На пасеке у Тимофеича

На пасеке у Тимофеича

Лето ворочалось тяжелой кряквой, уже готовое покинуть эти места. День был долгий. Река слепила солнечными бликами. Ладонями ветра привалило травы по закраинам скошенных лугов.

Пасечник Тимофеич брал основной взяток. Головы некогда было поднять, уж не говоря о том, чтобы «бросить» сетку в озеро или протоку и побаловать себя ухой.

«Вот так всегда: нужно поработать — никого нет, а как только поприберешься, медовуха созреет, понаедут охотнички, мать их», — беззлобно ворчал Тимофеич, бережно доставляя очередную полновесную рамку к медогонке. Душа его пела. По всему было видно: от богатого меда настроен он благодушно.

Тимофеич — охотник и рыбак, сутуловатый, поджарый говорун, всегда с двух—трехдневной седой щетиной, — сам с нетерпением ждал открытия охоты по перу и гостей-охотников, которых наезжало на пасеку до десятка человек.

Места хватало всем: прохладный омшаник, избушка, сарай, пропахший вощиной, — все уходило под жилье. А вокруг, сколько хватало глаз, бескрайние луга Обской поймы.

Тимофеич блаженствовал, помощь от гостей текла рекой. Глядишь — фляги с медом уже стоят в «Прогрессе», сруб дома, перевезенный из брошенной деревни, наполовину поставлен на мох, избушка перекрыта новым рубероидом.

А под нарами Тимофеича в одночасье вырастала горка консервов в обмен на уху из восьмидесяточных карасей с максой да тушеную картошечку с утятиной, общую чашку с медом и, конечно же, медовуху.

Как-то даже неприлично было при таких яствах ковыряться ложкой в железных баночках. По молчаливому уговору, мы в первый же день опустошили рюкзаки от баночно-консервного изобилия и тотчас о нем забыли.

Тимофеич слабо протестовал, негромко возмущаясь:

— Кому столько навезли?.. За год всего не съешь!

Но мы-то знали: наступит поздняя осень, и консервы ох как пригодятся Тимофеичу, потому как ондатровка (а Тимофеич серьезно промышлял ондатру) требует столько времени и сил, что даже чай приходится на вечер оставлять в термосе. Так наломаешься за целый день, что какая-нибудь килька в томатном соусе покажется деликатесом.

Никогда охотники не уезжали от Тимофеича без трофеев, а в нагрузку он еще и меда всучит — и попробуй откажись.

Словом, бартер был к взаимной выгоде, удовольствию и душевности.

ОХОТА С ДИНКОЙ

Пойма Оби шириной до тридцати километров испещрена озерами, протоками, старицами, малыми речками, болотцами. А названия какие! Межуга, Вардасой, Юнанга, малый и большой Карегоды, Копаное…

У каждого охотника есть места и воспоминания о часах и днях прекрасных охот, метких выстрелах, задушевных беседах, которые он часто ворошит в себе и множество раз пересказывает друзьям-приятелям.

Для меня таким местом была пасека Тимофеича и озеро Копаное.

Если верить байкам, когда-то давно прокопали от озера к реке «копань» и спустили воду, со дна руками брали рыбу, в голодуху хватило всем. Отсюда и название пошло: копань — Копаное. Глубокий прямой исток, правда, сохранился и по сей день.

Озеро большое, около трех километров в длину и около полукилометра в ширину, имеет форму брюк с двумя штанинами разной длины. Южный берег крутой — и сразу глубь, северный — пологий, поросший осокой, резунцом, утыканный кочками.

Труднопроходимое мелководье для дневного отдыха облюбовали крякаши. Охотнику, предпочитающему ходовую охоту, Копаное озеро было раем. Осваивали его с моим первым «Белым Бимом, черное ухо» — Динкой, жесткошерстной собакой средних размеров черного окраса, с бородой и усами, что-то в ней было от шнауцеров.

Стоял чудесный солнечный август. Озера топазами и аквамаринами были врезаны в оправу красного золота зарослей шиповника, белого золота осинового и тальникового подроста, малахита болотных трав. Отава притягивала взор свежестью сочной зелени. Ходилось по лугам легко, дышалось свободно и радостно.

Обучали Динку вдвоем с Валерием Ивановичем Литовиным, рослым тучным дядей по прозвищу Шкап. Спал он на охоте под навесом, в трехслойном спальнике; проходящему мимо казалось — плательный шкаф положили набок. Литовин был первоклассным стендовым стрелком. Все, что попадало в пределы досягаемости выстрела, падало. Стрелял поэтому он мало, выборочно, не жадничая. Имел голос. В манерах было что-то шаляпинское.

Литовин отстрелял на чистую воду двух летевших вдоль озера уток. Я умостился в одноместную «резинку» и поплыл к птице, Динка булькотила за мной. Скомандовал ей: «Возьми и неси!» Она прихватила утку и повернула к берегу. Двух повторений оказалось достаточно, Динка прекрасно поняла свою задачу. Валерий Иванович остался, а мы двинулись вдоль озера по осоке, между кочек.

Ждешь: вот сейчас, вот сейчас… И всегда неожиданно, с шумом вылетает матерый крякаш, и тут в угон настигает его сноп дроби, слаженность движений ломается, он падает в траву: заприметить место невозможно. Динка уже тут как тут — шур-шур в осоке, добыча наша. Не потеряли ни одного подранка, не оставили ни одной битой.

В рюкзаке и на самодельной портупее скопилось двадцать четыре кряквы — два пуда веса. До пасеки добрался чуть живой. Осушил две кружки медовухи. Осмотрел собаку — подмышки, живот и паха изрезаны до крови. Крякашей подвесил в прохладное место, закрыл марлей и сбрызнул уксусом, чтобы мухи не насиживали личинок. Прилег в сторонке, ожидая реакции охотничьей братии.

Пришел Тимофеич с дальних покосов — солонец подновлял на лосей. Глянул на уток, снимая ружье:

— Она?

— Она.

— Береги, добрая собачка. Утей-то перенеси на ледник, перо уже подсохло.

НА ПАСЕКЕ

По случаю царской охоты Тимофеич предложил приготовить карасей на чапсах. Чапсы — это такие черемуховые рогульки, которые под рыбьей шкурой продеваются от хвоста к голове — получается раздвоенный шампур, карась не чистится, разрезается по хребту, удаляются внутренности, добавляется соль и специи, помещается над углями таловой древесины чешуей вниз. Запекается. Вкуснотища невообразимая! Придумал чапсы Тимофеич.

На запах начали «подтягиваться» охотники, снимали амуницию, развешивали на кустах. Сообща накрыли стол. У Тимофеича нашелся свежий зеленый лучок, огурцы, перья чеснока с головками молочной спелости и хлеб. Булки, как полногрудые красавицы, радовали глаз. Забулькало в сдвинутые кружки, поздравили друг друга «с полем», как водится, и пошел пир горой. До вечерней зорьки охотники разбрелись кто куда.

Охота тем и хороша: где лег, там и спишь; где положил, там и лежит; сам забыл, сам вспоминай. Поэтому перед выходом на охоту по стану ходят сосредоточенные мужики, ищут кто сапог, кто носок, кто патронташ. А самое главное — никто не зудит: «Не там положил, почему не убрал» и т.д.

Я «набирал» сети в деревянные корытца — поплавок к поплавку, грузило к грузилу. Динка лежала рядом, зализывала «раны». Тимофеич, распутывая стень, вещал:

— Если сеть стоит больше двух суток, она заиливается и превращается в сетку «рабица», рыба ее обходит. Хочешь ловить рыбу — каждые два дня снимай снасть, полощи и суши. Можно постирать в духовитом порошке, на запах первый день рыба хорошо идет.

Вечернюю зорьку пропустил, помогал Тимофеичу натягивать нихром на новые рамки и слушал очередную байку:

«Бельчонка прибилась. Верно, из тайги от бескормицы в пойму пошла. Гнездо свила на сосне и чувствовала себя на пасеке хозяйкой. Ко мне привыкла, заберется, было, на плечо и наблюдает, чем занимаюсь, а глазенки как бусинки. Беседовал с ней. Лучшие кедровые шишки ей на зиму оставлял, медку в сотах, грибов сушеных. Ребятишки мои еще школьниками были. Мед есть никак не хотели. Сахар любили. Садимся, значит, за стол чаевничать, а белка тут как тут, сядет у сахарницы и сторожит — ее, вроде, сахар. Стоит к сахарнице потянуться, она ложку отталкивает, цокает, сердится, а пацаны мои специально ее дразнят: пока белка с одним воюет, второй успеет ухватить. Видит, ничего не получается, сядет на сахарницу и передними лапками ложки отбивает. Два года, почитай, жила, пока не привезли одного охотника. При чужих людях она никогда не спускалась. И я-то, дурень, не предупредил. Охотничек этот ее от блажи-то и стрелил. Вроде, и мужик-то взрослый, не пацан зеленый, из тех, что стреляют во все, что летает и ползает. Похоронил ее тут-ко, под сосной. Жалко. Пацанам сказал — ушла в тайгу, наверное, заскучала по сородичам. А «этот» больше не приезжал».

…Спать лег под навесом, смотрел в звездное небо, вдыхал холодный чистый воздух, вспоминал байку Тимофеича, радовался, что заполучил великолепного помощника в охоте. Задремал…

ОХОТНИЧЬИ ЗОРЬКИ

Утром попытка уйти без Динки вызвала бурю стенаний! Она умудрилась выбить оконную раму в избушке и увязалась за нами. Решил не охотиться, а гулять по лугам, не подходя к воде и осоке.

От стана двинулись вдвоем с длинным, сухощавым и жилистым Сашей Жаровым. Славился он тем, что в ходьбе никто не мог с ним тягаться, бывший милиционер, он по наитию хорошо стрелял. Видел однажды, как Жаров из косяка гуся выбил одним выстрелом. Веселый, не жадный, молодой работящий мужик — в железках разбирался как бог. Он говорит:

— Вчера на этом лугу, возвращаясь на стан, стрелял огромного крякаша — он подранком дотянул до кустов, искал его, искал — бесполезно.

Только Жаров произнес эту фразу, Динка, подняв нос, как по стрелке пошла к краю кошенины, слышим — хлопанье крыльев. Жаров подбежал к собаке и закричал:

— Это моя вчерашняя утка, это моя утка!

— Конечно-конечно, мне своих хватит на целый год!

Он был счастлив.

На зорьки охотники расходились по только им известным тропам в свои потайные, нахоженные места. Скрадок — это как свидание с любимой девушкой без посторонних глаз.

Очередная зорька подкралась неподвижностью вечернего воздуха, высоким ультрамариновым небом, маленькой ярко-белой луной и розоватой полоской заката. Всеобъемлющая тишина, пойма затаилась перед вечерним перелетом. Потом то дальше, то ближе раздавались редкие выстрелы, чуть слышные всплески ныряющей ондатры, свист крыльев в темном небе и сонное бормотание уже усевшихся на ночлег уток. Нарушать тишину не хотелось.

Вдруг с противоположного берега озера донеслось пение — бархатный, темно-малиновый бас колыхнул густой холодный воздух августа и, расправив могучие крыла, полился арией Ивана Сусанина:

…Чуют правду.

Ты, заря, скорее заблести,

Скорее возвести…

Почти осязаемый звук голоса, который, казалось бы, протяни руку — и потрогаешь, без всякого аккомпанемента вбил ноги в землю каким-то гипнотическим оцепенением.

Но ты придешь, моя заря,

Взгляну в лицо твое.

Последняя заря.

Настало время мое.

Пение оборвалось. Некоторое время никто из охотников, наших и подальше, не нарушал тишины ни хлюпаньем сапог, ни выстрелом. К дороге на пасеку выходили молча. Общались вполголоса о незначительных вещах — боялись показаться сентиментальными. Да, что говорить — полоснуло глубоко…

Вячеслав МАКСИМОВ

Оцените автора
www.oir.su
Добавить комментарий