В ТАЕЖНЫЙ ГОЛОД
В феврале голодного года то было. В тайге. На кабаньей тропе утром я нашел замерзшего поросенка жуткой степени истощения, а в полдень донельзя худющего секача зрелых лет. Он стоял на тропе впереди меня, угрюмо взирая на подходившего человека. Я приблизился к нему почти вплотную… Клацнул затвором карабина — никакой реакции. Бессилие и апатия — и ничего больше. И стояли мы друг против друга несколько томительных минут… Потом кабан все же сошел с тропы и, увязая по брюхо в снегу, побрел вдоль косогора, разминувшись со мною в нескольких метрах. О, сколько страданий было в его вполне осмысленных глазах… И неужели это был тот самый зверь, с какими я много раз встречался на просторах уссурийской тайги! Которых знаю как сильных, при необходимости стремительных животных, чутких и осторожных, умеющих за себя постоять. В норме – очень даже упитанных, безболезненно переносящих многодневный пост.
А через несколько дней я со старого гайна поднял чушку. Она ушла от меня шагом в ближний кустарник. На лежке было три мертвых поросенка, еще не промерзших. Их мать до моего подхода лежала со своим погибшим от голода потомством, безотчетно стараясь уберечь детей от лютого мороза.
Спустя еще несколько суток на траншее зверовой тропы, пробитой в глубоком снегу, мне повстречался старый кабан-заворотень. Он тихо брел ко мне, определенно понимая, что сближается со своим заклятым врагом… Когда расстояние между нами сократилось до десятка метров, я сошел с тропы и взобрался на большой корч. Кабан остановился, и мы долго разглядывали друг друга. Он был страшно худ. Даже под толстой «шубой» просматривались ребра и позвоночник несчастного. А когда этот заворотень тоже сошел с тропы и закачался между деревьев, я двинулся за ним. Куда он шел? И зачем? Каких-либо попыток искать корм я не увидел, и казалось мне, что этот зверь смертельно устал бороться за жизнь и лишь искал место, где мог бы с облегчением сделать последний горестный выдох…
Уже в марте неподалеку от зимовья, где базировались мы с проводником, из остатков разобранного стожка сена вспугнул я семью таежных свиней — чушку и трех поросят. И были звери эти до того истощены, что жалко было на них смотреть и предательский ком подкатывал к горлу.
Кое-как пропахав в снегу траншею и перебравшись через поляну, кабаны остановились и тревожно, умоляюще повернули ко мне головы. Но я и не думал причинять им зло. Я только осмотрел устроенное в остожье гайно, где нашел насквозь промерзшего поросенка.
На следующий день, проходя мимо этого места, я снова увидел то свиное семейство, однако на этот раз, еще издали зачуяв меня, бедствующие звери лишь приподнялись, и не подумав, должно быть, убегать, как накануне. Осторожно обойдя их, я сколь можно было быстро пошел к зимовью, взял полмешка припасенных на непредвиденный случай сухарей и понес их голодающим, а точнее сказать — умирающим от голода.
Подходил я к гайну тихо, чтобы не испугать зверей: шаг, остановка, еще шаг… Те сначала приподняли головы, потом встали и нехотя приготовились уходить, но лишь тогда, когда расстояние между нами сократилось до двадцати метров. Тут я высыпал сухари на снег и стал медленно удаляться, стараясь внушить кабанам, что только добра им желаю.
Конечно же, я был уверен, что жестоко голодающие съедят сухари. Но знал я и то, что эта моя подкормка лишь ненадолго поддержит силы несчастных. Однако сухарей и других лишних продуктов у нас больше не было. И оставалось мне унести к гайну полмешка овса из запасов для егерской лошади… Его не стало за несколько минут.
На следующий день я со своим напарником на двое суток ушел в горы, а потом на тайгу обрушилась пурга. Свистело и ревело и день, и ночь, а когда стихло, нам показалось, что весь мир напрочь запеленало пухлым снегом потрясающей белизны.
В полдень, когда всю эту снежную сказку до рези в глазах высветило с синих небесных далей солнце, вдруг ставшее по-весеннему веселым и теплым, и снег увлажнился, мы увидели робко приближающихся к избе кабанов. Едва живая чушка и уцелевшие два поросенка явно шли к нам за помощью. И шли потому, что успели убедиться в нашем дружелюбии. К тому же у них другого выхода не было.
Но подойдя к нам метров на тридцать, кабаны застыли, терпеливо изучая нас. Темно-бурые тела зверей в снегу вырисовывались четко и контрастно. И они, худые и изможденные, были так не похожи на себя прежних — плотно сбитых, и округленных, недоверчивых и независимых, с людьми знаться категорически избегающих.
Овса у нас оставалось совсем мало, но мы скормили его кабанам, оставив коня на одном сене. Солнце вовсю грело, снег быстро таял и оседал. По ночам он покрывался настовой коркой, и наши гости становились совершенно беспомощными. Утрами я вплотную подходил к ним, устроившим гайно в конских объедках сена, и пытался разговаривать, определенно понимая, что смысла слов моих они, разумеется, не поймут, однако мягкий благожелательный тон им многое скажет, и они глядели на меня по-звериному настороженно, однако уже не боялись. Не имелось у них оснований считать нас своими друзьями, но и то хорошо, что не принимали за врагов.
Нам пора было уходить из тайги, но как же можно было покинуть подопечных кабанов, которым оставалось совсем немного, чтобы дотянуть до проталин на солнцепеках, оголения хвощей и всходов трав, чтобы не убивали последние силы холода. И мы таки помогли им продержаться: егерь съездил в ближнее село и привез два мешка подмороженной картошки…
Когда мы вовсю заликовавшей весной покидали зимовье, кабаны, разомлевшие под ярым солнцем, провожали нас благодарными взглядами, во всяком случае, мне так представлялось. И светились их глаза жаждой жизни, и уже бодро вертелись хвосты. И так хотелось услышать от них то, что они о нас теперь думали.
