, никуда мы тебя не отпустим. С дороги хотя бы день надо отдохнуть.
— Правильно,— подхватил Виталька.— Какая охота? Завтра дядя Федя в гости ждет. Так что даже не думай об охоте. Люди ведь готовиться будут.
В общем, моя первая вылазка в степь назавтра накрылась «медным тазом». Зато хорошо посидели у дяди Феди, и я с удовольствием послушал его несколько фронтовых рассказов, свидетелем и участником которых он был сам, пройдя с боями почти до самого Берлина, но больше всего мне нравились его байки об охоте.
Выходя на крылечко покурить, я тут же заводил с хозяином разговор на излюбленную тему, и он охотно откликался, делился своим богатым опытом: вернувшись с фронта, почти двадцать лет был охотником-промысловиком, сдавая ежегодно пушнины на весьма солидные суммы. Основной добычей его были лисы, суслики, колонки, барсуки и волки. Последние были редкой добычей, не больше двух-трех штук в год, да и то если улыбалась Фортуна.
Дядя Федя рассказывал, а я мотал на ус, как лучше всего подойти к мышкующей лисе с подветренной стороны, как правильно поставить ловушки на ее переходах при глубоком снеге и как смастерить скрадок у омета соломы при охоте на Патрикеевну с мышиным пищиком.
И вот, слава Богу, все застолья наконец-то закончились, и я встал на свои охотничьи лыжи.
Косули
В тот день, вернее, раннее утро погода выдалась с легким морозцем и тянущей поземкой, которая ощутимо пощипывала за щеки и нос, выжимала слезу и, если останавливался, моментально лезла под куртку, в рукава, за воротник и выгоняла оттуда тепло, вызывая озноб. Она вынуждала отворачиваться от порывов и не давала расслабляться.
Когда окончательно рассвело, я уже миновал совхозный скотомогильник, который находился от деревенской окраины почти в трех верстах и располагался на небольшом возвышении. Здесь года два назад было захоронено более полусотни павших коров и телят, погибших от неизвестной болезни, и сюда до сих пор, судя по следам, частенько наведывается большое и малое хищное зверье: хорьки, колонки, лисы и даже волки.
Что их привлекает сюда? Видимо, память об изобилии дармовой пищи, которую они, разрывая землю, добывали на обед. Летом могильник зарастал чертополохом в человеческий рост и такой гущины — не пролезть. Его бодылья, торчащие из-под снега, были хорошим ориентиром в зимнее время, выделяясь темным пятном посреди белоснежных полей.
Косуль я засек в бинокль километров за пять. Они очень медленно двигались в мою сторону по кромке лощины, где покров снега, сдуваемого постоянными поземками, был незначительный. Щетина пожухшей травы едва прикрыта и становится легкой добычей всех травоядных, в том числе и степных косуль, которых теща, дядя Федя да и все жители деревни почему-то называют дикими козами.
Лощина шириной в полусотню метров с пологими склонами и глубиной не более трех метров растянулась, то сужаясь, то расширяясь, почти на десяток километров. По ее дну густо разросся низкорослый тальник вперемежку с камышом и осокой, где любят шастать и прятаться зайчишки, которых, в свою очередь, с удовольствием гоняют рыжие плутовки.
Я, присев на корточки, обшариваю в бинокль склоны лощины, кустарник на дне, долго наблюдаю за косулями и прикидываю: ветерок в мою сторону — это отлично, не учуют; противоположный склон намного круче моего и резко, как и все ложе лощины, уходит вправо — превосходное место схорона. Там, за поворотом, чуть поднявшись по склону, можно встать под верхней кромкой спуска и затаиться в ожидании. Косули, двигаясь по урезу спуска, должны обязательно выйти на меня и… бери их хоть голыми руками.
Я спускаюсь вниз, перебираюсь через полосу кустарников и застываю на противоположном склоне в заданной точке. Жду. Порывы ветерка здесь не ощущаются, но напряженная поза дает о себе знать: затекают ноги, легкий морозец все настойчивее заползает под маскхалат, жжет ладони, сжимающие ружье, стволы которого также выкрашены белилами.
Пасущихся и медленно движущихся косуль с места моего «схорона» не видно — мешает поворот, но по всем расчетам они должны показаться наверху где-то через полчаса. Кажется, прошла целая вечность, а «козочек» все нет и нет. Я начинаю, чтобы размять занемевшие ноги, потихоньку приседать, сам же не спускаю глаз с кромки склона на повороте. Пусто, никаких движений.
И вдруг слышу сзади какой-то шорох. Медленно поворачиваю голову и… обалдеваю — вдоль кустов, подщипывая ветки, медленно вышагивают мои косули. Впереди — крупный самец с острыми, красиво загнутыми назад рогами на крупной голове и белым подбрюшьем. За ним самец поменьше, видимо, сеголеток. Замыкают семейство три изящные козочки.
Пытаюсь медленно развернуться, но… лыжи не дают. А косули — прямо за спиной, чуть ниже и всего метрах в двадцати, у кустов. Что же делать?
И тут меня осеняет: слегка присев, подпрыгиваю и, как заправский лыжник, в воздухе разворачиваюсь, приземлившись, начинаю скользить вниз по склону, одновременно вскинув ружье, пытаюсь поймать на мушку рогатого самца-предводителя.
Какой-то миг косули недоуменно смотрят в мою сторону, ничего не могут понять, что за белый ком катится на них со склона. Так путем и не прицелившись, стреляю. Косули срываются и вихрем уносятся прочь, взметнувшись на противоположный склон. И только метрах в трехстах семья косуль останавливается, некоторое время настороженно смотрит в мою сторону, затем легкой трусцой удаляется к ближайшему колку березняка.
А я, скатившись вниз, падаю в снег на задницу и тупо, раскрыв рот, смотрю на то место, где только что топтались косули. Потом тщательно осматриваю следы на снегу: вот здесь стоял вожак, а вот и след от заряда картечи… Черт! На таком близком расстоянии заряд бьет кучно, и он ударил в снег под брюхом животного. Вот невезуха! А вообще-то смотря кому…
Время близится к обеду. Я двинулся дальше, мысленно успокаивая себя: «Ну добыл бы ты этого козла, и куда с ним? В нем же килограммов сорок. Тащить на горбу?..»
Не стреляй лису на лежке!
Ветерок заметно усиливается. В воздухе то и дело проносятся белые мухи, и я, тоскливо поглядывая на хмурое небо, умоляю небесную канцелярию повременить со снегопадом и метелью хотя бы на несколько дней, на худой конец — до моего возвращения в деревню.
Мой путик по окружающим полям представляет большую петлю протяженностью 20-25 километров, и, как правило, пройденные места я на другой день не посещал, старался обойти как можно больше новых, прокладывая свежую лыжню. Но на этот раз я двинулся предыдущей лыжней, почти затянутой поземкой. Через каждые сто-двести метров останавливаюсь и обшариваю в бинокль окрестности.
В одну из остановок замечаю на пологом склоне взлобка с подветренной стороны какое-то рыжее пятно. Долго и тщательно рассматриваю его в бинокль и не могу понять: то ли это кочка с пожухлой травой, торчащей из-под снега, то ли отдыхающая лиса, свернувшаяся калачиком.
Взлобок чуть в стороне от лыжни, и я поворачиваю к нему, заходя таким образом, чтобы ветерок дул в лицо. Иду медленно, часто останавливаясь и поднимая к глазам бинокль. До кочки остается полста метров. Семикратное увеличение дает возможность наконец-то разглядеть, что это лиса. Свернувшись калачиком в снежной лунке и прикрыв острую мордочку пушистым хвостом, рыжая бестия почти неотличима от кочки, только черненькие кончики острых ушек подрагивают, улавливая малейшие шорохи.
Еле передвигая лыжи, я медленно-медленно приближаюсь к лисе, держа ружье наизготовку. Тридцать метров, двадцать пять… Хватит… Нет, еще метров пять… Я поднимаю ружье, выцеливаю и вдруг вспоминаю слова дяди Феди: «Никогда не стреляй в лису на лежке. Она, разрыв снег, глубоко лежит в лунке, дробь ударит ее по касательной».
Но я отгоняю предостережение и нажимаю на спусковой крючок. Почти одновременно с грохотом выстрела лиса взлетает вверх и рыжей молнией уносится прочь. Суетливо стреляю в угон, но увы… Мой трофей уже в сотне метров — только снежная пыль за хвостом.
«Идиот! — начинаю озлобленно клясть себя.— Тебя же предупреждал дядя Федя! Никогда не слушаешь умных советов!». Иду вдоль следа ускользнувшей лисы и вскоре вижу алые капли на снегу. Ранена, но серьезно ли? Обшариваю в бинокль окружающую степь. Так вот же она: сидит метрах в трехстах и спокойно зализывает царапины на боку, зализывает и внимательно наблюдает за мной.
Теперь мой белый маскировочный костюм ее не обманет, она засекла меня и из виду не выпустит. Приближаюсь к ней метров на сто. Лиса поднимается и вновь уходит метров на триста, присаживается, следит за моими передвижениями.
Наши догонялки продолжаются в течение двух часов, пока они лисе не надоедают, и она рысцой уходит в ближайший березовый лесок. А я уныло поворачиваю к деревне, до которой еще порядком — почти пять километров.
Настроение отвратительное. Что за невезучий день! Так опарафиниться, и причем дважды. Точно какой-то проклятый день!
Сгущаются сумерки. Вот и околица. К тещиному дому ведет затяжной пологий спуск. Мои охотничьи лыжи постепенно набирают разбег, и, когда приближаюсь к плетню, окружающему тещин огород, моя скорость хотя и не курьерского поезда, но весьма приличная. Калитка в плетне не очень широкая, но я приноровился проскальзывать в нее на скорости и, лихо развернувшись, резко тормозил у самых ступенек крыльца.
Прежде чем скатиться, обычно снимаю ружье с плеча и держу в руках на весу, чтобы не стукнуться ненароком стволами о стойки калитки, а на этот раз совсем забыл. Перед самым проемом распахнутой калитки вспоминаю о двустволке за спиной, но поздно… Удар опрокидывает меня навзничь.
— …твою дивизию!.. Ну что за день такой?!
Назавтра дядя Федя сломанное цевье ружья, конечно, восстановил, но тот день я запомнил на всю жизнь.
Владимир Неунывахин
Этот рассказ под названием «Невезучий день» был опубликован в декабре 2009 года в нашей газете «Алтайский охотник и рыболов».
